Глава IV. Философия в XI веке

194

ствами добиваться естественных целей. Полностью находящаяся под

воздействием благодати или принимающая ее, природа более не имеет ни

сферы, ни юрисдикции, которые могли бы считаться ее собственными.

Государство, в сущности, плохо совместимо и с действенностью благодати, и

с постоянством природы, и оно не в состоянии сохраняться без ущерба для

благодати и природы. Поэтому оно должно быть истинно «мистическим», то

есть покоиться на таинственном единении в любви папы и императора — тогда

спонтанно реализуется согласие их воль и деяний. Петр Дамиани никогда не

задавался вопросом, каким образом вера вступает в контакт с разумом,

потому что для него разум не имеет права на особый статус, отличный от

веры; и он также не ставил вопроса о том, каким образом вера может

объединять христианский народ, потому что никогда не признавал права

народа на существование вне Церкви и на наличие у него интересов, которые

не были бы христианскими.

Невозможно правильно истолковать тексты такого рода, если не представить

себе состояние конкретной действительности, которое пытаются описать их

авторы и которое по своей сущности совпадает с «Christianitas» Григория

VII. Эти авторы не ставят своей задачей дать абстрактное определение

нормальных отношений Церкви как таковой с земными государствами как

таковыми — они, скорее, стараются отразить — в конкретных случаях и в

зависимости от конкретных исторических обстоятельств — сложное отношение

всех христиан к Святому престолу и описать совершенно новый тип общества,

которое складывается под влиянием этого отношения. Нам не известны

произведения, специально посвященные доктринальному обоснованию понятия

«христианский мир», но Григорий VII и его преемники свободно им

пользовались; поэтому из всего ими сказанного можно вычленить главные

элементы этого обоснования.

Прежде всего, христианский мир — это сообщество, которое образуют все

христиа-

не, живущие по всему миру и объединенные под духовным главенством папы. С

этой точки зрения оно ничем не отличается от Церкви, однако первая же

детерминация вносит определенные различия. В качестве членов Церкви

христиане образуют религиозное сообщество, сверхприродное по своей

сущности; но поскольку они — люди, живущие в определенных пространстве и

времени, христиане образуют также временное, земное сообщество и,

следовательно, народ. Таков «populus christianus» пап, такова «respublica

christianorum», о которой говорил св. Августин. Это земное сообщество не

смешивается ни с одним из существующих политических образований и само не

является политическим образованием. Последнее состоит из людей,

объединенных ради достижения земных целей земными средствами. Христианский

народ — это нечто совершенно иное, ибо, хотя он сам — земная реальность и

этим отличается от Civitas Dei, образующие его связи носят духовный

характер, а земными средствами он пользуется лишь с чисто духовными

намерениями и ради достижения чисто духовных целей, как это проявилось,

например, в крестовых походах. Таким образом, христианский мир — это

совокупность всех христиан — личностей, умов, воль и благ,

взаимодействующих во времени ради достижения религиозных целей Церкви.

Понимаемый таким образом средневековый христианский мир нельзя смешивать с

Империей, поскольку он включал всех христиан, а христиане жили и вне

Империи. По разумению пап Империя находилась внутри христианского мира.

Как самый могущественный земной государь император был признанным

защитником христианского мира, но и другие христианские государи, в

соответствии с их рангом, были обязаны его защищать и расширять. Папы

никогда не мыслили христианский мир объединенным политически под властью

всемирного императора, который был бы земным главой всего мира, подоб-

195

4. Христианство и общество

но тому как папа — духовный глава. Во-первых, они сами были земными

государями и вовсе не собирались отрекаться в пользу некоего императора,

каким бы христианским он ни был; во-вторых, в средние века не было такого

момента, когда бы границы христианского мира не выходили далеко за границы

Империи. Специфику христианского народа лучше всего демонстрирует его

несводимость к каким бы то ни было политическим рамкам; его реальность как

народа лучше всего проявилась в предпринимавшихся им совместных действиях,

которые не раз приводили к положительным результатам. Из этих действий

особо отметим учреждение средневековых школ и университетов, например

Парижского и Оксфордского, природу которых можно понять лишь с точки

зрения христианского мира. Именно в этих школах сформировалась и затем

преподавалась «священная доктрина» («doctrina sacra»), или «христианская

мудрость», единство которой, основанное на единстве христианской веры,

станет выражением и связующим звеном единого христианского мира.

ЛИТЕРАТУРА

IX и X века: прекрасное введение в комплекс проблемы — работа: Rupp Jean.

L'idee de chretiente dans la pensee pontificale des origines a Innocent

III. P., 1939.

Эпоха Каролингов: KettererJ. A. Karl der Grosse und die Kirche. Miinchen,

1898; Ohr W. L. Der Karolingische Gottesstaat in Theorie und Praxis. Wien,

1902; La Serviere J. de. Charlemagne et l'Eglise. P., 1904; Kleinclausz A.

Charlemagne. P., 1934 (ch. IX, p. 225—264); Fliche Aug. La Chretiente

medievale. P., 1929.

XI век: Fliche Aug. Etudes sur la polemique religieuse a l'epoque de

Gregoire VII. Les Pregregoriens. P., 1916; Arquilliere H.-X. Saint

Gregoire VII. Essai sur sa conception du pouvoir pontifical. P., 1934;

idem. L'Augustinisme politique. Essai sur la formation des theories

politiques du moyen age. P., 1934. С большой пользой можно прочитать также

работы, посвященные другим аспектам проблемы: Block Marc. Les rois

thaumaturges. Strasbourg, 1924, а также классический труд Эрнста Трёльча:

Troeltsch E. Die Soziallehren der christlichen Kirchen und Grappen.

Tubingen, 1923.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Философия в XII веке

1. ШАРТРСКАЯ ШКОЛА

На протяжении всей первой половины XII века самым оживленным

интеллектуальным центром Западной Европы были школы Шартра. Они получили

известность благодаря преподаванию там Фульберта, епископа Шартрского (ум.

в 1028), в конце X — начале XI столетия. Самое прославленное имя Шартрской

школы в XII веке — св. Ив, называемый Ивом Шартрским; но первое крупное

имя в области философии — это Бернард (Бернар) Шартрский, канцлер школы,

умерший между 1124 и ИЗО гг.

Взгляды этого учителя дошли до нас лишь косвенным путем — через

произведения Иоанна Солсберийского, который в своем «Металогиконе»

приводит некоторые сведения о его доктрине и деятельности. Бернарда

Шартрского считали выдающимся наставником, который был больше озабочен

воспитанием ума и вкуса своих учеников, нежели усвоением ими огромной

массы часто бесполезных знаний. Вместе с тем он считал не-

обходимым хорошее знакомство с трудами великих писателей классической

древности. «Мы — словно карлики, сидящие на плечах гигантов, — говорил он.

— Мы видим больше вещей и вещи более удаленные по сравнению с тем, что

видели древние, но не благодаря остроте нашего собственного зрения или

нашему высокому росту, а потому, что древние поднимают нас до своей

огромной высоты». С доктринальной точки зрения Бернард был наиболее

законченным платоником своего времени. Точно охарактеризовать природу его

платонизма нам не позволяет отсутствие текстов, и поэтому нельзя с полной

уверенностью сказать, какое отношение установил он между идеями и

материей; но то немногое, что о нем известно, указывает на духовную семью,

к которой он принадлежал.

В «Металогиконе», где Иоанн Солсберий-ский оставил нам столько драгоценных

подробностей о жизни своего времени, он характеризует Бернарда Шартрского

как грамматика. Это звание заключало в себе тогда

197

/. Шартрская школа

гораздо более богатый смысл, чем сейчас. Со времен Квинтилиана

«grammaticus» был преподавателем классической латинской литературы, задача

которого состояла в формировании у учеников не только хорошего вкуса и

стиля, но и морального сознания. В XIII веке при обучении грамматике

появилась, по-видимому, новая задача; впрочем, ее выполнение не требовало

принципиальных изменений в характере преподавания. Мы видели, что под

влиянием св. Ансельма в преподавание теологии вторглась логика; под

влиянием Бернарда Шартрского она проникла также в преподавание грамматики.

Нельзя сказать, что это произошло впервые. Достаточно заглянуть в

«Категории» Аристотеля, чтобы понять, что сферы логики и грамматики

частично совпадают. Такие вопросы, как значение имени, значение глагола,

виды предложений и т.п., открывали перед приверженцами грамматики широкие

возможности пофилософствовать. И наоборот, поскольку преподаватель логики

сталкивался в грамматике с целым рядом вопросов, допускающих двоякую

трактовку — грамматическую и логическую, он не упускал случая поднять их в

своем курсе и последовательно обсудить обе точки зрения. Однако в XII веке

вторжение логики в сферу грамматики стало значительно более ощутимым и

имело весьма существенные последствия. Прежде всего оно привело во

французских школах XIII столетия, особенно в Парижском университете, к

упадку классической культуры в собственном смысле. Если раньше изящная

словесность служила воспитанию вкуса и характера, то теперь ее функция

свелась к изучению грамматики, рассматриваемой как раздел логики. С другой

стороны — и это второе последствие оказалось гораздо благоприятнее

первого, — подобное развитие породило новую науку — философию грамматики,

которую в XIV столетии назовут «спекулятивной грамматикой» («grammatica

speculativa»).

Бернард Шартрский не был грамматиком такого рода. Напротив, он представлял

со-

бой великолепный тип носителя классического гуманитарного знания в

соответствии с традицией Квинтилиана. О таких людях можно сказать, что они

были принявшими христианство квинтилианами, но в то же время явным образом

примешивали к грамматике философию. Из Цицерона, Макро-бия, Сенеки и

Боэция Бернард Шартрский извлек немало философских понятий, применимых к

грамматике. Усвоив из 58-го «Письма к Луцилию» Сенеки дефиницию

платоновских идей, он стал платоником — сначала в логике, ибо учил, что

ничто не является ни родом, ни видом вне идей, а потом и в грамматике,

поскольку утверждал, что индивидам слишком недостает свойственного идеям

постоянства, чтобы их можно было обозначать существительными*. Производные

слова ставят перед мышлением весьма характерную философскую проблему. В

самом деле, следует узнать, что образует единство группы однокоренных слов

— исходного и производных. Поставленный в «Грамматике» Присциана и уже

рассматривавшийся Боэцием, этот вопрос в XII веке привлек внимание

нескольких философов, в том числе Абеляра. Нам известно решение,

предложенное Бернардом. С его точки зрения, все производные слова прежде

всего и главным образом обозначают то, что обозначает их корень, но в

различных аспектах и в разной степени. Если принять, что слова «белый» и

«белит» образованы от слова «белизна», то нужно признать, что их основной

смысл обозначает субстанцию «белизна», к которой они причастны,

модифицированную акциденцией, произведенной глаголом в случае «белит» и

прилагательным в случае «белый». Отношение исходного слова к его

производным уподобляется, по мнению Бернарда, отношению платоновской идеи

к ее участию в акциденциях. Если раскрыть обозначаемую производными

словами субстанцию, то можно обнаружить свойство белизны — сначала в его

девственной чистоте, затем сниженное вследствие некоторого действия

(«белит») и наконец «раз-