Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков 554

лия о характере использования языческих авторов, который перевел на

латинский (между 1398 и 1404) Леонардо Бруни Аре-тино.

Очевидно, что место битвы несколько изменилось. Диалектика и

схоластическая теология больше не имеют в Италии такого влияния, которое

подвергало бы опасности изучение античной литературы. То, что угрожало ей,

— это, скорее, дух, присущий учениям Петра Дамиани и Савонаролы* и

нацеленный прежде всего против соблазнительной красоты языческих поэтов.

Со своей стороны, Салутати отлично видел связь обоих аспектов проблемы, и

он сам признается, что ничего не сделал, чтобы защитить и прославить

поэзию, которая дала ему все, что Цицерон говорил о красноречии в книге

«Об ораторе» (I, 4, 20; I, 16, 70). А ведь нет ничего более законного,

потому что, как сказал сам Цицерон, «finitimus est oratori poeta»**;

поэт—не более чем оратор, но несколько более строгий в своей ритмике и

несколько более свободный в выборе слов. В этом же ключе Салутати

восхищается Петраркой: «Judicavi semper eum hominem eloquentissimum et

virum doctissimum»***. Для Салутати, как и для Петрарки, красноречие

остается самой благородной формой человеческого знания, но, в отличие от

Петрарки, Салутати не игнорирует и не презирает усилий предшествующих

веков сохранить ее. Любовь к родине, искажаясь, не приводит его, однако, к

национализму. Салутати знает, что «eruditio» сохранилась до времен

Бернарда Клервоского и Петра из Блуа, как у женщин, так и у мужчин

(«Epistolario», I, 4); эта эрудиция с тех пор была почти полностью

утрачена, однако совсем недавно ее удалось возродить. Салутати знает и

хвалит поэмы Гильдеберта из Ла-вардена (1,8)****; он ищет копию

«Переписки» Элоизы и Абеляра и, кажется, получает ее (I, 20). Безусловно,

Ив Шартрский, Бернард Клервоский, Гильдеберт из Лавардена, Петр из Блуа,

Петр (Пьер) Абеляр, Иоанн Солсберийский не могут сравниться с антич-

ными поэтами, ни даже с отцами Церкви («поп decet tamen ipsos priscis vel

mediis dictatoribus comparare»*****): после эпохи отцов красноречие

выродилось, и «medii dictatores» по своему стилю стали еще дальше от

древних, чем были их коллеги в свое время (1,9). Но итальянское

красноречие компенсирует упадок красноречия латинского. Есть Боккаччо,

есть Петрарка и прежде всего есть Данте, этот великий поэт, с которым

никто другой не сравнится ни в науке, ни в поэтической гениальности,

причем не только среди современников, но и среди людей античности.

К концу XIV века теологическая оппозиция изящной литературе в Италии ясно

проявляется в книге «Ночная роща» («Lucula noctis») доминиканца Джованни

Домини-чи* *****. Автор — авторитетный проповедник и даже профессор

теологии, но он, будучи во Флоренции, удовлетворяется комментированием

Ветхого Завета и Посланий св. Павла. Его «Lucula noctis» написана на

чистой схоластической латыни в форме обширного «Quaestio disputata»: в

первых двенадцати главах высказываются различные возражения, в главах

13—17 даются решения, а главы 18—42 содержат ответы на возражения. Нет

ничего более ясного и простого, чем позиция автора. Это позиция монаха,

который не знает других проблем, кроме проблемы спасения. Все, что не

является необходимым для спасения, составляет препятствие для него: если X

не необходим для спасения, значит X — препятствие для него. В самом деле,

каждое существо стремится к своей конечной цели и к своему счастью, но

большая часть людей ошибается в выборе пути, тогда как христианин идет по

верному пути прямо, направляемый любовью. Таким образом, христианская

жизнь совершенна: «vita Christianorum est vita perfecta»; то, что

воспринимается извне, может лишь разрушить совершенство, а поскольку

сочинения язычников как раз обладают этим свойством, то нужно запретить их

чтение. Ничто так не возмущает Доминичи, как вид детей или

555

1. Возвращение литературы в Италии

молодых людей, читающих «Цицерона и Вергилия, Гомера, Аристотеля и Сенеку,

— они просят у них хлеба и остаются с пустыми руками». Неудивительно, что

Доминичи смешивает поэтов и философов: он знает только две категории людей

— христианин и язычник: «Jam hie dico philosophiam, seu saeculares

litteras voco, quas Ethnici sive saeculares homines ut communiter

invenisse creduntur»*. Его глобальная оппозиция к язычеству и одновременно

— к ораторам и поэтам доходит даже до схоластической теологии. Что до него

самого, то собственная «prima philosophia» Доминичи, которую он спокойно

называет «philosophia catholica», попросту извлечена из Библии.

Несомненно, пример «De doctrina Christiana» Августина показывает, что

нужно писать книги, необходимые для объяснения Священного Писания, но к

тому времени их уже написали и теперь нужно только их читать. В нашем

распоряжении находятся сочинения Боэция, Исидора**, Рихарда

Сен-Викторского, Альберта Великого, Фомы Аквинского, Барто-ломео

Английского и огромный «Speculum» Винцента из Бове. Что же нам еще нужно?

Будем читать эти книги, но сперва прочтем Библию, вспоминая известный

стих: «latet anguis in herba»***. Итак, Доминичи цитирует Вергилия только

для того, чтобы предупредить нас, что Змей прячется в траве св. Фомы

Аквинского. Ясно видно, что это простой человек, мечтающий о мире, где

вера будет наконец царить во всех душах, и потому не будет необходимости

ни в поэзии, ни в красноречии; тогда нужно будет оставить лишь некоторые

части свободных искусств, а все остальное спокойно уничтожить: «reliqua

omnis philosophia esset delenda»****. Враждебность Доминичи к литературе и

знанию носила по самому своему существу монастырский и монашеский

характер. Эту ее черту следует запомнить, — она встречается у многих

других, помимо Доминичи, — если есть желание понять одну из глубоких

причин — причем, несомненно, самую основательную — враждебность к монахам,

характерную для произведений XVI века. Совершенно очевидно, что,

отождествляя христианскую жизнь с жизнью монашеской, понимаемой в ее самой

суровой форме, некоторые средневековые теологи стали в оппозицию к святой

культуре, причем в такой исторической точке, когда становилось ясно, что

одно будет убито другим. Эразм и Рабле часто бывали жестоки в своей

победе, но нельзя отрицать, что само существование ученых занятий, которые

они любили, не было ставкой в борьбе, только что ими выигранной. Напротив,

отвечая Доминичи, стареющий Салутати ни на мгновение не оставлял твердого,

почтительного и печального тона, который он избрал для этих контроверз. Он

помнил, что Доминичи — священник и монах, и сам не менее своего противника

ненавидел заблуждения Платона, Аристотеля и ядовитого Аверроэса. «Ничто

меня не влечет, — говорил он, — кроме одного Иисуса Христа, и притом

Иисуса Христа, распятого ради спасения верующих»*****. Однако древние отцы

Церкви спасены, и если вера в Священное Писание происходит от науки, то

интерпретация Писания должна быть сильно расширена. «Я знаю, — продолжал

Салутати, — что само слово «поэзия» настолько ненавистно монахам, что

представляется им безбожием и даже святотатством». Но он вспоминает Песнь

Моисея, Псалмы Давида и Песнь Песней. Ему приходят на память даже слова

самого Христа: «Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские!

не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших; ибо приходят дни, в

которые скажут: «блаженны неплодные, и утробы не-родившие, и сосцы

непитавшие!» Тогда начнут говорить горам: «падите на нас!» и холмам:

«покройте нас!» Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что

будет?» (Лк. 23:28—31) Поэзия Господа нашего Иисуса Христа, поэзия самого

Бога — вот прибежище, где стареющий Салутати укрыл свою уверенность. Ни

разу не отказался он назвать Доминичи «venerabilis mi Joannes»******. Ему,

несомненно, не понра-