Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков 574

Юстина до конца XIV века и история которого без всяких натяжек показывает,

что оно не перестало расти и в наши дни. Ведь здесь недостаточно говорить

о выживании. Их теология не давит на католиков мертвым грузом, который они

несут, не зная о его происхождении. Для них нет ничего более живого и

актуального, а что касается их познания, то сравнение в целом католиков

XIII века с католиками наших дней будет, возможно, не в пользу первых.

Если добавить, что теология святых отцов и учителей действует и за

пределами католической церкви, что англиканская церковь, например,

практически не имеет никакой другой, а кальвинизм и бесчисленные секты

отчасти все же находятся в зоне ее влияния, то мы, безусловно, сделаем

решительный вывод: если бы от средних веков у нас не осталось ничего,

кроме теологических учений, то средневековое мышление все равно продолжало

бы быть сейчас громадной социальной силой и одной из доминант нашей

цивилизации.

Но средние века оставили не только теологию: сами теологические

направления питались чисто рациональными положениями, что раскрывает

история философии в собственном смысле слова. Была ли эта интеграция

философии с трудами теологов причиной ее отставания или прогресса, либо

теология в конце концов отдала философии свои открытия — об этом много

дискутировали, так и не придя к согласию. «Философия многое дала религиям,

— говорил Орео, — она ничего им не должна». Может быть, но хотелось бы

иметь доказательства, и к тому же проблема гораздо сложнее. Чтобы узнать,

действительно ли философские положения средневековья (по крайней мере

некоторые) что-то добавили к наследию древнегреческой философии, следует

спросить себя: является ли современная философия продолжением греческой

философии, если предположить, что средних веков не существовало вовсе? Это

— огромный вопрос, на который нельзя ответить в данной книге, но из

которого по меньшей мере можно заклю-

чить, что положение дел иногда до предела упрощалось. Если — в чем нельзя

сомневаться — картезианство было философской революцией, то оно было ею не

в этом отношении. Разрыв, который полагают увидеть между средними веками,

наполненными теологией без философии, и современным миром, занятым одной

философией без теологии, соответствует лишь внешней видимости.

Единственные современные философы, которые радикально устранили теологию,

— это те, кто устранил также и метафизику, но некоторые из них, в

частности Кант и Конт, вернулись к теологии окольными путями. Что же

касается тех, кто, напротив, стремился к метафизике, поддержал или

восстановил ее,—все они должны были строить естественную теологию,

обосновавшись на той же почве, которая с XII до XIV века была неделимой

собственностью философа и теолога. Если средние века изобилуют

теологами-философами, в современном мире нет недостатка в

философах-теологах.

Неужели никто не видел границ между философией и теологией, спрашивал,

впрочем, сам Орео, и можно ли утверждать, что таковые существуют? Да, они

существуют, но всякая граница является одновременно пропускным пунктом и

разделительной линией. Теология может обойтись без философских дисциплин,

говорит св. Фома в своей «Сумме теологии» (I, 1,5 ad 2m), ибо не от них, а

от Бога черпает она свои принципы, но ей удобно пользоваться принципами

философии. Но как бы философия пользовалась теологическими принципами,

если— исходя из факта, что она обслуживается ими, — она перестает быть

философией из-за того, чем она пользуется, и, следовательно, перестает

существовать? Когда Декарт говорит, что он «всегда полагал, что существуют

два основных вопроса — о Боге и душе — среди тех, кои надлежит доказывать

скорее доводами философии, нежели теологии»*, то он, в свою очередь, тоже

устанавливает границу. Но ведь это — та же самая граница, о

575

3. Итоги средневековой мысли

которой говорил св. Фома. И Декарт придерживается того же мнения, ибо для

св. Фомы, как и для Декарта, существование Бога и бессмертие души суть

проблемы по своему существу философские. Итак, философ и теолог

рассматривают одни и те же проблемы, рассматривают их посредством одного и

того же естественного разума, а их различные доказательства лишь

подтверждают тождественные выводы. Кто-нибудь возразит: безусловно, но

там, где речь заходит о философии, св. Фома философствует как христианин.

Это верно, но то же самое делает и Декарт. Он пишет: «Что же касается

души, то, хотя многие считают исследование ее природы делом нелегким, а

некоторые даже осмеливаются утверждать, будто, согласно доводам

человеческого разума, она погибает вместе с телом, и противоположный

взгляд зиждется только на вере, все же — поскольку Латеранский собор,

состоявшийся при Льве X, на восьмом своем заседании осудил такие воззрения

и ясно предписал христианским философам опровергать подобные аргументы и

по мере сил выявлять истину, — я не усомнился приступить к этой теме в

данном сочинении»*. Когда его «Размышления» отступают от требований

Собора, этот «христианский философ» переходит границу в другую сторону.

Построить для теологии преамбулы веры, даже если философ — Декарт, есть

дело теолога.

Было бы полезно расширить спор, рассмотрев само содержание современной

метафизики. На вопрос: «Пришла ли современная философия после греческой

философии к тому, что средневековых теологических учений как бы не

существовало?» — можно ответить другим вопросом: «На кого более походит

Бог Декарта, Паскаля, Мальбранша и Беркли — на Бога Аристотеля, Бога св.

Павла, св. Августина или св. Фомы Аквинс-кого»? Вряд ли кто осмелится

спрашивать у историков современной философии, уверены ли они, что теология

Оккама не дошла благодаря своему номинализму до Локка, а через Локка — до

Дэвида Юма; но они ста-

нут невразумительно объяснять метафизику Мальбранша, не произнося имени

св. Августина. Не слишком обостряя своего внимания, они, несомненно,

поднимутся выше по исторической лестнице, — возможно, до наших дней. Из

тех наших современников, кто пользуется свободой мысли для того, чтобы

считать устаревшими первые положения томистской метафизики, и из тех, кто

пользуется ими, чтобы оправдать существование любой метафизики, самые

«современные», быть может, не те, кого мы имеем в виду. Обычные пережитки,

говорят они; но пережить — значит жить: это единственное найденное до сих

пор средство избежать смерти.

Не случайно некоторые идеи, которые рассматривались как характерные для

современной науки и философии, возникли в средние века. Это не был

блестящий период развития философии, за которым последовал длительный

упадок. XIII век — классическая эпоха схоластики — не был той вершиной, за

которой последовал период упадка. Но исходя из проблем, поставленных этим

веком в соответствии со своими собственными требованиями, философы XIV

века преподнесут с явно ощутимым духом докт-ринальной преемственности

новые решения этих старых проблем. Ценой непрерывных усилий,

предпринимаемых в течение нескольких столетий, и как бы движимая одним

порывом средневековая философия превзошла Аристотеля, после того как

освоила его учение и заложила основы философии нового времени. Это значит,

что общепринятая историческая перспектива проистекает из заблуждения

относительно реального порядка наследования доктрин. Нет ничего более

ложного, чем считать средневековую философию эпизодом, нашедшим завершение

в себе самом, эпизодом, который можно обойти молчанием, обрисовывая

историю идей. Именно средние века стали временем появления философских и

научных доктрин**, которые, как иногда говорят, как бы превосходили силы

этой эпохи; именно тогда подвергали критике интенциональные