Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков 546

ратуру. Но если этот пурист прилагал определенные усилия, чтобы стерпеть

латынь Писания, чтение латыни Августина доставляло ему только радость.

Красота стиля этого отца Церкви переменила состояние его сердца и

возвратила к Богу. Но что здесь удивительного? Красноречие «Исповеди» не

могло сделать меньше для обращения Петрарки, нежели «Гортензий» Цицерона

для обращения Августина. Замечание самого Петрарки призывает нас

обратиться к III книге «Исповеди». Августин действительно стал его другом:

он брал «Исповедь» с собой в путешествия, она была у него под мышкой в

1336 г., в день восхождения на гору Ванту, которое он описывает в одном из

самых знаменитых своих писем и которое знаменует один из решающих этапов

его нравственного выздоровления. Семь лет усилий еще отделяли его от цели,

но отныне ничто не могло помешать ему ее достичь.

Так что Августин был именно тем провожатым, в котором нуждался Петрарка:

он писал по-латыни лучше, чем сам поэт, и Петрарка не мог этого не

уважать; это был святой — значит, Петрарка мог доверить ему заботу о своей

душе; этот святой пострадал от таких же нравственных болезней, что и

Петрарка; он исцелился от них—значит, мог исцелить и его. Читая

«Исповедь», Петрарка испытывал ощущение, что читает историю собственной

жизни («legere arbitror, non alienam, sed propriae meae peregrinationis

historiam»*), и поэтому его окончательное обращение сделало из него как бы

второго Августина («transformatus sum in alterum Augustinum»). Стоит

взвесить эти высказывания самого Петрарки, чтобы понять интимность

духовного симбиоза, который объединял отныне латиниста XIV века и

Гиппонс-кого епископа. Через красноречие Августина Петрарка вновь стал

христианином.

Впрочем, эта фундаментальная гармония обогащалась другой, более тонкой, но

ее отзвуки для истории западной культуры неизмеримо многообразны: Августин

всегда был для Петрарки тем святым, который никогда

не предавал Цицерона. Значит, можно быть христианином и быть им вплоть до

самой возвышенной святости, не считая себя обязанным отбросить классиков.

Какое утешение! Когда Джованни Колонна, друг Петрарки, подшучивал над ним

за его любовь к Августину, которая не предполагала вместе с тем отказа ни

от Цицерона, ни от Вергилия Петрарка дал превосходный ответ: «Зачем мне от

них отказываться, когда я вижу, что сам Августин почитает их?» («Quid

autem inde divellerer, ubi ipsum Augustinum inhaerentem video?»).

Гуманисты XVI века, например Эразм, чаще ссылались на Иеро-нима, и потому

немного удивительно, что Петрарка предпочел Августина. Но Иероним отвергал

античных авторов, и Петрарка ему этого до конца не простил. Августин не

совершил такого преступления против литературы. В отличие от Иеронима, он

никогда не мечтал предстать перед Божьим судом и быть наказанным за свою

слишком большую любовь к древним. Августин знал, чем он обязан Цицерону,

был ему признателен и благодарен так же, как он публично признавал свой

долг перед Платоном и его учениками. Какое смирение в великодушии этого

человека! Но и какое великодушие в этом смирении! С того дня, когда

Петрарка убедился на этом примере, что христианин может любить и Платона,

и Цицерона, и Вергилия, он обрел душевное равновесие, а XIV век в это

самое время вновь обратился к латинской культуре отцов Церкви и вернулся в

лице Петрарки к doctrina Christiana св. Августина. В данной истории

существенно то, что это — совершенно личные переживания человека, который

ищет свой путь и находит его, не задумываясь о путях, сколь бы различными

они ни были, которыми шли его современники. Вначале Петрарка не изучал

схоластику, страдал от сухости души и боролся с нею. Он сформировался вне

теологии, словно бы ее вовсе не существовало. Однако он угрожал ей тем

единственным фактом, что он был Петрарка. Вновь обрести в XIV веке

культуру, за которую в XII веке ратовал

547

1. Возвращение литературы в Италии

goaHH Солсберийский, означало повернуться спиной к схоластической культуре

XIII века; й чем больше возрастала с годами литературная слава Петрарки,

тем больше становилось необходимым его знать. Между этим «vir doctissimus

sed et eloquentissimus»*, который ссылался на Августина, и «viri

doctissimi», но не «eloquentissimi», заполнявшими школы, выбор был

неизбежен вследствие одной лишь силы примера, даже если бы Петрарка не

развернул борьбу за возвращение античных писателей.

Впрочем, он этого никогда не делал. Ни в одном произведении Петрарка не

ставил целью догматически столкнуть друг с другом эти два вида искусства и

устранить одно в пользу другого, но он имел свое твердое мнение и без

колебаний выражал его. Однако у него нет ни одного возражения против

диалектики как таковой, которая сама по себе есть превосходное искусство,

почитаемое древними, и, кстати, одно из свободных искусств, которые

Цицерон рекомендовал как ступени, по которым нужно подняться, чтобы

достичь вершин философии. Диалектика пробуждает интеллект, показывает

путь, ведущий к истине, учит избегать софизмов и, даже когда не служит

ничему другому, придает живость и тонкость дискуссии. Поэтому не будем

останавливаться на диалектике, и из-за развлечений по дороге не станем

забывать о цели путешествия. Такую ошибку допускают состарившиеся дети,

которых порицал Сенека. Нет ничего более постыдного, как говорил этот

философ, чем старик, учащийся читать, а мы добавим, что нет ничего более

уродливого, чем старый диалектик. И напрасно эти люди ссылаются на

Аристотеля, потому что они удовлетворяются разговорами, тогда как

Аристотель, поговорив, писал. Но самый большой вред от Диалектиков в том,

что их слишком много. Их была целая армия в Великобритании, и вот они

высадились в Сицилии. Ни Харибда, ни Сцилла не смогли их остановить. Что

это — бич островов? В Сицилии были циклопы и тираны, и вот она наводнена

диалек-

тиками, не просто невежественными, но безумными, которые, как черные

муравьи, обрушиваются неведомо с какого гнилого ствола и опустошают поля

истинного знания. Перед лицом этой армии чужаков восстает итальянское

сердце Петрарки, ибо эти саксонцы подвергают опасности самоё латинскую

культуру, но мы увидим, что тревожилось и его сердце христианина.

Петрарка отлично видел, какую опасность представляет для христианской веры

эта чисто диалектическая культура, и неоднократно заявлял об этом,

особенно начиная с того момента, когда оставил изучение трудов отцов

Церкви. В одном из писем, написанном в старости и адресованном Боккаччо,

он жаловался на нескольких клириков, которые рассматривали Амвросия,

Августина и Иерони-ма как людей, более щедрых на слова, чем на знания

(«multiloquos magis quam multiscios appellant**»). Августин, по их словам,

многое видел, но мало знал. Иные заходили еще дальше, но ничто не может

здесь заменить свидетельства самого Петрарки. Старый поэт в одной

дискуссии имел неосторожность процитировать Библию, на что его собеседник

возразил: «Оставьте при себе своих учителей пустословия — вы и ваша

Церковь! Я хорошо знаю, чему следовать, и знаю, кому верить (scio cui

crediti). — Ваш апостол, ответил Петрарка, умел только сеять слова, и это

был безумец». И поскольку Петрарка так иронично поприветствовал оппонента

за хорошее знание оскорблений, когда-то адресованных Павлу его

противниками, «этот чванливый человек принялся хохотать: Вы, сказал он,

будьте добрым христианином, а я ни во что это не верю. Ваш Павел, ваш

Августин и все прочие, которыми вы похваляетесь, были всего лишь великими

болтунами. Я хотел бы, чтобы вы были способны прочитать Аверроэса, чтобы

увидеть, насколько он превосходит ваших балагуров». В ответ на это

возмущенный Петрарка бросился к дверям — не без сожаления, что ни

инквизиция, ни тюрьма не могут помешать таким людям оскорблять Христа.