Глава VIII. Философия в XIII веке

440

мира становления интеллигибельных сущностей, которые назвал идеями. Сама

по себе каждая из этих сущностей тождественна тому, что она есть:

например, человек, взятый сам по себе, есть полная сущность человека и

ничего другого. Извлеченная из потока становления, умопостигаемая

сущность, или идея, может рассматриваться как «истинное бытие», то есть

как сущее, действительно являющееся бытием. Так называемые «чувственно

воспринимаемые сущие», подверженные изменению, суть лишь мимолетные образы

подлинного бытия; реально в них только подобие бытию идеи, которой они

причаст-ны: как временные, преходящие индивиды они лишены подлинного

бытия.

В сущности такое решение дает преимущества Пармениду, но во многом, чтобы

не обнаружить весьма серьезные трудности, оно уступает и Гераклиту.

Направленное на удовлетворение требований умопостигаемого мышления, оно

должно было свести бытие к тому, что представляется основным условием

умопостигаемости, то есть к тождеству, идентичности. Но если перенести

диалектический анализ меняющегося мира на сами идеи, то тут же обнаружатся

трудности, неотделимые от учения Гераклита, — правда, не в виде изменения,

но в виде разнообразия. Если бытие есть и если оно таково, каково есть, то

как их может быть несколько? Есть множество идей, и есть среди них такие —

а это приводит к наибольшим затруднениям, — которые сами в себе содержат

несколько идей. Полагать человека в себе — значит полагать «разумное

животное» в себе. Скажем ли мы в этом случае, что существует идея

«животное» и идея «разумный»? Но тогда «человек»-в-себе станет

одновременно и тем, и другим. Более того, полагать «человека»

тождественным самому себе — значит считать его отличным от всего

остального. Один раз, следовательно, его можно полагать как одно и то же,

а бесконечное число раз — как что-то иное. Очевидно, что проблема не

решена.

Чтобы решить ее, необходимо вновь обратиться к разуму и следовать ему до

тех пор,

пока не будут удовлетворены его собственные требования. Достичь идей

означает достичь порядка того, что есть истинно, иначе говоря, — порядка

реальности, достойной именования «сущность» («ousia»). Мы констатируем,

что на уровне бытия, понимаемого именно как бытие, тождество еще

несовершенно. Это значит, что за уровнем бытия существует какой-то иной,

более глубокий уровень — местопребывание более высокого начала, на этот

раз действительно последнего, которому все сущее обязано своим бытием, ибо

оно обязано ему всем, что есть у него от тождества. Поэтому со времени

появления платоновского «Государства» мы присутствуем при диалектической

операции, производимой над сущностями или над самими идеями, то есть над

истинно сущим с целью возвратить его к некоему единому началу, от которого

оно проистекает. Каково бы ни было это начало, мы заведомо убеждены, что

оно пребывает «выше сущности» и, следовательно, выше бытия. Согласно

«Государству», это метаонтологическое начало есть Благо. Мы так его

называем потому, что считаем источником, из которого происходит бытие. Он

есть высшая и первая щедрость, откуда приходит все, что есть. Но эта

щедрость является Благом только по отношению ко всему остальному, и если

мы захотим назвать ее так, какова она сама по себе, то какое имя дадим мы

ей? Быть — значит быть тем же самым или тождественным тому, что есть. В

каждом сущем заложен принцип его бытия, который есть единство. Полагать

нечто, то есть истинные реальность и бытие, «выше сущности (ousia)»,

полагать принцип, который объясняет ее, — означает полагать Единое. Итак,

принцип платоновской диалектики достигает момента, где мышление полагает

выше бытия некое начало, которое есть лишь наиболее глубокая актуализация

его собственных требований. Если для мысли существует равенство между

тождеством и реальностью, то единственная приемлемая причина реальности —

это то, что делает ее тождественной себе самой, то есть единство.

441

Итоги XIII столети

Платон никогда ни питал иллюзий относительно возможности найти такое

решение проблемы бытия, которое положило бы конец всем сомнениям. Диалоги

«Софист» и «Парменид» свидетельствуют об обратном, но он завещал своим

последователям комплекс принципов, который никогда не переставал

действовать. Прежде всего — это определенное понятие бытия, которое часто

напоминало о себе, когда речь заходила о том простом факте, что проблемы

бытия формулируются в терминах «истинного бытия» (Августин называл его

«vere esse»), то есть не в терминах наличного эмпирического существования,

но в терминах реальности, которая открывает мышлению признаки бытия,

достойного этого именования. Сердцевину этой реальности Платон называл

«ousia»; латиняне называли ее «essentia»; они же создадут термин

«essentialitas» для обозначения онтологической привилегии, исходя из

которой можно с полным правом говорить о подлинном бытии. Там, где

платонизм следовал своим самым глубоким требованиям, появлялась другая его

характерная черта: план подлинного бытия, подчиненный еще более глубокому

уровню, который является началом бытия и именуется «Единое», если

обозначается как существующий сам по себе, или «Благо», если

рассматривается как источник бытия и умопостигаемос-ти. Чтобы достичь

первоисточника бытия, нужен особый метод — диалектика, нисходящее движение

интеллекта, который абстрагируется от множества индивидов к неизменной

простоте сущностей, или идей, и, преодолевая ее последним усилием,

восходит к Единому. Понимаемый таким образом диалектический метод является

третьим признаком платоновского влияния, из которого выводится четвертый.

В самом деле, диалектика, поднимающаяся от изменчивого к неизменному,

должна преодолеть уровень идей, или сущностей, который есть уровень бытия.

Но нам уже едва ли возможно его достичь, поскольку чувственные образы, из

которых мы исходим, не в состоянии стереть-

ся настолько, чтобы мы смогли увидеть идею в ее умопостигаемой чистоте; но

когда речь заходит о преодолении уровня идеи, которая есть сущность бытия,

мы одновременно выходим за пределы и умопостигае-мости, и бытия. Так как

платоновская диалектика ставит для умопостигаемости гораздо более жесткие

условия, чем для бытия или сущности, она и принцип всякой

умопости-гаемости ставит выше самой умопостигае-мости . Она заканчивается

каким-то внезапным контактом с Благом, или с Единым, взгляда которого наше

мышление не может выдержать и которое оно не в состоянии облечь в языковую

форму. Доказательством чему служит то, что у нас есть дефиниции «жизни»,

«души», «животного», «человека» и сотни других сущностей, но нет ни одной

дефиниции «Блага» или «Единого». Понимаемая таким образом диалектика

приводит к незримому и несказанному, и именно благодаря этому платонизм

предлагает себя умозрительным мистикам как инструмент, хорошо

приспособленный для их целей.

Такое решение проблемы, поставленной Гераклитом и Парменидом, имеет

ценность для определенной области онтологии — а именно, для науки о бытии

как оно есть, давая сугубо умозрительный ответ на вопрос: что должно быть

бытием, чтобы полностью удовлетворить притязания интеллекта? Оно никоим

образом не решает другой, чисто метафизической проблемы: что находится над

природными вещами как причина этих вещей? По причинам, относящимся

исключительно к диалектике, Платон никогда не ставит каких-либо

экзистенциальных проблем. Он скорее обращается к мифу, как это можно

увидеть в «Тимее», где проблема бытия и ставится в совершенно другой

форме: как произошло то, что множественное было порождено Единым? Хотя для

решения этой проблемы онтологии недостаточно, притязания Платона остаются

в пределах мифологического мышления, которое повествует о том, как мир

бытия мог произвести мир становления. В данном случае речь идет об