Глава IV. Философия в XI веке

192

формулировки, уже употреблявшиеся Николаем I, которого, кстати, противники

обвиняли в желании сделать себя «императором Вселенной» (totiusque mundi

imperatorem se facit), Иоанн VIII определяет Римскую Церковь как «имеющую

власть над всеми народами и к которой все народы приведены как к своей

общей матери и главе». Привязать к Римской Церкви не только другие Церкви,

но народы (gentes) и племена (nationes) означало создать само тело

«христианства».

Нищета умозрений, характерная для теологии и философии X века, проявилась

и в области политической мысли; пробуждение произошло в XI столетии во

время понтификата Григория VII. Согласно общему мнению, этот понтифик был

основателем того, что историки называют довольно расплывчатым, но прочно

вошедшим в употребление термином «папская теократия». Подготовленная

задолго до этого времени, намеченная, как мы только что видели, его

предшественниками, эта доктрина была сформулирована Григорием VII в таких

четких терминах и подкреплена такими решительными действиями, что она

вполне правомерно связывается с его именем. С ним обычно также

ассоциируется группа лиц, которых называют или «пре-григорианцами», или

«григорианцами», — в зависимости от того, подготовили ли они его

деятельность или дали ей впоследствии вероучительное обоснование. Св. Петр

Да-миани, например, — «прегригорианец», Манегольд Лаутенбахский —

«григориа-нец». Примечательно, что, как правило, те люди, которые, с точки

зрения политической истории принадлежат к григорианцам, с точки зрения

истории идей являются антидиалектиками. По крайней мере это обнаруживается

тогда, когда политическими и философскими проблемами занимаются одни и те

же люди. Постоянство такой связи свидетельствует о том, что она не

случайна. Скорее, в ней следует видеть некую закономерность, выявляющую

важный ас-

пект средневековой мысли, который можно сформулировать следующим образом:

для средневекового мыслителя государство находится в том же отношении к

Церкви, в каком философия находится к теологии, а природа — к благодати.

Для тех из них, кто затрагивал все эти три круга проблем, обычно не

составляло труда установить константу, определявшую их позицию по всей

совокупности относящихся сюда вопросов. Возникает желание пойти дальше и

попытаться заранее рассчитать возможные константы, но следует помнить, что

каждый средневековый мыслитель — особая индивидуальность и его позиция

характеризуется специфическими нюансами, которые историк обязан учитывать.

Поэтому всякое общее априорное указание может иметь ценность только как

общий ориентир; его нельзя рассматривать в качестве законченной

классификации, которой должны соответствовать отдельные доктрины.

Классификации порождаются фактами, а не предустанавливают их. Сделав эти

оговорки, мы можем сказать, что любое средневековое учение пытается либо

включить государство в Церковь, либо различить их, разделить или

противопоставить друг другу таким же образом и с теми же нюансами, как оно

пытается это делать в отношении философии и теологии, природы и

сверхъестественного. Оставаясь в XI веке и зная отношение Петра Дамиани к

философии и к природе вообще, будем считать его типичным представителем

политической позиции, характерной для григорианцев. В самом деле, у него

она сформулирована очень четко, и он по своему обыкновению высказывается

на эту тему весьма энергично как в письмах, так и в трактате «Синодальные

прения» («Disceptatio synodalis»).

Петр Дамиани, пытаясь определить отношения, которые должны установиться

между Империей и папством, между земным и духовным порядками вещей,

провозглашает чисто теократическую доктрину.

193

4. Христианство и общество

Он без колебаний объявляет о примате духовного порядка и без всяких

умолчаний обосновывает его. Императора ставит папа, совершая таинство

миропомазания. Он его ставит по меньшей мере в том смысле, что поручает

ему миссию, исполнение которой и делает императора истинным императором:

вести все подвластные ему народы к высшим целям Церкви. Короче, через

папское миропомазание император получает земную власть, чтобы, управляя

Империей в ее мирских делах, вести подданных по пути сверхприродной

судьбы, обетованной им Богом. Именно потому он — император; он является

истинным императором лишь в той мере, в какой верен миссии, возложенной на

него папой. Коронование, понимаемое как одно из таинств, заключается,

таким образом, в наделении правителя временной властью ради духовных целей

Церкви.

Довольно непреклонный в этом вопросе, Петр Дамиани столь же тверд в том,

что нас интересует более всего: каковы отношения, соединяющие эти два

порядка? Дамиани, вполне ясно видящий цели Церкви, скорее всего никогда не

задумывался над тем, что и у Империи могут быть свои собственные цели.

Возможно, будет преувеличением сказать, что он не осознаёт в полной мере

существования земного порядка вещей или не имеет никакого представления о

его природе, но совершенно очевидно, что он не представляет его как нечто

«отдельное». Под этим мы понимаем, что Петр Дамиани отказывается

воспринимать Империю-для-себя и в-себе, вне папства; можно также сказать,

что он воспрещает Империи считать себя некой особой реальностью, пускай не

противостоящей папству, но существующей помимо него. Вот почему, когда он

ищет образ, чтобы выразить свое восприятие их тесного союза, то не находит

ничего лучшего, нежели соединение Божественной и человеческой природы в

Иисусе Христе. Это со-еДинение — тайна; союз папы и импера-

тора тоже должен быть тайной. В исключительной личности Посредника между

Богом и людьми обе природы соединены; так пусть же личности земного

государя и папы будут слиты божественной тайной. Образ очень

выразительный; и он дает почувствовать, которая из двух личностей

выполняет роль Божественной природы, а которая — человеческой. Поистине, в

этой божественной тайне взаимная любовь настолько неразрывно соединяет обе

личности, что король как бы пребывает в римском понтифике, а этот

последний — в короле; но, как сразу же добавляет Дамиани, папа не

утрачивает своей привилегии: «salvo scilicet suo privilegio papae, quod

nemo praeter eum usurpare permittitur»*. Император правит телами, а папа

царствует над душами. Император — словно любимый сын в объятиях отца, но

именно папа обладает отцовскими достоинством и властью. Как не признать,

что в этом мистическом союзе император неотделим от папы потому, что

римский понтифик — это лицо, возлагающее ответственность, а земной

государь — лицо, ее принимающее?

Это противопоставление не случайно у Дамиани: «Utraque praeterea dignitas,

et regalis scilicet et sacerdotalis, sicut principaliter in Christo

sibimet invicem singulari sacramenti veritate connectitur, sic in

christiano populo mutuo quodam sibi foedere copulatur»**. To есть

существуют не народ и Церковь, а «христианский народ», научаемый,

одухотворяемый Церковью, который не может сохраниться как таковой отдельно

от нее. Это отлично согласуется с тем, что в другом месте Дамиани пишет о

естественном разуме. Разум и земной порядок он допускает только при

условии, что они полностью поглощены верой и сверхъестественным. Так же,

как он не воспринимает философию (и даже грамматику) в качестве области

знания, которая своими методами исследует собственный предмет, он не

воспринимает королевство или империю в качестве сообщества,

организованного для того, чтобы земными сред-