Глава VIII. Философия в XIII веке

364

но этот последний лежит в основе всех подлинно надежных научных познаний

и, в частности, в основе самой совершенной науки — экспериментальной.

Выражение «экспериментальная наука» («scientia experimentalis») впервые в

истории человеческой мысли вышло из-под пера Роджера Бэкона. Согласно

Бэкону, над всеми остальными видами знания ее возвышают три прерогативы.

Первая состоит в том, что, как мы уже говорили, она дает полную

уверенность. Другие науки исходят из опытов, рассматриваемых как принципы,

или начала, и путем рассуждения выводят из них свои заключения. Но если

они хотят иметь полное и конкретное доказательство своих заключений, то

вынуждены обращаться за ним к экспериментальной науке*. Бэкон доказывает

это на протяжении целой серии глав, посвященных радуге. Вторая прерогатива

экспериментальной науки заключается в том, что она может утвердиться в той

точке, где заканчивается любая другая наука, и доказать истины, которых

другие науки не могли бы достичь собственными средствами. Пример открытий,

находящихся в предельной точке наук, не будучи ни их принципами, ни

выводами, дает нам продление человеческой жизни, которое увенчает

медицину, но которое одна медицина не сможет должным образом реализовать.

Третья прерогатива, не связанная с другими науками, состоит в могуществе

самой экспериментальной науки, позволяющем ей раскрывать тайны природы,

обнаруживать прошлое и будущее и получать такие чудесные результаты,

которые помогут ей утвердить власть тех, кто ею обладает. Церковь должна

принять все это во внимание, чтобы сберечь кровь христиан в борьбе против

неверующих, особенно в предвидении опасностей, которые угрожают нам во

времена Антихриста, опасностей, которых было бы легко избежать по милости

Божьей, если бы князья мира и Церкви благоприятствовали изучению

экспериментальной науки и стремились к раскрытию тайн природы и искусства.

«Opus majus» Бэкона не является, таким образом, изложением целой науки,

ибо этой наукой люди еще не обладают — ее только предстоит приобрести.

Бэкон хочет лишь пригласить к исследованию, а в особенности к практике

опыта. К этой теме он возвращается неустанно: здесь рассуждения ничего не

доказывают — все зависит от опыта («Nullus sermo in his potest

certificare, totum enim dependet ab experientia»). Помимо этого метода, в

котором он был уверен, Бэкон оставил нам лишь образчики своей плодотворной

работы. Отсюда — энциклопедический характер его главного произведения, в

котором мы последовательно находим следующие изыскания: анализ условий,

необходимых для серьезного изучения различных языков философии; изложение

математического метода и примеры его применения к священным и светским

наукам; трактат по географии; трактат по астрологии и ее применению;

трактат о зрении; описание экспериментального метода; нравственное учение.

Все эти наблюдения и рассуждения свидетельствуют о весьма обширных

познаниях автора, о живом интересе к конкретным фактам и об ощущении

условий, необходимых для прогресса науки. Даже в его многочисленных

ошибках часто угадывается мышление, опередившее свое время. Размышления об

алхимии и астрологии, доставлявшие Бэкону удовольствие, показывают, что

задолго до философов Возрождения он верил в возможность вычленить из них

немало позитивных наук. Однако больше, чем содержание его доктрины,

интерес вызывает сам дух, который ее породил: он надолго обеспечил Бэкону

достойное место в истории идей. Если подумать о тяжких условиях, в которых

Роджер Бэкон провел свою жизнь, не позволявших ему не только ставить

опыты, но даже писать, то остается лишь удивляться этому несчастному

гению. Ведь он единственный в XIII веке и, может быть, вплоть до Огюста

Конта, кто мечтал о тотальном синтезе научного, философского и

религиозного знания с целью создания связующих звеньев

365

3. От Гроссетеста до Пеккама: А. Оксфордские магистры

универсального общества, объединяющего весь человеческий род.

Все магистры-францисканцы рассуждали об Аристотеле и при необходимости

комментировали его, но, как правило, они воспринимали великого грека на

манер Авиценны, что давало им возможность не слишком отступать от учения

св. Августина. Ричард Фи-шекр (ум. в 1248), первый оксфордский

преподаватель-доминиканец, «Комментарии к Сентенциям» которого

сохранились, в этом отношении не отличается от францисканцев. Составленная

незадолго до 1245 г., эта книга показывает, что он не испытывал ни

малейшего желания открывать новые пути. Фишекр соглашается с

гилеморфическим строением ангелов и душ. Один из используемых им

аргументов дает представление о той удивительной мешанине, которую

вызывало в некоторых умах усвоение плохо понятого аристотелизма: индивиды

есть и среди ангелов, и среди людей; но Аристотель учит, что вне материи

индивидов быть не может; значит, материя присуща и ангелам, и душам. Вот

другое рассуждение: Аристотель утверждает, что объект существует вне

материи только в мышлении делателя; значит, душа существует вне материи

только в мышлении Бога. Метафизический контекст аристотелевской доктрины

индивиду-ации через материю целиком ускользает от Фишекра. Чтобы объяснить

физическую причинность, он допускает, что форма воздействия должна в

какой-то степени пред-существовать внутри материи («aliquid formae

latitans in materia»); этот черновой набросок воздействия представляет

собой то, что Августин называл «семенным разумом», который, чтобы

воздействие произошло, причина должна лишь актуализировать. Для Фишекра,

как и для св. Бонавентуры, причина, производящая воздействие, которое,

кстати, вовсе не предсуществует в материи, имеет не только активный, но

творящий характер: она порождает ex nihilo. Факт может породить сам себя,

но это чудо. Осеменяющие идеи (rationes seminales) были сотво-

рены Богом в материи, и каждая из них соответствует причинному разуму

(ratio causalis) в божественной мысли. Можно прийти в уныние оттого, что

Фишекр приписывает эту доктрину Аристотелю: «patet quod Augustinus est

hujus ejusdem opinionis cum Aristotele»*. Его ноэтика вдохновлена ноэтикой

Августина и, возможно, Гильома Оверньского. Всякое знание происходит не от

воздействия объекта на душу, но от способности души уподобляться объекту

через имитацию (per imitationem). Это означает, что, как говорили Августин

и платоники, все истины вписаны в душу, где они усыплены, и достаточно

только пробудить их. Фишекр, впрочем, полагает, что и здесь Аристотель не

сказал ничего иного, однако его аристотелевская экзегеза — безнадежное

предприятие. Если однажды приняты подобные принципы, то для него нет

ничего легче, чем раскрыть в виде доказательств скрытое знание, полученное

нами от Бога. Его не только полностью удовлетворяет аргумент св. Ан-сельма

«id quo majus cogitari non potest»**, но он предлагает доказательство,

изобретенное им самим, которое представляется еще более прямым и простым:

«Если бы вещь была абсолютно проста, она не отличалась бы от своего

существования, она обладала бы существованием и чем-то еще, но тогда не

была бы абсолютно простой. Следовательно, если бы вещь была абсолютно

проста, она бы существовала; но абсолютно простое абсолютно просто:

значит, оно существует (sed sirnplicissimum est simplicissimum: ergo

est)». Вероятно, нет необходимости публиковать «Комментарии к Сентенциям»

Фишекра. Оксфордские доминиканцы, по-видимому, в чем-то засомневались, так

как назначенный ими в 1248 г. его преемник получил степень магистра

искусств в Парижском университете. Это был Роберт Килвордби, занимавший

доминиканскую кафедру теологии с 1248 по 1261 г.; в 1272 г. он был избран

архиепископом Кентерберийским, в 1278 г. назначен кардиналом и умер в

Ви-тербо в 1279 г. Изучать его гораздо инте-