Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков 568

ства, потому что теперь вы наделяете ими не его, ибо он больше не способен

их принять. Чтобы дополнить определение древних, скажем просто: оратор —

это христианин, который умеет говорить. А так как Дух веет где хочет, то

непонятно, почему ораторы могут быть только в Италии. К этому относится

замечательный аргумент, высказанный «ad Cardinalem»* относительно ошибки

итальянца, который должен был оказать влияние на то, что осталось у

кардинала от священника.

В самом деле, одно слово позволяет не только полностью определить, а даже

конкретизировать главную заботу, которая привела этих французов к

красноречию: проповедь. Салутати говорил как художник, чувствительный к

божественной красоте псалмов Давида и притч Христа, Клеманж больше всего

думает о дыхании Духа, которое сделало красноречивыми пророков. В его

письме Мартину де Калайо ясно говорится, в чем для него источник

красноречия. Не без причины Святой Дух сошел на апостолов в виде огненных

языков. Там, где божественная Мудрость шествует первой, красноречие идет

вслед за нею. Разве не сказал Августин, что красноречие — спутник Мудрости

(«pedissequam sapientiae»)? Это не то же самое, что видел Гораций, хотя бы

в тени и загадке, когда он говорит в своей «Науке поэзии» (ст. 40—41):

...Что не поднимут они. Кто выбрал

посильную тему, Тот обретет и красивую речь, и ясный

порядок**.

«Potenter» («посильно»), разъясняет Клеманж, означает «sapienter»

(«проницательно», «мудро»). Мудрость Бога дарит красноречие или, вернее,

дает его себе самой, ибо оно нужно ей как служанка («hujus ancillae

famulatu indiget sapientia»)***. Марциан Капелла был прав, требуя

супружества Меркурия и Филологии, но он ошибся, символизируя красноречие

Меркурием, то есть человеком,

ибо красноречие не должно быть главой Мудрости: это Мудрость — глава

красноречия. Св. Августин сказал лучше: Капелла не присваивая красноречию

(элоквенции) звания супруги, присвоил ей лишь звание горничной, или

служанки. Это тоже делает ей честь, и большую честь. Ибо у Мудрости есть

много других служанок, но нет ни одной, в которой бы она так нуждалась и

которая служила бы ей так неотступно: «Sed imam tamen eloquentiam

singulariter et prae caeteris ancillam habere dicit, individua sibi

societate conjunctam, quia illius ministerio et maxime indiget et maxime

utitur, cum absque illius adminiculo sua salutaria opera, suaque in

hominum salute, profectu atque aediflcatione nequeat vota explere»****. Из

этого явно следует, что принцип «eloquentia ancilla theo-logiae****** на

наших глазах заменяет собой схоластический принцип «philosophia ancilla

theologiae»******.

Если просто перелистать «Переписку Кле-манжа», то мы заметим многократно

повторяющийся совет: не учите — проповедуйте! Особенно полезно прочитать

«Книгу о теологическом образовании» («Liber de studio theologico»),

написанную Клеманжем в ответ на вопрос бакалавра теологии Жана де Пьемона:

«Должен ли я получить докторскую степень?» Для чего?—спрашивает Клеманж. —

Для того, чтобы преподавать? Нет ничего лучше, чем делать это, лишь бы

тебя не заставляли преподавать в соответствующем духе. Сам Христос не

делал ничего другого в течение своей жизни, и это значит подражать Ему в

своем преподавании, но при этом нужно преподавать, как Он. Следовательно,

теолог или проповедник, ибо это одно и то же («haec enim pro eodem habeo»)

******* ? должен будет поступать «ad imitationem Christi qui, ut legimus,

coepit facere et docere» (Деян. 1:1)********. To есть сначала действовать,

а потом говорить, и говорить не для того, чтобы заблудиться в речевых

тонкостях, как делают столько теологов, которые не знают Писания или

обращают его в посмешище. Чему удивляться, когда схо-

569

2. Возвращение литературы во Франции

ластическая теология («plerosque scholas-ticos»*) не питает и не согревает

души? Она говорит не сердцем, а разумом. Значит, чтобы спасать души,

должно измениться сердце. Врач, лечащий больных, полезнее профессора,

который только и умеет, что говорить в своей школе. Именно поэтому

Кле-манж считает, вопреки мнению Генриха Гентского, что проповедь ценнее

обучения. Такова была к 1420 г. глубокая озабоченность того, кто в дни

воодушевления пробудил заброшенное и словно похороненное красноречие во

Франции. Достаточно хорошо видно, в каком духе и с какими целями он это

сделал. Сколь бы важен ни был пример Клеманжа, он не позволяет заключить,

что все французы — любители словесности, которых можно было встретить в

конце XIV века, — прочитали Цицерона и Вергилия, чтобы лучше подражать

Иисусу Христу. Ни у кого не было набожности — если не настолько же

искренней, то по крайней мере такой же серьезной, — но в целом они были

менее чужды духу Никола де Клеманжа, чем об этом думали и говорили. Жан де

Монтрей — даже он — чистое порождение французского народа. В продолжение

карьеры, наполненной почестями и доходами, на него были возложены

несколько королевских посольств, а заграничные путешествия давали ему

повод ощутить себя так же довольным Францией, как Петрарка был доволен

Италией. Во время двух миссий в Рим (1404, 1412) ему удалось познакомиться

с несколькими итальянскими письмами, которые нам уже известны: Леонардо

Бруни был секретарем папы, и Жан де Монтрей никак не мог с ним не

встретиться. Принят он был дружелюбно, но надо было видеть, как

посвященные утюжили этого «кандидата в культуру». Примите его милостиво,

писал Бруни, обращаясь к Никколо Никколи, но если понадобится зарезать

жертву, чтобы запечатлеть вашу дружбу, его зарежут с педантичностью, от

которой он сам нисколько не пострадает («cujus ipse non omnino est

expers»). Так что для них Жан де Монтрей оставался неотесанным вар-

варом. Обратившийся к литературе благодаря влиянию Гонтье Коля, он вышел

из парижской университетской среды, написал сочинение «О незабываемых

деяниях и событиях в жизни франков» («De gestis et factis memorabilibus

Francorum») и весьма небольшую книгу «Жизнь Карла Великого», которой, хотя

бы из-за стиля, можно предпочесть только одноименную книгу Эйнхарда.

Почитатель Салутати, которого он пережил на двенадцать лет, Монтрей был

далек от того, чтобы сравнивать себя с ним в эпистолярном жанре — разве

что ему не нравилась мания Салутати заполнять свои письма таким

количеством классических цитат, какое тот мог только вспомнить, и даже

большим. Это был дипломат, обеспеченный доходами с церковного имущества и

бенефициями до такой степени, что он объявил себя пресыщенным ими — это,

однако, не помешало ему требовать их от других,—и стремящимся лишь к

латинской культуре. Однако он тоже был церковным человеком, горячо

интересующимся реформой и единством христианства, как сам Никола де

Клеманж, которым он восхищался. Леонардо Бруни рассчитал верно. Жан де

Монтрей прибыл в Италию из другого мира. Гуманистическое движение во

Франции, которое, как мы увидим, продолжается в XV веке, проистекает из

своих собственных источников — источников средневековья, и поэтому оно

должно было долго оставаться гуманизмом теологов. Гильом Фише прославился

после Клеманжа тем, что первым пробудил во Франции уснувшее красноречие.

Но он представит свою «Риторику» (1471) Бессариону «как произведение

теолога, соблазненного очарованием иностранной провинции и разжалобленного

недостатками своей собственной, а по этой причине неосторожно назначенного

управлять первой, но никогда не перестающего преподавать в это самое время

Священное писание». После Фише был еще Робер Гаген (ум. в 1501) из ордена

братьев Святой Троицы и искупления плененных, верховным генералом которого

он стал в 1473 г., и в