Глава VIII. Философия в XIII веке

362

должно было пройти по причине своих грехов. И мог ли он понимать свою

миссию иначе, чем аналогичную миссии Соломона и Аристотеля? Ведь именно он

вновь обнаружил давно забытую идею истинной философии и знает способ, с

помощью которого это разрушенное здание можно поднять из руин. Глубокое

осознание стоящей перед ним высокой миссии, ощущение, что ему дано занять

почетное место в истории нашего мира и человеческой мысли, вполне

объясняют надменный и агрессивный тон, которым он нередко говорил, его

презрение к противникам, язык реформатора и восстановителя, на котором он

обращался даже к папе, и, наконец, безжалостную враждебность, проявляемую

к нему властями.

Таким образом, творчество Роджера Бэкона в каком-то смысле значительно

сложнее, чем можно себе вообразить, читая его знаменитые заявления о

необходимости опыта. На самом деле он считал, что философия подчинена

теологии в гораздо более строгом смысле, нежели подразумевалось учением

св. Фомы. Кроме того, нетрудно заметить, что этот человек, для которого

философия есть лишь вновь обнаруживаемое Откровение, относит совершенное

состояние человеческого знания к эпохе, следовавшей сразу после творения.

Тем самым он призывает нас осуществить прогресс в обратном направлении,

предлагая свой собственный метод философствования. С другой стороны,

Роджеру Бэкону удалось ввести в эту необычную историческую перспективу

очень глубокую концепцию научного метода.

Отметим, что даже в этом предприятии, которое можно назвать прежде всего

открытой реставрацией, нашлось место для подлинного прогресса. Сами

термины, которыми Бэкон описывает изначальное философское Откровение,

указывают, что оно просто наложено на исходные принципы, — ведь

понадобилось еще шестьсот лет, чтобы вывести из него определенные

следствия. Более того. Философия никогда не сможет стать поистине полной,

и мы никогда не переста-

нем объяснять детали необъятного мира, в котором оказались. Подлинно новые

открытия всегда возможны и будут возможны — при условии применения

правильных методов, которые одни позволят нам их сделать.

Первое условие прогресса философии — это избавление от преград,

сковывающих ее развитие. Одна из самых пагубных преград — суеверия и

предрассудки, связанные с авторитетом и властью. Никогда и нигде эти

предрассудки не были так распространены, как среди современников Бэкона.

Он преследовал эти предрассудки своими сарказмами, не щадя ни единого

человека, ни единого религиозного ордена, даже свего родного. Если он

переходит на личности, то не из любви к спорам, а ради блага истины и

Церкви. Когда в своем «Меньшем труде» («Opus minus») он критикует семь

ошибок теологии, то его критика адресована францисканцу Александру из

Гэльса и доминиканцу Альберту Великому. Первый знаменит свой «Суммой»,

которая составила бы хорошую поклажу для лошади, но вообще-то она

принадлежит не ему — он даже не знал физики и метафизики Аристотеля;

теперь его пресловутая «Сумма» тихо гниет и никого не интересует. Что

касается Альберта Великого, то у этого человека, безусловно, есть заслуги

и он знает много, однако не обладает никакими познаниями в области языков,

оптики («перспективы») и экспериментальной науки. Все хорошее, что имеется

в его трудах, можно было бы изложить в сочинении в двадцать раз меньшего

объема. Беда Альберта, его ученика Фомы и многих других в том, что они

захотели учить, не выучившись сами.

Значит ли это, что Бэкон не знал истинных учителей? Ни в коем случае. Но

то были скорее учителя метода, а не доктрин. Охотнее всего он цитирует

Роберта Гроссетеста и Петра из Марикура*. Роберт Гроссетест нравится ему

прежде всего потому, что, вовсе не игнорируя книг Аристотеля, он

отворачивается от них, чтобы учиться на книгах других авторов и на

собственном опыте. Кроме того, Бэкон ставит в заслугу Гроссе-

363

3. От Гроссетеста до Пеккама: А. Оксфордские магистры

тесту, что с помощью Адама из Марша и других он сумел математически

объяснить причины всех явлений и показать необходимость математики не

только для всех других наук, но и для самой теологии: «per potestatem

mathematicae sciverunt causas omnium exponere»*. Но если вкус и уважение к

математике Бэкон воспринял от своих английских учителей, то чувством

необходимости опыта, столь живым у него, он обязан французу. Его подлинный

учитель, хвалы которому у Бэкона никогда не иссякали, — Петр из Марикура,

автор трактата о магните; его будет цитировать даже У. Гилберт в начале

XVII века, и до тех пор этот трактат останется лучшим в области

магнетизма. И действительно, в своем «Письме о магните» («Epistola de

magnete») Петр указывает на необходимость дополнить математический метод

экспериментом. Недостаточно уметь считать и рассуждать, нужно еще обладать

умелыми руками (manuum industria). Умелыми руками легко исправить ошибку,

которую с помощью только физики и математики не обнаружили бы до конца

веков. По-видимому, Роджер Бэкон был задет за живое этими новыми методом и

наукой, с которыми его познакомил Петр из Марикура. Он называет последнего

«господином опытов»: («dominus experimentorum»). Бэкон оставил нам

поистине захватывающий портрет этого одинокого ученого, о котором мы знаем

так мало. Есть несколько еще менее известных учителей, чьи методы он

пытался перенять и чьи усилия намеревался продолжить.

Правомерно прежде всего подчеркнуть роль, которую должна играть математика

при построении науки. Ничего нельзя узнать о вещах этого мира, как

небесных, так и земных, если не знать математику: «impos-sibile est res

hujus mundi sciri, nisi sciatur mathematica». Это безусловно верно для

астрономических явлений, а поскольку земные явления строго зависят от

звезд, то происходящее на земле невозможно понять, если не знать

происходящего на небесах. Кроме того, очевидно — и Роберт Гроссетест это

отлич-

но доказал, — что все природные воздействия осуществляются и

распространяются в соответствии с математическими свойствами линий и

углов. Бесполезно снова доказывать эту точку зрения.

Что касается опыта, то он необходим еще больше, — ведь превосходство

очевидности, которую он приносит с собой, столь велико, что порой может

усилить даже математику. «Есть два способа познания — рассуждение и опыт.

Теория приходит к определенным выводам и заставляет нас принять их, но она

не дает нам убежденности, лишенной сомнений, когда ум успокаивается в

интуиции истинного, поскольку вывод сделан не опытным путем. У многих

людей есть теории относительно тех или иных объектов, но так как эти

теории построены не на опыте, то ими не пользуются; кроме того они не

побуждают людей стремиться к добру и избегать зла. Если бы человек,

никогда не видевший огня, стал доказывать с помощью убедительных

аргументов, что огонь сжигает, пожирает и уничтожает вещи, ум его

слушателя не был бы удовлетворен, и он не стал бы избегать огня, но прежде

сунул бы в него руку или горючий предмет, чтобы на опыте проверить то,

чему учит теория. Лишь один раз проведя опыт со сжиганием, ум убеждается в

очевидности истины и успокаивается. Так что одного рассуждения

недостаточно для удовлетворения ума, а опыта достаточно. Это ясно видно в

математике, где доказательства— надежнее всего остального». Если у кого-то

есть убедительные доказательства в этих материях, но они не проверены на

опыте, то ум не удержит их, не будет интересоваться и пренебрежет ими,

пока какая-либо опытная констатация на заставит его увидеть истину. Только

тогда он совершенно спокойно примет выводы теории.

Опыт, как понимает его Роджер Бэкон, носит двоякий характер. Один —

внутренний и духовный, самые высокие ступени которого ведут нас к вершинам

внутренней жизни и мистики. Другой — внешний, мы приобретаем его

посредством чувств. Имен-