Глава VII. Греч, и араб, влияния в XIII в. И основание университетов

306

успех. Присциан и Донат оставались в программе факультета искусств до XIV

века, а «Doctrinale» и «Graecismus» были введены в нее в 1366 г. По

сочинениям этих грамматиков в Девентере* у «Братьев по совместной жизни»

будет учить латынь юный Эразм. Следующий шаг в этом направлении привел к

сочинению трактатов, которые были уже не только работами по объяснительной

грамматике, но изложениями науки о языке, рационально сформулированной и

построенной априори. Эту науку обычно называют логикой языка (нем.

Sprachlogik), но одно из сочинений, в котором она излагается, носит,

возможно, лучшее название — «Спекулятивная грамматика» («Grammatica

speculativa»).

В обычном и традиционном смысле объектом грамматики является соответствие

речи определенным правилам. Знать грамматику того или иного языка — значит

знать правила, позволяющие без ошибок говорить на этом языке. Сколько

языков — столько и относящихся к ним грамматик. Однако авторы грамматики

XIII века заметили, что всякая грамматика ставит два рода проблем: одни

относятся к каждому конкретному языку (древнееврейскому, греческому,

латинскому, арабскому и т.д.), другие являются общими для всех языков,

поскольку, вопреки всем их различиям, они выполняют одну и ту же функцию —

выражают с помощью слов содержание одного-единственного общечеловеческого

ума. Структура разума навязывает языку определенные способы выражения,

обозначения (modi significandi), которые должны соблюдаться во всех

языках, несмотря на особенности каждого. Объектом спекулятивной грамматики

как раз и является изучение этих универсальных правил, на базе которых

строится речевое выражение любой человеческой мысли, модальности и оттенки

значений, передаваемые с помощью слов.

Понимаемая таким образом грамматика может быть только универсальной.

Роджер Бэкон решительно сказал: «Грамматика сущ-ностно одна и та же во

всех языках, хотя и подвержена случайным вариациям» («Grammatica

una et eadem est secundum substantiam in omnibus linguis, licet

accidentaliter varietur»). Анонимный автор XIII века высказывается в том

же духе: «Тот, кто знает грамматику одного языка, знает и грамматику

другого в том, что касается самого существенного в грамматике вообще. Тот

факт, что он не может ни говорить на этом языке, ни понимать говорящих на

нем, объясняется различием слов и их форм, что случайно по отношению к

грамматике» (Ж. Валлеран). Философское значение этой реформы очевидно, но

очевидна и ее опасность для классической культуры. Гуманист, возможно,

согласится, что различия между греческой и латинской грамматиками

совершенно случайны, но для него эти различия имеют огромное значение.

Знать универсальную грамматику, которая не позволяет понять ни один

язык,—значит обладать знанием, несомненно ценным как таковое, но

бесполезным для изучения словесности. Насколько ценнее для гуманиста

знание этих лингвистических акциденций, являющихся самой материей, из

которой скроены реальные языки! Именно в них нужно проникнуть, чтобы даже

в ускользающих нюансах ощутить подлинных Горация и Вергилия. Только знание

конкретной грамматики открывает для нас сокровищницу классической культуры

— а она является необходимым условием утонченной человечности (politior

humanitas), которая есть высшая цель воспитания.

Изменение ориентации в изучении грамматики, произошедшее в XIII веке,

можно кратко описать следующим образом. До тех пор диалектика и грамматика

существовали бок о бок, как два из семи свободных искусств, которые

изучали с целью овладеть красноречием, неотделимым от мудрости. Отныне

грамматику все больше поглощала логика, и грамматика стала философским

введением к изучению последней вместо того, чтобы быть введением к

литературному изучению античных шедевров. Произведения, содержащие

изложение этой новой науки, еще недостаточно известны, но о ней можно

составить представление по «Сумме

307

3. Изгнание изящной словесности

способов обозначения» («Summa modorum significandi») Сигера из Куртре* и

«Спекулятивной грамматике» («Grammatica speculativa») Фомы из Эрфурта,

которую долгое время приписывали Дунсу Скоту. Кроме этих опубликованных

произведений, известно о существовании «Суммы грамматики» («Summa

grammaticae») Роджера Бэкона и целого ряда «сумм», или трактатов, «О

способах обозначения» («De modis significandi») Мишеля из Марбе, Мартина

Дакийского, Иоанна Дакийского, Боэция Дакийского**, Томаса Оккама и др.

(М. Грабман). Предмет этих произведений тот же самый, что и у древних

грамматиков, однако части речи исследуются в них как способы выражения

(обозначения), то есть с точки зрения их способности выражать различные

аспекты бытия и мышления. Выделяются три группы модальностей,

соответствующих: способам существования (бытие, акциденция и т.д.),

которые изучает метафизика (modi essendi); способам познания, которые

изучает логика (modi intelligendi); способам обозначения, изучаемым

грамматикой (modi significandi). Перед понимаемой таким образом идеей

универсальной грамматики открывалось многообещающее будущее, и сегодня у

нее уже есть многовековая история, но не следует удивляться, что первыми

ее противниками стали гуманисты эпохи Возрождения. Александр Гегий

(Hegius), учитель Эразма в Девентере, о котором этот трудный ученик

отзывался с признательностью, напишет инвективу «Contra eos, qui modorum

significandi notitiam credunt grammatico necessariam, qui novo nomine

modistae vocantur»* * *. Изящная словесность стала полем сражения партий

именно потому, что в XIII веке она утратила то, что должна была снова

завоевать позднее. Пожалуй, упадку «элоквенции» в университетах, особенно

в Парижском, способствовало несколько причин. Часто указывали на

враждебность по отношению к язычеству и древнеримской литературе,

поразившую, словно эпидемия, христианский мир. В Прологе к своему

«Ecclesiale» Александр из

Вильдье использует этот аргумент в пользу логической грамматики Парижа и

против классической «Грамматики» Орлеана. Приблизительно в 1199—1202 гг.

он пишет: «Орлеан учит нас жертвоприношениям языческим богам, соблюдению

праздников Фавна, Юпитера и Вакха. Это гибельное седалище заразы, на

котором, согласно Давиду, не должен сидеть святой человек, если он хочет

избегнуть проклятого учения орлеанцев, распространяющегося среди людей,

словно заразная болезнь. Нельзя преподавать ничего противоречащего

Писанию». Факт очевидный, однако подозрительность Петра Дами-ани и многих

других по отношению к классическим авторам не помешала изучению последних

в школах Шартра. А те, кто осуждали чтение Вергилия, были не более

великодушны в отношении логики. Александр из Вильдье — это такой

противник, который в качестве оружия использует все, что попадется под

руку. Здесь речь идет об аргументе, извлекаемом в качестве подкрепления.

Как на одни из причин упадка классического образования в XIII веке

указывают также на возраставший в ту эпоху интерес к науке, который

выражали произведения Альберта Великого и Роджера Бэкона, и на развитие

нужного практике образования в области права и медицины. Безусловно, эти

причины частично объясняют положение, но мы знаем, что Герберт

Орильякский, чьи математические труды переиздал в 1899 г. Бубнов, пылал

любовью к классикам. Роджер Бэкон был страстным почитателем Сенеки, и

наука, которую рекомендовали изучать он сам и Альберт Великий, была все

той же диалектикой, изучаемой вне университетов, откуда она изгнала

древних. От триумфа логики «квадривий» пострадал не меньше грамматики. Что

касается новой волны в изучении медицины и права, то она заведомо нанесла

ущерб изучению словесности, но Роджер Бэкон неустанно протестовал против

этого ущерба, гораздо более тяжкого, чем тот, который эти дисциплины

нанесли теологии. В XIII веке их преподавали во всех универси-