Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков 566

для изучения его трактатов. Наконец, Кле-манж не отрицает, что, помимо

учителей, в качестве которых выступали указанные им его собственные

свойства, он встречал наставников, способных научить («praeceptores, cum

quibus legendo et conferendo, multa utilia didici, quae solus forsitan non

intellexissem»)*. В уколах Петрарки есть некоторое национальное самолюбие,

есть оно, безусловно, и в ответе Клеманжа. Однако вопреки тому, что пишут

их историки, остается непреложным факт, что эти французские любители

словесности обязаны своим основным образованием Парижскому университету и

что они сами осознают, придерживаться ли им французской традиции или

обновлять ее, но ни в коем случае не будут следовать советам, пришедшим

из-за рубежа. Этот факт станет гораздо более ясным — и намного более

поучительным! — в момент, когда Клеманж, расширяя рамки дискуссии, сравнит

между собой то, что именно Франция и Италия сделали для развития

красноречия с конца античного мира. Для самоуспокоения — после суждения

Петрарки о своей стране — у Клеманжа есть в запасе прежде всего слова св.

Иеронима из его письма Ви-гиланцию: «Sola Gallia monstra non habuit, sed

semper viris fortibus atque eloquentissimis abundavit»**. Это — земля,

которая представляется населенной храбрыми и красноречивыми людьми, где

чудовища не чувствуют себя как у себя дома, это — земля, где живет

Клеманж, и он не видит, что она когда-нибудь была не достойна изящной

словесности. Иларий из Пуатье, которым восхищался Августин, Проспер

Аквитанский, Геннадий из Марселя, Сульпиций Север — трудно завершить

перечень древних. Но обратимся к более близкому прошлому: среди «новых»

людей находятся Бернард Клервос-кий, Ив Шартрский, Гильдеберт из

Лавар-дена, Петр Достопочтенный, Алан Лилльс-кий, не считая Гуго и Рихарда

Сен-Викторс-ких и столько много других, сколько можно назвать. А вот

решающий аргумент — самый значительный факт, который, выйдя за

пределы процесса «Клеманж против Петрарки», доминирует над всей этой

историей: в тот момент, когда во Франции процветали писатели, кто был в

Италии? — Никого. В самой Франции царило безлюдье со времени Беды

Достопочтенного до появления Бернарда Клервоского: свободными искусствами

тогда пренебрегали, забыли и словно зарыли в землю почти все: «toto prope

orbe artes illae in incuriam atque oblivionem deductae, et quodammodo, ut

ita dicam, sepultae»***. Этот факт верен и для Италии, столь похваляющейся

ныне своим культом красноречия. Только тогда происходит изменение, причем

именно во Франции, — и это важнейший пункт, если желаешь понять

возвращение во Францию словесности, как его поняли сами организаторы

возвращения, — культ стиля и религиозное воодушевление вместе вернулись к

жизни во времена св. Бернарда: «Diebus autem Bernardi nostri coepit in

Gallis simul cum fervore religionis stylus coli et resur-gere»****. В ту

эпоху в Италии и в остальном мире было очень мало писателей, или, точнее,

людей, чьи произведения почитались достойными памяти потомков. Конечно,

есть Петрарка, но с какого времени? Если поставить его на соответствующее

место в истории, то становится очевидным, что его суждение о Франции

несправедливо и преувеличено. Ничто не может в большей степени прояснить

смысл французского возвращения к изящной словесности, чем то

обстоятельство, что в его начале и некоторое время спустя оно не

подвергалось итальянскому влиянию. Мы не думаем здесь отрицать, что с

этого момента пример Петрарки и желание соперничать с ним не сыграли своей

роли в описываемых событиях. Речь идет просто о том, чтобы понять: перед

последней четвертью XIV века во Франции местные силы действовали в том же

направлении, но они готовили обновление литературной культуры в несколько

ином духе. Творчество Петрарки сориентировала озабоченность эстетического

порядка, господствовавшая в его произведениях в молодости; раз и навсегда

567

2. Возвращение литературы во Франции

она направила его к художественному идеалу подражания древним. В эту

погоню за цицеронизмом он вовлечет последующие поколения, и каждое из них

будет стремиться возвыситься над предыдущим, при этом полностью его

презирая.

Петрарка обладал гениальностью, скажет Эразм, но больше его никто не

читает. Изучать влияние Петрарки во Франции — значит следовать за ростом

его цицероновских амбиций среди французов. Но Никола де Клеманж поставил

нас перед иными фактами. То, что нам позволили предполагать произведения

Петра из Альи и Жерсона, этот свидетель движения за возвращение изящной

словесности подтвердил собственными словами. Французские теологи желали

возрождения латинского красноречия и благоприятствовали ему, что казалось

им неотделимым, по крайней мере во Франции, от религиозного пробуждения.

Зная свою собственную историю, они меньше думали о Цицероне, чем о св.

Бернарде, и культура, какой они желали ее видеть, была культурой XII века

— классической культурой с точки зрения христианских целей, которые

преследовал сам св. Бернард. Кстати, вот почему — за исключением случаев,

когда двое пикировались между собой, чтобы продемонстрировать свои

языковые способности, — их латынь оставалась латынью хорошо образованных

людей средневековья — от Беды Достопочтенного до Бернарда и Иоанна

Сол-сберийского.

Именно их традицию Клеманж хотел оживить на той самой земле, где родились

их произведения. В письме Гонтье Колю (Col), где он жалуется на

враждебность и клевету, с которыми сталкивается, Клеманж одновременно

требует — сдержанно, но твердо — почетного места, каковое он заслужил в

реформе обучения. Красноречие во Франции было почти забыто («ipsa quasi

obliterata atque obsoleta eloquentia»*); можно ли ему пожелать возродить

его, вытащив из могилы («atque ipsam eloquentiam diu sepultam in Gallis

quodammodo renasci»)? Это благодар

ему, Клеманжу, Франция, которая не уступала ни в чем другом соседним

странам, больше не уступает им даже в красноречии. Его усилия немного

расчистили дорогу («viam diutius obseptam paululum aperui»**). Короче, не

желая похваляться восстановлением во Франции искусства красноречия,

которое было уже окончательно погибшим, Клеманж считает справедливым

поставить себе в заслугу по крайней мере то, что разбудил интерес к

ораторскому искусству, которым пренебрегали и слишком долго держали в

забвении: «Absit autem ut me reparatorem velim jactare perditae in

Gallicis regionibus artis oratoriae, sed neglectae et intermissae jacentis

et sopitae, in tenebrisque diutius sepultae, possum me sine jactancia...

excitatorem quodammodo dicere»***. Как и в ответе Клеманжа кардиналу

Пьетрамала, французское красноречие в латинском изложении опирается здесь

на свою собственную традицию.

Если бы эта традиция нераздельно включала технику древнеримских

грамматиков и христианский дух святых отцов, овладевших ею, то сам дух

мастеров латинского красноречия был бы готов к подобному союзу. Можно было

предвидеть, что благодаря нравственной культуре, которая требовалась от

оратора, элоквенция Катона Старшего и Квинтилиана могла бы войти в

христианское красноречие. Факты подтверждают эту гипотезу. Кто такой

римский оратор? Человек, служащий добру и способный хорошо управлять своей

речью: «vir bonus dicendi peritus»* * * *. И, как замечает Клеманж,

«обращайте внимание на то, что именно он ставит в начало собственной

характеристики: это — не умение хорошо управлять речью, но доброта

человека». Уточним: он закрепил в своем сознании «vir bonus» в том месте,

где определяется род всей его характеристики, — ибо на этом покоится

красноречие. Уберите из-под дома фундамент — и весь дом рухнет; лишите

оратора качества «человек, служащий добру» — и вы напрасно будете

приписывать ему остальные каче-