Глава VIII. Философия в XIII веке

322

картину всеобщего озарения, где собраны и искусно растворены элементы

самого разного происхождения. Дионисий, Августин, Гун-диссалин,

Гебироль—каждому отведена определенная роль. Но основное направление

философского умозрения в Париже к 1230 г. было уже совершенно иным. И дело

не в том, что метафизическая тема «de luce»* тогда исчезла. Напротив, она

четко прослеживается у св. Бонавентуры и оставляет следы повсюду, где

вновь и вновь обращаются к ав-густиновскому учению об озарении души Богом

ради познания истины.

Особенный интерес, который проявляли францисканские теологи к арабским

«Перспективам» (трактатам по оптике), в частности к трудам Альхазена,

легко объясним. Оптика — наука о свете — формулировала законы чувственно

воспринимаемого света, символизировавшего в их глазах невидимый свет,

которым Бог озаряет каждого человека, приходящего в мир. Поэтому было

вполне естественно соединить науку о свете с метафизикой и теологией

божественного просветления. Далеко продвинутый Гроссе-тестом и довольно

случайно воспринятый св. Бонавентурой, этот синтез пронизывает весь

трактат «О свете» («De luce») францисканца Бартоломео Болонского,

преподавателя теологии в Париже, ставшего регентом Бо-лонской

теологической школы после Матвея из Акваспарты**; его следы теряются после

1294 г. Сейчас известен 41 его «вопрос» (полностью они пока не изданы),

среди которых вопросы, относящиеся к Первоначалу, творению и душе, могут

представлять непосредственный интерес для истории философии. Недавно

опубликованный трактат «De luce» по крайней мере позволяет нам увидеть,

как с умозрениями, вдохновленными оптикой, соединяется не только теология,

но и духовность. Это произведение, с которым желательно познакомиться

после чтения трудов св. Бонавентуры и Матвея из Акваспарты, действительно

является в первую очередь религиозным, на что указывает, кстати, сама

библейская тема, заимствованная у св. Иоан-

на; оно и начинается словами из Евангелия от Иоанна (Ин. 8:12): «Ego sum

lux mundi, qui sequitur me non ambulat in tenebris, sed habebit lumen

vitae»***. Для Бартоломео Болонского, как и для Роджера Бэкона, Писание —

совокупность всех истин. Стоит ли удивляться тому, что истина оптики

оказывается заключенной в священном тексте и, следовательно, наука

спонтанно интегрируется в теологию? Из всех метафор, которыми Бог

обозначает Себя, ни одна настолько не побуждает к рефлексии и не

вдохновляет мысль, как метафора света. Свет, видимый сам по себе,

является, помимо прочего, вспомогательным средством и силой, дающей

возможность проявиться тому немощному свету, который природа позволила нам

видеть глазами. Авторы трактатов по оптике различают понятия «свет»

(«lux»), то есть природу света, рассматриваемого в его источнике; «луч»

(«radius») — подобие света, распространяемое по диаметру от источника в

некоторой среде; «освещение», «свечение» («lumen»), или свет,

распространяемый лучами в сфере; «блеск» («splendor»), то есть отражение

света от очень гладких поверхностей, которые вследствие этого сияют и

блестят. Называя Себя «светом» («lux»), а не «лучом», «свечением» или

«блеском», Бог указывает нам, что Он есть самый источник освещения и

озарения всех мыслящих творений в мире, а не один из этих порожденных

светов, зависимых и преходящих, которые своим бытием обязаны его

освещению. Доводы, которые приводятся в «De luce» в подтверждение этого

тезиса, сколь бы замысловатыми они ни были, в гораздо меньшей степени

напоминают философское умозрение в собственном смысле, нежели ту самую

символическую теологию, о которой св. Фома говорил, что она недоказуема.

Если оптика знает семь способов взаимодействия тел со светом, то

Бартоломео находит семь способов участия ангельских и человеческих

интеллектов в божественном свете. Различным материальным условиям, которые

требуются наукой для того, чтобы тело воспри-

323

1. От Гилъома Овернъского до Генриха Гентского

нимало свет, у него соответствует равное число духовных условий того,

чтобы наш интеллект мог принять божественное озарение — в данной жизни и в

будущей. В этом произведении господствуют францисканская духовность и

методы символической экзегезы св. Бонавентуры, где наука и философия

растворяются в теологии, которая целиком устремлена к духовности.

Бартоломео Бо-лонскому иногда приписывают «Сумму философии» так

называемого Псевдо-Гроссе-теста, о которой мы поговорим позже.

Единственное основание для этого — ссылки автора «Суммы» на трактат «De

luce», который якобы тоже принадлежит ему; но отнюдь не доказано, что речь

идет о «De luce» Бартоломео Болонского, и поэтому, не найдя решающего

аргумента, можно по крайней мере отметить, что дух и стиль этих

произведений совершенно различны.

С того времени, когда нищенствующие ордены утвердились в Парижском и

Оксфордском университетах, почти все крупные имена в философии и теологии

— это доминиканцы и францисканцы в Париже и особенно францисканцы в

Оксфорде. До этого времени известные имена нередко встречаются и среди

парижских теологов-мирян: Петр из Пуатье, Симон из Турне, Рауль Ар-дан,

Этьен Лангтон, Николай из Амьена, Превотен, Филипп Канцлер, Гильом

Оксер-рский, Гильом Оверньский и, если угодно, магистр Адам. После них —

либо потому, что история оказалась несправедлива, либо потому, что их

труды действительно не имели большого значения, — учителя-миряне

привлекают мало внимания.

Важным исключением является Генрих Гентский (ок. 1217—1293), магистр

свободных искусств, затем — магистр теологии Парижского университета, где

он преподавал с 1276 по 1292 г.* Этот влиятельный учитель, который,

по-видимому, пользовался очень большим авторитетом в последней четверти

века, был советником Этьена Там-пье во время осуждения аверроизма в 1277

г. Долгое время творчеством Генриха Гентско-

го несправедливо пренебрегали: отчасти потому, что у него не было

последователей, отчасти потому — и эта вторая причина связана с первой, —

что ни один религиозный орден не был заинтересован в поддержке его

репутации. Тем не менее был период, когда судьба ему вроде бы улыбнулась.

В XVI веке орден сервитов** ощутил острую необходимость в официальном

учителе — ведь доминиканцы и францисканцы имели своих. Поскольку Генрих

Гентский не принадлежал к какому-либо ордену, они сделали из него сервита

и приняли его учение, что заставило их по меньшей мере публиковать и

комментировать его произведения. Сегодня ни один орден не называет Генриха

«своим», но ему начали отводить место в серьезных исторических

исследованиях; признано, что благодаря «Вопросам для обсуждения»

(«Quodlibeta») и «Теологической сумме» («Summa theologica») он заслужил

занять достойное положение среди крупных имен конца XIII века.

Самое надежное средство не заблудиться, приступая к изучению Генриха

Гентского (как и Дунса Скота), это вспомнить схему метафизики Авиценны —

науки о бытии, поскольку оно бытие. Бытие есть то, что первым предстает

перед человеческим разумом; поэтому его нельзя определить, но каждый

знает, что обозначает это слово: то, что есть. В мышлении его сопровождают

два других понятия: «вещь» («res») и «необходимое» («necesse»). «Вещь» —

это «схваченное» бытие, так как бытие — это «то, что есть», или сущность.

Под «необходимым» понимается существующее необходимым образом. Отсюда

первое деление бытия — на «необходимое» и «возможное». Рассматривая

отношения внутри этой пары, мы сразу же замечаем, что возможное понимается

только через необходимое: тогда остается только постичь, каким образом

через ряд действий, или актов, самих по себе необходимых, возможные вещи

иерархически эманируют из необходимого, которое есть Первосущее. Поначалу

представляется, что Генрих Гент-