Глава IX. Философия в XIV веке

542

технические термины, введенные отцами Церкви, должны соблюдаться;

бесполезно и произвольно умножается число вопросов; в отношении Бога

задаются не только произвольные, но абсурдные вопросы (Сын может породить

другого Сына, потому что Он обладает той же силой, что и Отец; Отца и Сына

не объединяет любовь; Святой Дух был порожден раньше, чем стал абсолютно

совершенным, и т. д.). Чтобы излечить эту болезнь, Жерсон мечтал об

упрощенной теологии, единой везде и для всех, преподаваемой в каждой

кафедральной школе одним учителем, возможно — в одной школе для всей

Франции, а может быть, и в одной школе для всей Церкви; философам не

должно быть более позволено трактовать теологию, а теологам — без конца

рассуждать перед любой толпой; наконец, члены Ордена францисканцев и

другие перестанут подниматься все вместе, едва затронуто мнение одного из

них. Не философы, а вера, надежда и любовь утешают сердца и перевязывают

раны Церкви. «Jesum imitari, imitandus est Jesus factus nobis a Deo

sapientia»* — вот францисканские темы, которые канцлер Парижского

университета вводит в обиход и к которым после него не перестанут

возвращаться. В последние годы XIV века мощная теологическая реформа,

берущая начало из принципов XIII столетия, явно утратила творческую силу.

В далеком прошлом у его истоков стоит платоновское «Утешение философией»

Боэция; в 1418 г. «Утешение теологией» («Consolatio theologiae») Жерсона

знаменует ее конец.

Для того, кто смотрит на эту реформу с точки зрения чистой философии,

положение представляет собой совершенно другую картину. Направлениям,

заданным в XIII веке, продолжают следовать на протяжении всего XIV века —

с разным успехом, но всегда не без пользы. В мистике Экхарта раскрыты все

следствия неоплатонических элементов учения Альберта Великого, значительно

усиленные влиянием Прокла; они же подготавливают метафизику Николая

Кузанского. То-

мизм сформировался в отдельную школу, Но уже из того, как говорили о св.

Фоме те, кто следовал ему в различных направлениях становилось очевидным,

что это учение занимает отныне свое отдельное место, которое оно, по

мнению Эразма, сохранит и в XVI веке, а с того времени — уже навсегда.

Представляется совершенно истинным факт, что из тех, кто в XIV веке был

приверженцем томизма, никто в подлинном смысле не продолжит учение

основателя. Самое новое и глубокое в его мысли, скопившееся в массе работ,

сохранится в этой массе, отнюдь не продолжая творчество учителя. Напротив,

учение Дунса Скота, имеющее не столь давнее происхождение, предстает в

состоянии непрерывной ферментации, ставя новый опыт и строя метафизику

сущностей и форм, не питая иллюзий относительно своих возможностей

соединиться с теологией, но приверженцы этого направления убеждены в своей

способности извлечь из первопринци-пов разума все то, что только

естественный свет может охватить с помощью концептов. Это дело отдаленного

будущего, если верно, что он продолжится в трудах Суареса, а может быть, и

Вольфа**, которым принадлежит сомнительная честь представлять метафизику

перед лицом Канта и погрузить последнего в тот догматический сон, от

которого его пробудит Юм.

Так что Юм уже жил в XIV веке, или, по крайней мере, жил тот дух, которым

вдохновлялась его психологическая критика. Естественно, весьма неразумно

без конца говорить о нем применительно к средневековым теологам,

творчество которых совершенно иное, нежели его, но отказаться произнести

это имя по поводу текстов Ок-кама, постоянно о нем напоминающих, означало

бы заблуждаться по поводу очевидных фактов. История должна уметь в каждом

случае выделять необходимые различия, не запрещая констатировать, что

перерабатываемые на протяжении веков человеческими доводами, структура

которых одинакова, одни и те же принципы порождают одни

543

7. Жан Жерсон и итоги XIVстолети

и те же выводы. Без сомнения, все эти однажды установленные расхождения

между разными доктринами, столь отличными от общепринятых мнений,

показывают, что в них явно заметно различие, которое отделяет

аналитические суждения, полученные путем развития концептов с помощью

пер-вопринципа, от суждений, основанных на констатации отношений,

фактически данных в чувственном опыте. То, что эти два вида суждений имеют

различную природу и различную степень достоверности, эмпиристы XIV века

видели так же хорошо, как это увидит Юм, и они неустанно доказывали до

него, что, поскольку отношения причинности не сводимы к очевидности

первопринци-па, выражающие их суждения не могут считаться абсолютно

очевидными. Их называли скептиками — и это определение не лишено

оснований, если сравнить их доктрину с учением о реализме причин, который

предлагает томистская метафизика, но, как бы то ни было, понимаемое таким

образом эмпирическое познание было достаточным для оккамистов XIV века.

Если речь шла о том, чтобы познать Бога, и о том, что трансцен-дирует

чувственный опыт, то у них было Откровение и они не желали ничего

большего; если же речь шла о познании того, что открывается в чувственном

опыте, то как мог этот опыт быть не компетентен в своей собственной

области? Эти эмпиристы, как и теологи, хорошо знали, что Бог может в любой

момент вмешаться в состояние и развитие природы и, следовательно, опыт не

дает абсолютной очевидности и не является га-

рантией от сверхприродного, даже если он основан только на применении

первоприн-ципа; но остается по крайней мере естественная очевидность,

которой достаточно для естественных наук. «Sufficit naturalis evidentia in

scientia naturali»*,—говорил Альберт Саксонский и добавлял, что те, для

которых естественной очевидности недостаточно, не созданы для философии

(«Unde cui non sufficeret evidentia naturalis, non est aptus ad

philosophandum»). Поэтому оккамизм развивал свои выводы по двум

направлениям. Он благоприятствовал зарождению скептической критики

метафизики или усиливал эту критику там, где она уже существовала, готовя

тем самым подлинный пирронизм**, который будет развиваться в течение двух

последующих веков; и он также способствовал началу подлинно научного

изучения природы, свободного от произвольных предположений метафизики,

которое стало считать себя наукой и сформулировало — в физике и астрономии

— некоторые гипотезы, подтвердившиеся в XVI и XVII веках.

ЛИТЕРАТУРА

Жан Жерсон: Opera omnia. Antverpen, 1706, v. 1—4; Schwab J. B. Johannes

Gerson. Wtirzburg, 1858; Stelzenberger J. Die Mystik des Johannes Gerson.

Breslau, 1928; Connolly J. L. John Gerson, Reformer und Mystic. Louvain,

1928; Combes A. Jean Gerson commentateur dionysien. P., 1940 (в

«Заключении» этой книги помещено превосходное введение в идеи Жерсона:

«Conclusion», р. 421—472).

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

у. .::..¦.: ¦ .:.¦¦.- ¦¦¦¦:.¦¦¦¦.¦¦¦ ¦-.

Возвращение светской литературы и итоги философии

средних веков

XIV столетие было плодотворной эпохой не только в области философии и

теологии «высокого стиля» — оно освободило из ссылки изящную словесность,

в которой та находилась с конца ХП века, готовя тем самым интеллектуальный

переворот, который заполнил два последующих столетия. Это движение,

зародившееся в Италии, вскоре распространилось по всем интеллектуальным

центрам Запада — быть может, имея значение не столько само по себе,

сколько как стимул пробуждения очень древних устремлений; на некоторое

время они были задавлены триумфом диалектической культуры ХШ века, но не

умерли, а, напротив, были готовы вот-вот пробудиться вновь.

1. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

В ИТАЛИИ

Возвращение почитания культуры в Италии неразрывно связано с личностью и

творчеством Петрарки*, о котором Эразм скажет, что он был «reflorescentis

eloquentiae princeps apud Italos»* *.

С 1312 по 1316 г. в скромной грамматической школе Карпентрас ребенок,

пришедший туда в восемь лет, изучает латинскую грамматику под руководством

простого и бедного учителя Конвеневоле да Прато. Это был прекрасный

грамматик, но отнюдь не художник. Он умел наточить свой нож, скажет

впоследствии Петрарка, но не умел им воспользоваться. Короче говоря, один

из преподавателей латинской грамматики, каких насчитывались сотни, только

Конвеневоле выпала удача сказать, что видел он только одного ученика.

Именно там, на занятиях средневековой латинской грамматикой, подобных всем

этим занятиям в средневековье, Петрарка имел причины сказать: «С самого

моего детства (ab ipsa pueritia) до того возраста, когда все еще зевали

над Проспером и Эзопом, я приступил к чтению Цицерона — то ли по

естественной склонности, то ли под влиянием отца, который питал большое

почтение к этому писателю. В том возрасте я не мог ничего понять (nihil

intelligere

545

1. Возвращение литературы в Италии

poteram); единственная вещь, которая меня привлекала, был звучный и нежный

ряд слов (verborum dulcedo quaedam), тон, которым звучали слова

(sonoritas)». Если у Петрарки есть что-то сугубо личное, так это его

ранняя любовь к словесной музыке Цицерона, почти внезапный восторг от нее.

Бесполезно здесь рассуждать о том, знал ли он о каких-то открытиях

античности, которые отвратили его от варварской готики. Это, впрочем,

совсем другой предмет, и он придет много позже, а зерно петраркизма в

другом. В том возрасте, когда Петрарка, по его собственным словам, еще не

мог понять смысла текста, он наслаждается музыкой слов и никогда больше не

перестанет ее любить. Цицерон останется для него неподражаемым мастером

красноречия: «fait enim coelestis viri illius eloquentia imitabilis

nulli»*. «Я еще не читал творений Отцов Церкви, — скажет он в письме,

написанном уже в старости, — ибо был ослеплен заблуждением и раздувался от

гордыни, свойственной юности. Мне ничто не нравилось, кроме Цицерона,

особенно после того как я прочитал «Об образовании оратора» Квинтилиана;

там есть место, где он говорит — я передаю смысл фразы, потому что у меня

нет под рукой этой книги и я не могу вспомнить дословно, — что можно

рассчитывать на хорошее будущее, если сильно любишь Цицерона». И в самом

деле, сочинения Петрарки в массе своей — это сочинения латинского

писателя. Издание 1554 г. содержит 1375 страниц латинских произведений,

(которые теперь мало кто читает), в том числе двенадцать эклог и эпическую

поэму в девяти песнях («Африка»), и 76 страниц бессмертной поэзии на

народном языке; вряд ли он не понимал ее ценности, но в надежде

обессмертить свое имя рассчитывал на нее меньше, чем на свою «Африку».

Таковы факты, из которых следует исходить, чтобы понять человека,

вернувшего Западу забытую изящную словесность. Петрарка — музыкант; именно

беспредельно тонкий слух этого художника стал виновником того, что его

покорила и сделала сво-

им учеником римская элоквенция. Таковым он и был вначале и с 1312 по 1333

г., казалось, не обладал никаким даром. Вся его жизненная программа

совершенно классически выразилась тогда заглавием одного письма,

написанного в юности: «Eloquentiam ani-mique aequitatem caeteris rebus

autepo-nendam»**.

Другой аспект жизни Петрарки начал проявляться, когда он достиг 29-летнего

возраста. Если он точен, как он сам утверждает, то он впервые увидел Лауру

6 апреля 1327 г., когда ему было 23 года. К 29 годам он любил ее уже шесть

лет и никогда больше не переставал воспевать эту любовь. Любовь, о которой

он наверняка знал, что она останется без ответа, — не потому, что Петрарка

не пытался его получить, но потому, что в нем ему было решительно

отказано. Поэт стал искать того, в чем ему отказывала Лаура, в других

местах и впал в распутство; он от него страдал, беспрерывно с ним боролся

и наконец исцелился. Борьба была долгой — она длилась семнадцать лет, но

Петрарка вел ее не один с того дня, как ему подарили экземпляр «Исповеди»

св. Августина. Петрарка прочитал ее, проникся к ней любовью и под

воздействием Августина излечился от своего недуга. Эта встреча Петрарки и

Августина произошла, по всей вероятности, в 1333 году.

Влияние Августина на Петрарку было сложным. Чтение «Исповеди» сначала

стало для него тем же, чем было чтение «Проповеди» Амвросия для самого

Августина: он привык к шероховатой латыни Священного Писания. Конечно, она

постоянно и больно задевала его цицероновский вкус, но так же, как музыка

Цицерона однажды привела его к пониманию ее смысла, на этот раз смысл

Писания приучил его терпимо относиться к диссонансам: по крайней мере мои

глаза, скажет он позже, хотели читать то, что мои уши еще отказывались

слышать. В своем послании «К потомкам» («Posteritati suae») Петрарка

утверждает, что «Исповедь» стала для него вратами во всю священную лите-