Глава VII. Греч, и араб, влияния в XIII в. И основание университетов

304

Троицы, а поскольку эти истины превосходят возможности человеческого

разума, они познали их через какое-то Откровение. «Истины подобного рода

необходимы людям; вне их познания нет спасения; значит, для спасения всех

от начала мира было нужно, чтобы люди познали подобные истины в той мере,

которая необходима для их спасения... Посему подобает, чтобы философы,

посвятившие себя мудрости, знали некую часть совершенной истины, благодаря

чему она будет лучше воспринята в должный момент». Среди философов,

вдохновленных истиной, Бэкон на первое место ставит Сенеку, рукописи

которого он собирает, переписывает и правит, равно как без зазрения

совести воспроизводит, излагая собственное моральное учение. В самом деле,

этика Роджера Бэкона извлечена из таких произведений Сенеки, как «О

блаженной жизни», «О гневе», «О милости», «Утешение к Гельвии» и «Письма к

Луцилию». Сенека в его глазах — «мудрейший из людей», и Бэкон считает, что

ему было дано «откровение, какое Бог дает очень немногим». Так что в XIII

веке не совсем потерялась из виду возможность теологии, основанной на

совокупности семи свободных искусств, и совершенно иного типа, нежели

схоластическая, но Бэкон только составил ее проект, который был не в силах

осуществить.

Неверно утверждать, что Бэкон пребывал в полной изоляции. Помимо двух

«блестящих математиков», которых он цитирует, — Иоанна Лондонского и Петра

из Марикура, автора запрещенного трактата о магнетизме («Epistola de

magnete»), — можно упомянуть еще об одном оксфордском францисканце —

Иоанне Пеккаме, которого мы находим среди противников св. Фомы Аквинского

и его теологического стиля*. Совсем не случайно этот защитник

святоотеческой теологии являлся одновременно одним из редких

представителей культуры «квадривия». Бэкону мы обязаны трактатом по

оптике, успех которого был столь велик, что ему давали названия типа

«Всеобщая перспектива» («Perspectiva communis»), «Трактат о сфере»

(«Tractatus spherae»), «Теория планет» («Theoricaplanetarum»), «Основания

математики» («Mathematicae rudimenta»). Английский доминиканец Роберт

Килвордби, также враждебно настроенный по отношению к томистской теологии

и тенденциям, которые ее вдохновили, оказался автором одного знаменитого

средневекового комментария к книгам I—XV Присциана. Отметим наконец, что

на протяжении XIII века сохранялся жанр «энциклопедии». Он не просто

выжил, но в произведениях Винцента из Бове (ум. в 1264), французского

доминиканца, опекуна сына Людовика Святого, достиг своего совершенства.

Обширная компиляция Винцента «Зерцало мира» («Speculum mundi») делится на

четыре части, из которых самому Бове принадлежат три первые, тогда как

четвертая была добавлена уже после его смерти: «Зерцало вероучения»

(«Speculum doctrinale»); «Зерцало истории» («Speculum historiale»);

«Зерцало природы» («Speculum naturale») и добавленное позднее «Зерцало

морали» («Speculum morale»; ок. 1310—1320)**. Винцент из Бове — самый

прославленный энциклопедист XIII века, однако не единственный и не первый.

Постоянный интерес англичан к научным исследованиям, о котором, помимо

творчества Роджера Бэкона, свидетельствует трактат «О движении сердца»

(«De motu cordis»), написанный ок. 1210 г. Альфредом из Сарешела (Alfredus

Anglicus, Альфред Английский), вызвал к жизни энциклопедию иного рода,

посвященную главным образом наукам о природе с использованием нового

греко-арабского знания. Это сочинение «О свойствах вещей» («De

proprietatibus rerum») Бартоло-мео Английского***, завершенное к 1250 г. и

посвященное в основном наукам о природе, где были использованы вновь

открывшиеся познания греков и арабов. Выходец из Брабанта Фома из

Кантемпре****, доминиканец, как и Винцент из Бове, был не только

моралистом, автором сочинения «Всеобщее благо пчел» («Bonum universale de

apibus»), но и автором трактата «О природе вещей»

305

3. Изгнание изящной словесности

(«De natura reram», ок. 1240), продолжавшего в XIII столетии традицию

Александра Неккама, Рабана Мавра и Беды Достопочтенного. Но во всех этих

случаях речь идет о сохранении жанра, связанного с потребностями

библейской экзегезы и религиозного проповедничества. Такие произведения

оставались чуждыми обычным университетским учебным курсам в том виде, как

они были замыслены в XIII веке.

Что касается собственно изящной словесности, то она в Парижском

университете исчезла почти полностью. Освоив однажды латинскую грамматику,

нужно было хорошо прочитать несколько текстов; еще имелись Библия и

литургия на латыни. Если классических авторов и читали, то в

университетских программах они ничего не значили. Представляется, что чаще

обращались к псевдоклассическим сочинениям XII века типа «Александриды»

Готье из Лилля, поэмы из 5464 гекзаметрических стихов, написанной

приблизительно в 1176—1179 гг. и посвященной подвигам Александра Великого;

в начале XIV столетия Псевдо-Генрих Гентский, прочитав ее, станет

жаловаться в своем трактате «О церковных писателях» («De scriptoribus

ecclesiasticis»), что он напрасно читал древних. Еще был популярен «Товий»

Матье Вандомского, написанный ок. 1200 г. Если вспомнить о почитании

классиков в шартрских школах XII века, то глубокий упадок их изучения в

XIII веке станет очевиден. Так как латынь оставалась в учебных заведениях

языком науки, минимум грамматических занятий был обязателен, но этот

минимум давал очень немного, в чем можно убедиться, читая произведения

тех, кто его получил. Поскольку изучение логики начинали как можно раньше,

нужно было любыми средствами сокращать изучение словесности. Впрочем,

дурной пример подал XII век. Примерно в 1150 г. Петр Гелий* изложил

латинскую грамматику в гекзаметрах. Побуждаемый заботами о мнемотехнике,

грамматик из Орлеана Матье Ван-домский в своем «Ars versificatoria» учил в

стихах искусству стихосложения. Подобная «механизация» литературного

образования особенно ярко обозначилась в начале XIII века. Появились

«Poetria nova» (ок. 1210) англичанина Джеффри из Винсофа (Винсо) и

«Laborinthus» Эврарда Немецкого (ок. 1213).

Здесь речь идет только об изменении методов обучения, но его сопровождало

и другое явление, которое затронуло самый дух изучения классиков. Под

влиянием логики оно «постепенно превратило грамматику в спекулятивное

исследование». Чтобы объяснить какой-либо неясный вопрос, грамматики

вместо обращения к лучшим латинским авторам отныне стали решать проблему с

помощью правил логики. Присциан не мог удовлетворить эти новые

потребности. Вот как описана ситуация в глоссе из одного нового учебника:

«Ценность книги Присциа-на во многом страдает от того, что он не объясняет

грамматику с помощью всех доступных средств. Так, он приводит много

конструкций, не объясняя причин их построения («unde constructiones multas

dicit, quarum tamen causas non assignat») и опираясь только на авторитет

древних грамматиков. Вследствие этого он не учит («non docet»), ибо учит

только тот, кто указывает на причины того, о чем они говорят» (Л. Дж.

Петоу).

То было не просто изменение, то была революция. Так как целью грамматики

является правильное пользование языком, она основывается на языковой

практике, а следовательно, на авторитете. Отказываться в грамматике от

принципа авторитета, чтобы заменить его демонстрацией правил с указанием

их причин, означает превращать это искусство в науку, отличную от других,

в том числе и от логики. Как только этот принцип был сформулирован, из

него следовали всё новые и новые выводы. Вначале появились два грамматика,

в трудах которых отчетливо прослеживается влияние этого нового

духа,—Александр из Вильдье со своим «Теоретическим курсом» («Doctrinale»)

и Эв-рард из Бетюна, автор книги «Подражание грекам» («Graecismus»). Их

ожидал громкий