Глава V. Философия в XII веке

200

но как таковое оно внутренне присуще субстанции как таковой, поскольку

сущность всякой субстанции — возможность вступать в ряд отношений, какими

бы ни были другие их термины. Привязав таким образом отношение к

субстанции, Гильберт положил начало спору, которому не суждено было

прекратиться в средневековье: реально ли отношение или оно лишь бытие

разума? Мы не можем здесь уделить этой дискуссии такое же место, какое она

занимала в истории средневековой теологии, — в частности, потому, что она

всегда оставалась более или менее тесно связанной с теологической

проблемой отношений между тремя Божественными Лицами; но следует по

крайней мере знать, что такая дискуссия имела место и что трактат «О шести

началах» — один из ее главных источников. Что касается остальных из шести

начал, от которых трактат и получил свое название, то очевидно, что каждое

из них есть лишь дополнительная детерминация субстанции. Самым

непосредственным образом субстанцию затрагивает категория положения, за

ней — место и время, затем — действие и страдание и, наконец, обладание,

которое является по отношению к субстанции наиболее внешним, так как

субъект-обладатель — это обычно другое сущее, нежели обладаемый объект.

Наиболее важные метафизические тезисы Гильберта изложены в его

комментариях к сочинениям Боэция, в частности в Комментарии к трактату «О

Троице» — источнике теологических затруднений. Он писал их, начиная с 1146

г., и в конце концов они привели его к столкновениям со св. Бернардом.

Чтобы уяснить позицию Гильберта, проведем сначала различие между

субстанцией и субсистенцией. «Субстант»—это существующий в данный момент

индивид, о котором говорится, что он есть субстанция, поскольку он несет

(поддерживает) с собой (sub stat) определенное количество акциденций. В

качестве субстанций индивиды являются причинами и началами акциденций,

которые причастны к их бытию. Субсистенция — это

просто свойство того, что для бытия тем, что оно есть, не нуждается в

акциденциях. Так, роды и виды являются субсистенция-ми, так как взятые

сами по себе они не имеют акциденций, но — именно потому, что они не

являются реальными носителями ничего другого, — они не суть субстанции. А

поскольку и субстанции для своего существования не нуждаются в

акциденциях, то все субстанции являются субсистенциями; однако, с другой

стороны, поскольку некоторые из них и в самом деле не несут с собой

никакой акциденции, не все субсистен-ции являются субстанциями. Так, роды

и виды «subsistunt tantum, non substant vere"*. Как же они субсистируют и

как из них могут возникать субстанции?

У истока чувственно воспринимаемых субстанций находится то, что греки

называли идеями, а латиняне называют формами. Эти идеи — не только

«субсистенции», но и субстанции. Они даже суть чистые субстанции

(substantiae sincerae) — в том смысле, что они субсистируют вне материи,

никогда не смешиваясь с ней. Основных чистых субстанций четыре: огонь,

воздух, вода и земля. Здесь ни в коем случае не имеются в виду чувственно

воспринимаемые элементы, которые мы обозначаем этими именами, но идеальные

модели этих элементов. Кстати, именно поэтому они называются идеями.

Взятые сами по себе, они просты. Для объяснения происхождения вещей нужно

рассмотреть три термина: первоматерия и две первичные формы, которые суть

ousia (сущности) Создателя и идей чувственных вещей. Слово «формы» не

означает, что сам Бог придает материи форму. Этого нельзя сказать и об

идеях, ибо они никогда не снисходят в материю. Собственно формы,

соединенные с материей чувственно воспринимаемых тел, являются в некотором

смысле копиями (exempla), которые происходят от образца (exemplar) путем

дедукции, заключающейся в придании им соответствия образцу (quadam exempli

ab exemplari suo conformativa deductione venerunt). Формы, на-

201

1. Шартрская школа

блюдаемые у тел, являются не идеями, а образами вечных чистых субстанций,

которые и суть идеи. Таким образом, Гильберт по-своему воспроизводит

различение божественных идей и порожденных (nativae) форм, которые

представляют собой лишь копии оригиналов.

Для того чтобы образовать универсалии, следует исходить именно из этих

форм. Соединенные с материей, они составляют индивидуальные субстанции,

которые, как мы сказали, являются одновременно и «субстан-тами», и

«субсистирующими». Сами по себе формы суть не субстанции, а субсистенции,

благодаря которым существуют субстанции. Они являются «субстанциальными

формами» («formae substantiates») субстанций. Кстати, множественное число

следует здесь употреблять даже по отношению к одному индивиду, так как

каждый индивид определяется родовой субсистенцией, видовой суб-систенцией

и субстанциальными свойствами последней. Но то, что в реальности

представлено как целое, человеческий разум способен рассматривать

изолированно и абстрактно. Вначале он воспринимает порожденную форму

(forma nativa), мысленно абстрагирует ее от тела, которому она присуща,

затем сопоставляет ее с другими порожденными формами, на которые она

похожа и вместе с которыми образует группу (collectio), и достигает таким

образом первой видовой субсистенции. Произведя те же операции над группой

сходных видов, получаем родовую субсистенцию. Следовательно, именно

соответствие терминов друг Другу образует группу и дает начало тому, что

мы называем природой, родом или универсалией. Мысли остается лишь

трансцен-Дировать все порожденные формы, чтобы достигнуть их образцов —

вечно пребывающих первоидей. Иоанн Солсберийский резюмировал позицию

Гильберта Порре-танского следующей краткой формулой: «universalitatem

formis nativis attribuit, et in earum conformitate laborat"*. В самом

деле, для Гильберта задача состоит в том, чтобы

отыскать в вещах одного рода и вида естественное соответствие, получаемое

ими путем вывода по соответствию (deductio conformativa), в результате

которого эти порожденные формы и происходят от вечных идей.

Доктрина Гильберта, как легко видеть, имеет более завершенный и строгий

характер, нежели учение Бернарда Шартрского. Она очень хорошо проработана

технически, и сама ее основательность, несмотря на довольно темный язык,

которым она изложена, обеспечили ей длительное влияние. До XIII столетия и

далее в западноевропейской мысли наблюдается тенденция сводить реальные

существа к их умопостигаемым сущностям, которыми являются их формы, и

мыслить их в этих абстрактных категориях. В этом чувствуется некоторый

«формализм» мышления (тенденция все объяснять через определяющие формы);

усиленный под влиянием Авиценны, он расцветет пышным цветом в учении Дунса

Скота. Гильберт Пор-ретанский унаследовал его от Боэция, чьи теологические

«Опускулы» он комментировал. Для Боэция бытие вещи — это прежде всего сама

вещь, которая есть (id quod est), но в каждой вещи он выделял начало,

благодаря которому она есть то, что есть. Назовем то, что есть (сущее), —

«id quod est», а то, посредством чего данное сущее есть то, что оно есть,

— «quo est»: тем самым мы придем к формулам, восходящим к трактату Боэция

«О Троице» и очень широко распространенным в XII веке. Когда мы наблюдаем

какое-либо существо, данное в опыте, оно оказывается детерминированным

своим quo est к бытию тем, что оно есть. Если теперь мы задумаемся, какую

огромную роль играет этот определяющий принцип в конституировании

какого-либо существа, то можно будет утверждать, что, собственно говоря,

quo est представляет собой само бытие (esse) того, что есть. Это настолько

истинно, что у абсолютно простого существа, такого, как Бог, id quod est и

quo est совпадают. Вот почему Бог действитель-