Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков 572

ния роли разума, сколько из-за реального незнания его подлинной ценности.

Наученные, например, Аристотелем, Авиценной и Аверроэсом, они могли бы так

же ясно видеть, как Альберт Великий и св. Фома, что может существовать

рациональная концепция Вселенной, чуждая любым христианским построениям;

тогда бы они никогда не воображали, что разум может обнаружить повсюду —

вне себя и в себе самом — указания, внушения, доводы о Троице или о

Воплощении. Этим философам недоставало как раз доказательств Аристотеля.

«Физика» и «Метафизика» на опыте доказывают, что предоставленный самому

себе разум может или не может познавать. Вот, кстати, почему схоласты

проявляли живой интерес к дискуссиям об аристотелевом учении; то, чему

учит Аристотель или что может сделать из него учителя, и то, чему он не

учит и что не может заставить его стать учителем, в равной степени

обусловливают две сферы, — ту, что можно только познать, или ту, в которую

можно только уверовать. Так, ограничения, внесенные относительно

использования разума в области теологии, у св. Фомы свидетельствуют о

решающем прогрессе в познании собственных возможностей разума: если он

запрещает теологам доказывать догмат Троицы или сотворение мира во

времени, — это значит, что ему известно, что такое доказательство. Отсюда

становится понятным, почему, начиная с XII века, мыслители средних веков

восприняли разные расходящиеся направления, которым, как мы видели, они

следовали, и которые предполагали либо принять Аристотеля в трактовке

Аверроэса как выражение природного разума и отделить разум от веры, что и

сделали аверроисты; либо поддержать догмат, как таковой, и не спрашивать у

разума вероятностного подтверждения, всегда оспариваемого protervus

(дерзостью) номиналистов; либо, наконец, превратить учение Аристотеля в

набор метафор, трансформируя смысл его первопринципа, что и сделал св.

Фома Аквинский.

Теперь стоило бы спросить, почему схоласты не были просто заинтересованы в

извлеченных из Откровения догматах и почему они навязали разуму эту

неблагодарную задачу обоснования если не веры, то по крайней мере введения

в нее. Чтобы это понять нужно вспомнить, что философия в течение всей

своей истории появлялась как попытка рационально истолковать Вселенную.

Объяснять смену философских систем, история которых представляет собой

удивительный спектакль, одной лишь непрерывной эволюцией человеческого

ума—довольно распространенная ошибка. Верно, человеческий ум зреет, он

осознает свои устремления и ресурсы, и это внутреннее богатство является

одним из существенных факторов, определяющих постоянную перестройку

великих систем идей. Но помимо этой причины изменений, содержащейся в

сознании, есть и другая, содержащаяся в вещах. Не менее глубоко и

радикально, чем зависящее от нее и прилагаемое к ней мышление, меняет свой

облик и даже как бы содержание Вселенная. В самом деле, философская

рефлексия, сколь бы абстрактной она ни была, не может создать реальность,

на объяснение которой она притязает, из ничего. Так что Вселенная, в

которую мы помещены с момента нашего рождения, не является только

источником ощущений — она определяется еще и представлением, которое наша

эпоха и наша среда стремятся нам навязать о ней. Человек XX века родился

не в том же самом мире, что человек XII века, а родиться в XII веке

христианином или в том же веке — индусом — значит родиться как бы в двух

разных Вселенных. Сколь бы свободным ни было философское мышление и сколь

бы глубоким ни был отпечаток, который оно должно накладывать на облик

вещей, это мышление всегда начинает с акта подчинения: оно движется

свободно, но внутри данного мира.

Такое утверждение, верное для любой философской эпохи, включая и нашу,

проверяется весьма очевидным способом, ког-

573

3. Итоги средневековой мысли

да речь идет о западной философии средних веков. Если в наши дни рефлексия

философа не может не оказывать воздействия на самые общие результаты

исторических и социальных наук, в средние века она не могла воздействовать

на что-либо иное, кроме Откровения, окончательным выражением которого

является догмат. Непосредственно данный мир, чем сегодня является для нас

мир науки, тогда был миром веры. Вселенная представала как творение

единого Бога в трех Лицах. Иисус Христос, Сын Божий, рожденный и не

сотворенный, единосущный Отцу, воплотился и стал человеком, чтобы спасти

нас от греха Адама. Со своей стороны, падший человек должен быть

соратником в деле спасения, подчиняться заповедям Божьим и Церкви Божьей,

чтобы избежать вечной погибели и вечно наслаждаться небесным счастьем,

приготовленным для избранных. Эта широкая перспектива, обогащенная и

уточненная кропотливым трудом святых отцов, в средние века влагалась во

все умы. Следовательно, в ту эпоху реальность непосредственно

воспринималась и мыслилась как религиозная. То, что следовало понимать и

объяснять, — как видимое, так и невидимое, — это решения соборов

относительно мира, человека и их судеб; именно это — важный и решающий

факт, если мы хотим объяснить религиозный характер великих средневековых

систем.

Но в то же самое время, когда одним из наиболее существенных аспектов

средневековой мысли было ее погружение в самое себя, существовал и другой

аспект, которым она обращена к нам.

Как только спрашиваешь себя, в каких областях и до каких пределов средние

века подготовили будущее, куда входит и наше настоящее, то сознательно

выходишь за рамки чистой истории. Тогда суждения, которые мы выносим о

настоящем, как бы возвращаются обратно в прошлое: так, два свидетеля,

признающие одни и те же факты, оценят влияние, которое может оказать некий

мыслитель XIII века на умы нашего времени, по-

разному: один — как превосходное, а другой — как пагубное. Поэтому средние

века остаются для нас как бы знаком противоречия. Объект признательного

восхищения, доводимого кое-кем до культа, одновременно является объектом

искреннего негодования, которое выражается в газетах, на предвыборных

собраниях и в программах некоторых политических партий. Такая ситуация не

является специфически французской. «Dark Ages» см. «Middle Age»* —

написано в англоязычных словарях; если кого-то характеризуют словом

«dunce»**, это значит «dull-witted person»***, иначе говоря, «тупая

голова», как Дуне Скот. Ни в ком ни на минуту не возникает желания

ликвидировать это неблагозвучие и разлад, но сам факт их существования

доказывает, что мы еще связаны со средними веками довольно прочными узами.

Подобным образом не ссорятся относительно хеттов. Ясно, что XIII век — это

еще живое прошлое.

Прежде всего это в полной мере относится к территориям, где продолжает

жить католицизм. Сказать, что современный человек сразу попадает во

вселенную науки, верно всегда, но зачастую в разных смыслах. Научное

видение мира, к которому сейчас школа приучает ребенка во всех

цивилизованных странах, не устраняет его религиозного видения, когда-то

заложенного в церквах средневековья. Эти два подхода в некоторых умах

могут противостоять друг другу, а в некоторых других согласовываться, тем

более что проблемы, которые ставит наука, — не те проблемы, которые решает

религия. Как бы то ни было, существование католической церкви и ее широкое

распространение в мире является фактом, и везде, где наличествует

католицизм, теологические учения святых отцов, в том числе средневековья,

присутствуют и действуют, являясь правилами мышления и жизни для миллионов

людей XX века. Непосредственно или нет, но современный католик наследует

по праву рождения огромное богатство чувств и идей, которое накапливалось

со времен св.