Глава VIII. Философия в XIII веке

384

раньше входили в ее сферу, и передавая их позитивной теологии или наоборот

— освобождая теологию от забот о решении таких вопросов, решать которые

отныне была вольна философия. Безусловно, теологи и философы средних веков

долго — и, может быть, всегда — стремились достичь идеального равновесия,

каким себе его представляли. И можно утверждать, что такую цель они

ставили. Если характерной чертой современного мышления является различение

доказуемого и недоказуемого, то в XIII веке, когда современная философия

была основана и вместе с Альбертом Великим сама себя ограничивала, она

осознавала свою ценность и свои права.

Будучи предметом рассмотрения в творчестве Аристотеля, естественный свет

сразу же обнаруживает условия своего нормального действия. Человеческая

душа может приобрести знание только из того, начало чего она находит в

себе самой. Но, исследуя самое себя, она схватывает себя как единую

сущность и не обнаруживает в себе ни малейшего следа троичности лиц.

Следовательно, Троица — это знание, которым мы можем поддерживаться,

только когда обладаем им; но получить его мы можем только через

Откровение. То, что верно относительно Троицы, верно относительно

Воплощения, Воскресения и всех остальных таинств. Сфера природы достаточно

обширна, чтобы не представлять угрозы для разума, когда пытаются изгнать

его оттуда. В этом смысл авторитета, который Альберт Великий признавал за

Аристотелем. Сейчас мы говорим, что, подчинясь авторитету греческого

философа, средневековая мысль попала в рабство; но нужно говорить

противоположное — она освобождалась. Допустить, что этот язычник был

высшим авторитетом в некоторых областях, недвусмысленно отказывая ему в

этом касательно других областей, значит подниматься к Откровению, и ему

передается авторитет, ранее уступленный философии. Альберт заявляет:

«Когда между ними [философией и Откровением] нет согласия, то в

том, что касается веры и нравственности, нужно больше верить Августину,

чем философам. Но если бы речь зашла о медицине, я больше поверил бы

Гиппократу и Галену; а если речь идет о физике, то я верю Аристотелю —

ведь он лучше всех знал природу». Итак, Альберт Великий считает

Гиппократа, Галена и Аристотеля символами свободы мысли. И, конечно,

авторитетами, но такими, с которыми можно спорить и которых при

необходимости можно отвергнуть. Возможно, мы слишком часто упускаем из

виду, какое различие ощущали люди средних веков между авторитетом людей и

авторитетом Бога. Вот формулировка самого Альберта Великого: «philosophi

enim est, id quod dicit, dicere cum ratione»*. Человек человеком, но

последнее слово всегда должно оставаться за разумом.

Поэтому дух философии Фомы Аквинс-кого чувствуется уже в произведениях

Альберта Великого, причем даже в некоторых основных его положениях, еще

недостаточно очищенных от элементов платонизма греческого или арабского

просхождения, которые св. Фоме предстояло устранить. Человеческое

познание, основанное на чувственном опыте, невозможность мира, вытекающая

из онтологических доказательств, и необходимость доказательств,

почерпнутых из внешнего мира, недоказуемость творения мира во времени,

индивидуальность действующего интеллекта — таковы, среди многих других,

свидетельства в пользу родственного характера обоих учений. Однако нельзя

сказать, чтобы смысл хотя бы одного из этих положений Альберта Великого в

точности совпадал с тем, который в него вложит Фома Аквинский.

Несмотря на 21 издание in folio** у Жам-ми (Лион, 1651), еще не все

произведения Альберта Великого опубликованы***. К изданным же

произведениям историки обращаются относительно редко, значительно реже,

чем, например, к работам Фомы Ак-винского или Дунса Скота, а их

интерпретация наталкивается на значительные трудно-

385

4. От Альберта Великого до Дитриха из Фрейберга

сти, отчасти связанные с сильно выраженной ассимиляторской тенденцией

мысли Альберта. Обычно он начинает с того, что попадается ему под руку;

собрав, сколько возможно, дефиниции и экспликации, он их классифицирует,

затем одни отбрасывает, другие согласовывает и интерпретирует, но нам

часто трудно узнать, что он считает действительно истинным из того, что

формально не отверг. Кроме того, представляет трудности само построение

его произведений. Насколько нам известно, сочинения Альберта образуют

четыре четко различимые группы: 1. То, что называют «Сумма о творениях»

(«Summa de creaturis», 1245—1250); из него, кажется,опубликованы только

две части: «О четырех совечных вещах» («De quatuor coaevis») и «О

человеке» («De hominis»); они относятся к первой «Сумме теологии», из

которой трактаты «О благе» («De bono»), «О таинствах» («De sacramentis») и

«О воскресении» («De resurrectione») еще не изданы. 2. Четыре книги

комментариев к «Сентенциям» Петра Ломбардского («In IV libros

Sententiarum»), написанные, как считается, почти одновременно с «Summa de

creaturis». 3. Обширный корпус трактатов по различным разделам философии,

о котором мы говорили (1250— 1270). 4. «Сумма теологии» («Теологическая

сумма», «Summa theologica»), над которой Альберт работал с 1270 г. и до

конца жизни; еще не решен ряд проблем, связанных с ее композицией. В трех

группах этих текстов мы сталкиваемся с личной философской мыслью автора,

но в теологическом контексте; одна группа предлагает нам ее в чисто

философских рамках, однако автор неоднократно предупреждает, что не всегда

говорит от своего имени и что не следует относить на его счет все

развиваемые там тезисы. По этим и другим причинам историкам до сих пор не

удалось хотя бы приблизительно вычленить собственные идеи Альберта

Великого. С наибольшей надежностью можно констатировать, что сейчас

стремятся более глубоко проникнуть в главные тезисы латин-

ского и греческо-арабского неоплатонизма, о которых прежде вовсе не

задумывались, но возможно, что более углубленные исследования приведут

историков на прежние позиции. Впрочем, отнюдь не исключено, что над

многими аспектами мысли Альберта Великого витала некоторая

неопределенность или, точнее, что последняя была внутренне присуща ей.

Чтобы создать свое собственное произведение, Авиценна пользовался опытом,

который уже приобрели аль-Кинди и аль-Фараби; Альберт Кёльнский не мог

получить помощь от христианских предшественников, и поэтому видно, что он

формировался как писатель, усваивая одновременно произведения Аристотеля,

Авиценны, Аверроэса, Гебироля и десятка других философов, то есть вбирал в

себя гораздо больше новых фактов и положений, чем мог переварить. Его

затруднение было тем большим, что лично он был по-настоящему убежден

только в двух вещах — в реальности объекта своей христианской веры и в

реальности фактов, которые мог наблюдать лично. Философские космогонии,

открываемые им в текстах, не овладевали его мыслью ни как предметы веры,

ни как факты, доступные эмпирической проверке; порой он удовлетворялся

рассказом об этих красивых построениях человеческого ума, не вдаваясь в

них более глубоко, чем того требовал разум. Подобная осторожность по

отношению к гипотезам характерна для мышления Альберта. Так, Вселенная,

которую он допускал,— это в общих чертах Вселенная Птолемея с десятью

концентрическими сферами и движениями, приписанными им этим астрономом;

но, когда вставал вопрос о том, чтобы узнать, как сформировался этот мир,

особенно если принять — по учению Авиценны, — что небесные сферы суть

эманации Бога, происходящие при посредничестве отдельных интеллигенции,

Альберт оставался в недоумении. Ясно, что как христианин он не колебался,

он твердо верил — мир, включая все небесные сферы, непосредственно

сотворил Бог свободным актом сво-