Глава IX Философия в xiVвеке

510

длительная карьера и личные достоинства которого достаточно убедительно

объясняют его влияние во Франции и за рубежом. Впервые ректором Парижского

университета он стал в 1328 г. и во второй раз удостоился этой почетной

должности в 1340 г. Следы его деятельности обнаруживаются еще в 1358 г. и,

возможно, даже в 1366-м, после чего он исчезает из истории, чтобы стать

легендой или, лучше сказать, персонажем нескольких легенд, которые нашли

отзвук у Вийона и других поэтов*. Это — логик, автор «Суммы логики»

(«Surnmulae logicae»), которая в 1398 г. наряду с «Sum-mulae» Петра

Испанского заняла почетное место в списке произведений, обязательных для

прочтения студентами факультета искусств Кёльнского университета. Его

творчество скорее характерно для магистра искусств: «Вопросы о «Физике»»,

«О душе», «Метафизика», «Этика» и «Политика». По результатам исследований,

недавно проведенных К. Михальски, можно добавить, что Буридан был

магистром искусств, восприимчивым к влиянию Оккама, но не безоговорочно. С

другой стороны, он входил в группу преподавателей, которая 29 декабря 1340

г., то есть в год его второго ректорства, подписала распоряжение,

запрещающее преподавать многие идеи Оккама. Вскоре мы увидим, что в

действительности у Буридана были свои собственные ответы на многие

вопросы.

Для него, как и для Аристотеля, наука обязана своим единством предмету или

скорее, как говорили в средние века, субъекту, которого она изучает; но

этот субъект есть термин («terminus»). Термин, представляющий субъект

логики, — универсален; термины, которые фигурируют в изучении геометрии и

метафизики, — это, соответственно, «величина» и «бытие». Вслед за Оккамом

Буридан определяет термин следующим образом: слово, которое в речи

замещает («supponit pro») определенный объект. Но он модифицирует

оккамистскую классификацию логических «suppositiones»: он устраняет

формулу простой суппозиции (suppositio simplex), котора

у Оккама отражала тот случай, когда слово обозначает общее понятие вида

(например, «человек есть вид»), и заменяет ее формулой материальной

суппозиции (suppositio mate-rialis), которая у Оккама соответствовала

случаю, когда термин обозначает само слово, каковым он является (например:

«человек есть слово»).

Это приводит к новому «устройству» терминов и величины их значения —

терминов, чей точный смысл еще не проявился достаточно ясно, но уже

побуждает задать вопрос, был ли номинализм Буридана столь чист, как

считали до самого последнего времени. Его язык, по крайней мере там, где

«essentia» («сущность») играет столь большую роль, порой напоминает язык

Авиценны. Одна и та же сущность, например сущность Сократа, может

восприниматься посредством двух разных концептов: один безразличен к

множеству индивидов, другой связан с одним из них. Концепты первого рода

обозначаются нарицательными существительными, второго рода — именами

собственными. Является ли имя собственным или нарицательным, — это имя

первой интенции («nomen primae intentionis»), то есть, говоря языком

Аристотеля, имя, обозначающее реальное существо, а не просто рассудочный

концепт. Как говорит сам Буридан, «человек», «конь», «Сократ», «белое» и

т. д. суть имена «первой интенции». Единственное различие между ними

состоит в том, что имя собственное обозначает индивид(а) как конкретный

субъект («individuum pro subjecto»), тогда как имя нарицательное

обозначает индивид(а) с точки зрения его формы («individuum pro forma»).

Таким образом, имена нарицательные и собственные обозначают два разных

аспекта одной и той же реальности.

Напротив, все меняется, когда объектом мышления становится более не

индивид, как таковой, или в своей форме, например, эта вещь «человек», но

само безразличие к многим индивидуальным субъектам, которое есть

модальность, присущая именам нарицательным и их концептам. Начиная с этого

511

4. Оккамистское движение

момента, наша мысль более не направлена на конкретную реальность

(«Сократ», «этот человек»), но на вид или на род, то есть на

универсальное. Это универсальное может быть «схвачено» двумя способами.

Вначале оно предстает как обозначающее универсальным способом реальные

вещи, которые суть индивиды, включенные в определенный вид. Но его можно

также понимать как обозначающее сам универсальный способ, посредством

которого наш концепт «человека» схватывает людей, то есть уже не как

универсальное, замещающее субъекты, с которыми оно коннотирует

(«universale pro subjecto»), но как универсальное, взятое в самой своей

универсальности («universale pro forma»). Разумеется, следовало хорошенько

усвоить это различение, чтобы выдержать экзамены по логике между 1328 и

1358 гг. на факультете искусств Парижского университета.

Понимаемая таким образом логика обращена, как того и желал Аристотель, на

понятия понятий, или на понятия второй интенции. Но наука обращена на

понятия первой ступени, которые обозначают индивиды сами по себе или

взятые с их формами. В ходе реального познания все категории обозначают в

конечном счете реальную вещь, которую они определяют в различных аспектах.

Это верно также для категории отношения: «отцовство Сократа» и

«Сократ—отец» или «подобие Сократа» и «Сократ подобен Платону», равно как

и для формулировок, где «отцовство», «отец», «подобие», «подобен» не

обозначают ничего, кроме самой вещи, которая есть Сократ, взятый в его

различных отношениях.

Итак, наука всегда направлена на конкретные субъекты, и она исследует их в

свете первого принципа, однако неточно, что она из него выводится. Принцип

противоречия применяется ко всей реальной данности посредством

чувственного опыта, который таким образом тоже играет роль принципа.

Поэтому Буридан отбрасывает выводы Николая из Отрекура или, как он сам

отлично го-

ворит, выводы тех, кто думает, будто «абсолютно невозможно доказать

некоторое заключение, где о некотором субъекте говорится с помощью глагола

быть». Защитники этого тезиса отрицают возможность доказател-ства, что

нечто есть с помощью одного только первого принципа — по той простой

причине, что нет среднего термина, более очевидного, чем термин «есть».

Всякая попытка такого рода была бы логической ошибкой, например: В есть, и

А есть В, следовательно А есть. Здесь, говорят они, под другой формой

скрывается именно то, что требуется доказать. Их вывод был бы верен, если

бы любое доказательство, как они того требуют, должно было быть сведено к

очевидности первого принципа; но это не точно, ибо мы находим принципы

многих наших доказательств в ощущениях, в памяти или в опыте, который

выводится из суммы наших ощущений. Добавим, что если с помощью одного

только первого принципа невозможно доказать существование вещи, он

позволяет доказать существование одной вещи исходя из другой: человек не

может существовать без сердца, следовательно, если данный человек

существует, значит, существует его сердце. Чтобы суждение было

законченным, достаточно доказать, что человек не может жить без сердца. С

помощью аналогичных суждений Аристотель доказал существование

первопричины, или первоматерии, — и на этом было построено все наше

реальное знание.

Подобная позиция согласуется с тем интересом, который, как мы знаем,

испытывал Буридан к естественной философии. Но эта работа была начата еще

до него и даже до Оккама; однако их собственные размышления и метод

открывали широкие пути. Поскольку не следует умножать сущности без

необходимости, «Venerabilis inceptor» одну и ту же материю приписал и

небесным телам, и земным: все феномены так же хорошо объяснялись одним

видом материи, как и двумя, правомочно предполагать только один вид.

Стремление осознать феномены самым

512 Глава IX Философия в XIV веке

простым способом привело Буридана к критике общепринятого учения о

движении тел. Согласно Аристотелю, всякое движущееся тело предполагает

двигатель, отличный от этого тела. Если речь идет о естественном движении,

то сама форма тела объясняет его движение; если же речь идет о вынужденном

движении, то есть навязанном телу извне, то это намного более сложный

случай, и данный феномен объяснить труднее. В самом деле, легко понять,

что естественное движение осуществляется во времени и имеет определенную

продолжительность, так как его причина — внутри движущегося тела и всегда

наличествует, чтобы поддерживать движение. Это тот случай, когда падает

камень, потому что он естественным образом тяжел, или когда огонь

поднимается вверх, потому что он от природы легок. Но когда речь идет о

вынужденном движении, например о движении камня, летящего вверх потому,

что его подбросили, то уже непонятно, почему движение продолжается, когда

камень оторвался от руки бросившего его. Ибо как только камень оторвался

от руки, двигатель, насильно воздействовавший на него, перестает

действовать; а так как камень движется в противоположном естественному

направлении, то ничто более не объясняет, почему он продолжает двигаться.

Чтобы решить эту проблему, Аристотель представил себе движение окружающего

воздуха, благодаря которому движущееся тело необходимо продвигалось бы все

дальше и дальше. Когда рука бросает камень, она одновременно вместе с ним

приводит в движение окружающий его воздух; часть этого поколебленного

воздуха воздействует на следующую его часть, последняя — на еще более

отдаленную, каждая из этих частей поколебленного воздуха увлекает вместе с

собой движущееся тело. В конечном счете именно в воздухе ищет Аристотель

непрерывную среду, посредством которой якобы и объясняется продолжение

движения тела, оторванного от своего двигателя.

У. Оккам самым решительным образом противостоял этому объяснению движения,

а предлагаемое им решение проблемы было настолько простым, что даже его

ученики не всегда осмеливались следовать ему. Очевидно, что причина

движения какого-то тела не заключена более в другом теле, приведшем его в

движение: в самом деле, если разрушатся орган или машина, сообщившие ему

движение, тело не перестанет двигаться. Нельзя также утверждать, что

воздух, движимый двигателем, продолжает гнать вперед движущееся тело, ибо

если два лучника стреляют друг в друга и если две стрелы сталкиваются, то

нужно будет предположить, что в данной точке воздушные потоки движутся в

противоположных направлениях. Наконец, причиной движения не является

внутренне присущая движущемуся телу способность, потому что по этой

гипотезе способность, сообщенная телу в движении, могла бы перейти к нему

только от движущего его тела. Так, если я слегка касаюсь рукой камня, он

остается неподвижен; значит, он не получил от моей руки никакой

способности; если же я сильно ударяю по нему, камень движется; но

единственный постоянный эффект, в результате которого может произойти

локальное движение,—это соприкосновение двигателя и движимого. Однако не

видно, как из простого факта движения может быть порождена некая

способность. Самое достоверное и самое простое решение проблемы

заключается в предположении, что движущееся тело движется именно потому,

что оно находится в движении, и незачем придумывать какой-то движитель,

отличный от движимого. Так Уильям Оккам выдвигает понятие и, может быть,

как мы вскоре увидим, закон инерции. И как раз тогда, когда он отвергал

доказательства существования Бога, основанные на принципе, что все

движущееся движимо чем-то иным, он имел глубокое физическое обоснование

для утверждения, что тело может двигаться само по себе. Поскольку движение

дано и оно вечно, то, чтобы объяснить его непрерывность, нет необходимости

прибегать к чему-либо иному, кроме как к самому движению.

513

4. Оккамистское движение

Хотя в логике Жан Буридан оставался верен сущностям, он не пожелал

полностью отказаться от понятия формы или внутренней способности, присущей

движущемуся телу. Но, возможно, подлинной причиной этой робости было более

живое ощущение физической реальности, нуждающейся в объяснении. Восприняв

древнее понятие греческого комментатора Аристотеля Иоанна Филопона,

который уже защищал Аристотеля от самого Аристотеля, Буридан объясняет

непрерывность движения в движущемся теле неким порывом (impetus), который

двигатель запечатлевает в нем. Утверждать, что движение поддерживается

воздухом, действительно абсурдно, и опыт доказывает это, ибо такое

объяснение не позволяет понять, почему волчок продолжает вращаться сам по

себе или почему жернов, который перестали вращать, продолжает вращаться,

даже если его изолировать от окружающего воздуха куском материи. Еще

представим себе корабль, груженный соломой, которая прикрыта чехлом; пусть

гребцы внезапно перестанут грести, и в эту же минуту будет снят брезент.

Под воздействием окружающего воздуха корабль должен был бы сразу

остановиться, а пучки и стебельки соломы — полететь вперед. Однако корабль

какое-то время продолжает движение, а стебли соломы под воздействием

окружающего воздуха наклоняются назад. Так что вовсе не движение воздуха

поддерживает движение корабля.

Для решения этой проблемы Буридан предлагает следующую гипотезу: в тот

момент, когда двигатель сообщает движение движимому, он запечатлевает в

нем определенный порыв; этот порыв, или impetus, пропорционален, с одной

стороны, скорости, с которой двигатель воздействует на движимое, и

количеству материи тела*, получающего impetus. Последний поддерживает

движение в движущемся теле до тех пор, пока сопротивление воздуха и сила

тяжести, затрудняющие движение, не остановят его. Следовательно, порыв,

запечатленный в движу-

щемся теле, непрерывно уменьшается: движение камня непрерывно замедляется,

и, наконец, он поддается силе тяжести, под действием которой падает на

свое естественное место. Это объяснение учитывает все феномены, которые не

удалось объяснить Аристотелю. Оно позволяет понять, почему камень можно

бросить дальше, чем перо: действительно, плотное тело — это такое тело,

которое содержит много материи в малом объеме («sub pauca magnitudine seu

quantitate»**), а порыв, который воспринимает тело, пропорционален его

плотности. Отсюда можно понять и то, почему непрерывно ускоряется

естественное падение тяжелых тел. Действительно, первоначально тело

приводится в движение под действием одного лишь тяготения, но с того

момента, когда последнее начало двигать тело, оно запечатлевает в тяжелом

теле определенный порыв; этот порыв воздействует на тело одновременно с

тяготением, и движение ускоряется; но чем больше ускорение, тем

интенсивнее порыв. Таким образом, естественное падение тяжелого тела

происходит в результате непрерывно ускоряющегося движения. Обобщение этого

объяснения позволит значительно упростить наши астрономические концепции,

и, как уже отмечал, исходя из того же принципа, Килвордби, интеллигенции,

якобы осуществляющие движение небесных орбит, станут совершенно ненужными.

Если предположить, что Бог сообщил небесным кругам некий impetus в момент

их сотворения, то Он сохраняет его для них в рамках общей помощи, которую

оказывает всему на свете, и никакое сопротивление, внутреннее или внешнее,

не помешает этому первоначальному порыву; так что нет оснований полагать,

что движение небесных орбит не может продолжаться само по себе. Наконец,

Буридан заключает: «Все это я высказываю ради убеждения, но я только

попрошу господ теологов объяснить мне, как все это может происходить».

Видно, с какой четкостью Буридан представлял себе фундаментальные данные,

оп-