Глава V. Философия в XII веке

198

мытое, смешанное с материальной субстанцией и, так сказать, еще более

запачканное» («белый»).

Подобное решение грамматической проблемы было решением не просто философа,

но философа-платоника. Иоанн Солсберий-ский, который сначала называет

Бернарда «самым щедрым источником словесности в наше время» (написано

около 1160 г.), в дальнейшем характеризует его как «самого совершенного

платоника нашего века». В доказательство он приводит четыре строки не

дошедшей до нас латинской поэмы Бернарда: «То, что есть, чему я приписываю

бытие, не есть компонент, состоящий из двух частей и содержащий форму,

захваченную материей; то, что есть, чему я приписываю бытие, заключено в

какой-то из этих частей, одна из которых по-гречески называется «Idea», а

другая носит название «Yle» (hyle) (материя)». Далее Иоанн уточняет

позицию Бернарда. Стоики считали, что материя и идея одинаково вечны в

Боге; эпикурейцы, отрицавшие провидение, полностью исключали идею;

напротив, Бернард сохранял ту и другую, но отказывался считать их

«равновеч-ными» в Боге. В согласии с отцами Церкви, в частности со св.

Августином, он учил, что материя сотворена Богом. Что же касается идеи, то

он допускал, что она вечна, как само провидение, но полноту вечности он

признавал лишь за тремя Божественными Лицами, у которых одна природа и

нераздельное действие. В самом деле, идея не может быть по степени равна

Богу: ее природа в каком-то смысле вторична; она — словно результат (velut

quidam effectus), сокрытый в недрах божественного совета, — безусловно

вечная, поскольку не зависит ни от какой внешней причины, но не

«равновечная» Богу, поскольку зависит от Него.

Как ни скудны эти сведения, они весьма поучительны. Из них мы можем

сделать вывод, что платонизм Бернарда исходил из нескольких источников, а

не только из произведений самого Платона. Вдохновляясь определением идей,

принадлежащим Сенеке

(«eorum quae natura fiunt exemplar aeternum»*), он, вслед за Боэцием,

обозначает реальность выражением «то, что есть» («id quod est»); материю

он называет «Yle» (\)А,г|) — подобно читателям комментария Халкидия к

«Тимею» Платона; наконец, Бернард христианизирует Платона—как это уже

делал св. Августин, — утверждая тварность материи и отождествляя идеи с

божественной мыслью; однако в этом последнем пункте он несколько

видоизменяет учение Августина, привнося в него некоторые штрихи из

Дионисия и Эриугены: он не осмеливается сказать, что идеи тождественны

Богу и, следовательно, вечны в Нем. Этот комплекс мыслей типичен для целой

группы произведений XII века, либо непосредственно вышедших из Шартрской

школы, либо написанных под ее влиянием. Уметь распознать этот несколько

эклектичный платонизм тем более важно, что он будет оказывать свое неявное

влияние вплоть до первой трети XIII века и затем сольется с другими

учениями платонического толка, усиливаясь ими и усиливая их. И все-таки,

хотя доктрина Бернарда — типично шартрская, она не исчерпывает богатства

Шартрской школы. Мы вскоре увидим, как в этой плодоносной среде сложилась

другая доктрина, в той же степени изощренная и запутанная, в какой

доктрина Бернарда была изящна и раскованна с литературной точки зрения.

Это, наконец, нужно признать, ибо влияние Гильберта Порретан-ского

(Жильбера из Порре) будет глубоким и продолжительным, возможно, даже более

глубоким и продолжительным, чем это позволяют утверждать наши нынешние

исторические познания.

Ученик Бернарда Шартрского Гильберт Порретанский (1076—1154)** сменил его

в должности канцлера шартрских школ; в 1141 г. он преподавал в Париже и

умер епископом Пуатье. Замечательный наставник, он вместе с Теодориком

(Тьерри) Шартрским, Гильомом из Конша и Абеляром вел успешную борьбу за

свободные и серьезные научные занятия против так на-

199

1. Шартрская школа

зеваемой «корнифицианской» партии. Этим фантастическим именем Иоанн

Солсберий-ский называл всех тех, кто под различными предлогами, но на

самом деле по сугубо практическим соображениям требовал облегчения учебных

программ. Этим сторонникам, как мы бы теперь сказали, «современного

образования» магистр Гильберт советовал прямо идти в коммерцию: «Он имел

привычку, когда видел их спешащими на занятия, советовать им избрать

ремесло булочника. Он говорил, что в его стране оно единственное, которым

занимаются все не имеющие другой профессии или другой работы. Оно очень

несложно и необходимо всем и особенно подходит людям, которые больше

стремятся к наживе, чем к образованию».

Наряду с Абеляром, Гильберт Порретанс-кий — самый мощный философский ум

XII столетия, и если Абеляр был особенно силен в логике, то Гильберт

далеко превзошел его как метафизик. Можно лишь сожалеть о туманности его

стиля, который нередко отражает и запутанность мысли, но над тем, что он

говорит, стоит задуматься, так как поставленные им проблемы сохраняют свое

значение до сих пор. В средневековье ему по традиции приписывался трактат

«О шести началах» («De sex principiis»), или «Книга шести начал» («Liber

sex principiorum»). Этот трактат был включен в программу факультета

искусств и комментировался — в частности, Альбертом Великим — в одном ряду

с произведениями Аристотеля и Боэция; комментаторы будут обращаться к нему

вплоть до XV века, а гуманист Ермолай Варвар (Hermolaus Barbaras) даже

возьмет на себя труд улучшить его латынь*. Каждый студент-философ

сталкивался с ним по крайней мере один раз, читая о «perfectihabies»** в

48-м параграфе «Монадологии» Лейбница.

«О шести началах» — это метафизическая интерпретация логического трактата

Аристотеля «Категории». Известно, что этим термином Аристотель обозначал

все виды возможных высказываний об одном и том же Предмете; он различал

десять категорий: суб-

станция, количество, качество, отношение, место, время, положение,

обладание (habitus, или «ауапсе», как говорили в XVII веке), действие,

страдание. Легко видеть, что, эквивалентные между собой с точки зрения

логика, эти категории неэквивалентны с точки зрения метафизика: субстанция

— совсем не то же самое, что место или время. Гильберт продвинул свое

исследование значительно дальше. Разделив десять категорий на две группы,

в одну из них он включил субстанцию, количество, качество и отношение, а в

другую — шесть остальных категорий (sex principia): место, время,

положение, обладание, действие и страдание. В соответствии с тезисом о

реальном существовании универсалий, сторонником которого, как мы увидим,

он был, Гильберт дает всем категориям имя «форма»; первую группу из

четырех категорий он рассматривает как «внутренние формы» («formae

inherentes»), а вторую группу из шести категорий — как «вспомогательные

формы» («formae assistentes»). Уместно отметить, как это сделал Орео, что

Абеляр также называет категории места и времени «дополнительными началами»

(«principia adjacentia»), но он, в отличие от Гильберта, не ставит эту

проблему в комплексе, и к тому же хронология его произведений точно не

известна***.

Это было важное различие, и, по крайней мере в одном пункте, оно должно

было стать исходной точкой для дальнейших исследований. Внутренними

формами Гильберт называет формы, или начала, которые либо сами являются

субстанцией, либо внутренне присущи субстанции как таковой,

рассматриваемой независимо от ее отношений с другими субстанциями. Таковы,

очевидно, количество и качество: количество — это ее собственное

количество, а качество, свойства — ее собственные свойства. На первый

взгляд, для отношения верно обратное, но это только видимость — или,

точнее, здесь нужно провести различие. Взятое само по себе, отношение —

это лишь способность к бытию одного из двух терминов отношения;