Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков 556

вилось бы, если бы мы разговаривали со своим противником иначе, — и он

прав.

Петрарка умер в 1374 г.; Салутати умирает в 1406-м, но к этому времени

окончательная победа изящной словесности была уже обеспечена и не счесть

было ее защитников. Достаточно прочитать «Рай Альберти» («II paradiso

degli Alberti»), чтобы в этом убедиться. Кто бы ни был его автором,

Джованни да Прато или кто-то другой, описываемое им флорентийское общество

1380—1400 гг. наполнено писателями и художниками, которые живут духом

античности. Там находится и Салутати, любимый и уважаемый всеми, стилист и

мыслитель, чьи трактаты «О нашем времени и религии» («De saeculo et

religione») и «О роке и судьбе» («De fato et fortuna») доказывают, что

этот литератор в теологической дискуссии мог превзойти кого угодно. Слепой

органист Франческо дельи Органи, иначе называемый Франческо Лан-дини

(Landini, 1325—1397), написал курьезную латинскую поэму, опубликованную

Ве-селовским*, где Оккам энергично обороняется от невежд, которые нападают

на него во имя Цицерона и Сенеки, как будто Сенека и Цицерон когда-нибудь

мечтали проклясть диалектику — царицу всех искусств! Не только музыкант,

но и теоретик музыки, Лан-дини представляет здесь культуру свободных

искусств. Возле него—теолог Луиджи Мар-сили (ум. в 1394), которого

Петрарка просил, кстати сказать, напрасно, написать опровержение на этого

взбесившегося пса — Аверроэса. Марсили — большой любитель поговорить,

способный часами проповедовать или просто разговаривать в церкви Святого

Духа во Флоренции или у своих друзей, дословно цитируя Цицерона, Вергилия,

Сенеку и многих других. В прозе и в стихах его упрекали за то, что он

преподавал теологию в женской аудитории. Автор трактата о «Ничтожности

человеческого существования», сам Марсили был очень набожным августинцем,

но его литературная культура делала его невыносимым для монахов монастыря.

Вмешалась Синьория Флоренции:

4 сентября 1388 г. она постановила, что, если непрестанные преследования,

жертвой кото-рых был Марсили, не прекратятся, она сама непосредственно

займется этим делом. Аналогичная ситуация будет непрерывно возникать в

других монастырях вплоть до XVI века, и эти недоразумения принесут много

горечи и несчастий. Здесь невольно вспоминаются Эразм, Рабле и немало

других монахов, для которых монастырская атмосфера вскоре станет

удушливой; далее мы увидим причину этого.

Вокруг стареющего Салутати уже появляются молодые люди, чье творчество

прославит начало XV века. В первом ряду учеников, воспитанных и обученных

под наблюдением Салутати, которого они назовут patrem suum et praeceptorum

suum**, находится Леонардо Бруни д'Ареццо (Аретино; d'Arezzo, Aretino,

1369—1444)***. Если бы он знал греческий, если бы он глубоко исследовал

латинских авторов — поэтов, ораторов и историков, он создал бы великое

творение. Ученик Хрисолораса в греческом, далее он самостоятельно

совершенствуется в этом языке и переводит небольшой трактат св. Василия «К

молодым людям, о способе извлечения пользы из греческой литературы».

Законченный до 1403 г., перевод был посвящен Салутати. Причина этого легко

угадывается, но Бруни сам объяснил ее в «Посвящении» своего произведения.

Дело в том, что из всех сочинений Василия именно это могло более всего

благоприятствовать делу, которое среди посвященных называют «nostra

studia»****. Бруни добавляет: «Я делал этот перевод тем охотнее, чем

больше желал его неудачи под воздействием этого великого человека, а также

лени и испорченности тех, кто выставляет на позор изучение наук о

человечности (studia humanitatis) и думает, что их нужно ненавидеть».

Короче, Василий и Августин — греки. Впоследствии Бруни перевел много

греческих произведений, в особенности жизнь Марка Антония Плутарха,

«Предисловие» к которому содержит немало интересных сравнений гре-

557

1. Возвращение литературы в Италии

ческого и латинского языков; «Федона», «Критона», «Горгия» часть «Федра» и

«Писем» Платона; «Никомахову этику» и «Политику» Аристотеля и, наконец,

то, что он знал в переводах, но желал снова перевести на лучшую латынь,

чем та, что у Вильгельма из Мёрбеке. Нападки, с которыми он обрушился в

своем «Предисловии» к переводу «Этики» на переводчика-доминиканца XIII

века, вызвали интересную дискуссию между ним и епископом Бургоса Алонсо

Карфагенским (Alphonsus a Sancta Maria, ум. в 1456), вставшим на защиту

старого перевода и сделавшим это очень умно (ок. 1430). Алонсо не владел

греческим, зато знал и понимал Аристотеля намного лучше, чем Бруни,

который греческий язык знал. Епископ с интересом перечитал главы, где ясно

выступали новые термины, и понял, что термины, выбранные Бруни, хотя и

более латинские, нежели эллинистские варваризмы Мёрбеке, однако философски

недостаточные и даже неточные. Поскольку речь шла о философском

произведении, то стало очевидным, что именно там узел проблемы. Бруни в

своем ответе немало позабавился над человеком, который хочет научить его

греческому, не зная этого языка, и нужно признать, что он был в выгодном

положении, но не до такой степени, как он представлял.

Среди произведений самого Леонардо Бруни одним из наиболее поучительных

является трактат «О научных и литературных занятиях» («De studiis et

litteris»), написанный между 1422 и 1429 гг. для Баттисты Малатес-ты,

невестки того самого Малатесты, который в Мантуе свалил в Минчо статую

Вергилия. Определяя для нее подлинное знание, Бруни поясняет, что он не

пребывает в атмосфере вульгарной эрудиции и тем самым смущает профессоров

теологии («Eruditionem autem intelligo поп vugarem istam et perturbatam,

quali utuntur ii, qui nunc theologiam profitentur»*), но, скорее, обладает

этим узаконенным и свободным знанием, которое объединяет литературный

талант и научное понимание вещей («sed legitimam illam et ingenuam, quae

litterarum peritiam cum rerum scientia conjungit»). Модели, о которых он

мыслит, далеко опережают всяких Лактанциев, Августинов и Иеронимов —

«summis profecto theologis ас perfectis in litteratura viris»**. Ho даже

среди таких образцов есть один, которого Бруни предпочитает иным — это

чистый цицеронианец Лактанций, vir omnium Christianorum proculdubio

eloquentissimus***. Впереди всех этих язычников стоит Цицерон, затем

следует Вергилий, «decus ас deliciae litterarum nostrarum»****, за ним Тит

Ливии и Саллюстий и, наконец, прочие, — каждый на своем месте. В этой

учебной программе для образованных женщин опущены собственно философы,

поскольку поэты вмещают в себя всю мудрость. У Вергилия мы читаем:

«principio caelum ас terras camposque liquentes»*****, тем не менее,

замечает Бруни, «quern philosophum поп contemnimus?»****** Предвидя

непримиримую оппозицию всегда готового к борьбе старого Малатесты,

который, «раз он однажды утверждал, что не следует читать поэтов, будет

упорствовать в своем заблуждении до самой смерти», Бруни берет на себя

труд показать, какие прекрасные образцы женщин можно найти у античных

писателей. Разве Пенелопа и Альцеста — не примеры для подражания? Верно,

Венера и Дафна — не лучшие образцы, но в любом случае Библия содержит не

больше добрых примеров. Что сказать о Самсоне и Далиле, о дочерях Лота, о

царях Давиде и Соломоне с их сонмищем наложниц? Однако мы читаем Библию —

почему же нам не прочесть «Энеиду»? То, что вызывает восхищение в Энее и

Дидоне, — заслуга не сюжета, но гения поэта. Значит, у поэтов есть нечто

доброе, если знаешь, что их рассказы — это бесценные басни и притчи? Нет

ничего легче, чем заняться ими. Но в Библии, где есть возмутительные

рассказы, они истинны: на них необходимо обратить внимание. Оставим в

стороне поэтический плебс — сатириков и комедиантов, но у Вергилия, Сенеки

и Стация, которые ее не читали, ничего не недостает: «пес summum speret

cui haec pars desit»*******.

558 Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков

Мы, безусловно, вступили в новый мир, но путем длительной эволюции, а не

революции. Петрарка возродил латинскую литературу под покровительством

Августина, а Бруни, в свою очередь, снова ввел в обращение греческую

литературу под покровительством Василия. Первый расцвет эллинизма,

торжественно ознаменованный Петраркой, расширил движение, не внеся в него

никаких искажений. Сам Бруни не хотел, чтобы Аристотель пострадал от

дурного применения со стороны философов и теологов. Его сочинение «Жизнь

Аристотеля» («Vita Anstotelis») страстно защищает последнего не только как

автора трактатов «Риторика» и «Поэтика», но и как стилиста. Верно,

«Диалоги», столь восхваляемые Цицероном, утрачены, но «Никомахова этика» и

сама «Метафизика» остались образцом философского стиля. Прочтите их в

переводе Боэция — это великолепно. Если к нему присовокупить Платона, то

мы получим «scientia rerum»*, которую отцы Церкви, в особенности

Лак-танций, считали весьма удачно сопряженной с диалектикой. Если

Петрарка, Салутати и Бруни были новаторами, сами они считали себя

традиционалистами. Когда стареющий Салутати хвалил молодого Бруни за то,

что тот не придал произведению «нелепость со-временности» («поп enim

modernorum ineptiis lubricas»), не нужно обманываться относительно смысла

слов: «современность» — это схоласты, философы и теологи.

Таким образом, мы видим, что в Италии с конца XIV века сложилась группа

образованных людей, которые требовали совершенно иной культуры, нежели

культура парижских школ. Сам Петрарка был клириком, и он среди этих друзей

изящной словесности встречал не одного монаха, но ни Боккаччо, ни

Салутати, ни Бруни не были церковными людьми. Ни один из тех, о ком мы

рассказывали, кажется, не строил ни малейших замыслов против христианской

религии: Салутати был очень набожным человеком, Бруни—явно менее набожным,

и если даже можно предположить, что среди них были

настоящие язычники, которых осторожность принуждала к молчанию, подобное

ние не оставило никаких следов. Говорит здесь о группе можно только в

весьма при близительном смысле. Утомленные диалектической теологией в

учебных заведениях или просто чуждые ее влиянию, все эти люди выработали

идею культуры, по своему су. ществу литературной и философской, основанной

на наследии ораторов, поэтов и философов античности, не исключая

Аристотеля, но связывая ее с Платоном. Все они обладали живым чувством

красоты в искусстве письма, сохраняя при этом большую свободу в применении

правил, которые они создали, стремясь приблизиться к классическим

образцам. Их искусство — в сущности искусство подражания. Чтобы отметить

исключительное положение Петрарки в этой группе, надо сказать, что в

красноречии он равнялся Цицерону, а в совершенстве — Вергилию. Сказать так

— значит сказать многое, и это вовсе не предполагает, что подобное о нем

говорили или говорили ему самому; но это указывает на правило, или мерило,

которым все измерялось в мире, называвшемся «nostra studia». Единодушную

относительно великолепия классиков группу глубоко разделяли ссоры между

почитателями «древности» и сторонниками «современности». Ибо нельзя

забывать, что быстрое развитие в Италии классических исследований

относилось к литературе на народном языке — обстоятельство, которого

опасались как фатального. Наряду с классицизмом людей благородного

происхождения, таких, как Боккаччо и Салутати, не считавших, что

восхищение Вергилием заставляет презирать Данте и Петрарку, появился

классицизм эрудитов, а вскоре — и педантов, для которых все написанное не

на латыни и не на греческом не заслуживало ни написания, ни чтения.

Франческо Ринуччини (Rinuccmi, 1350—1407) в своем сочинении «Инвектива

против клеветников на Данте, на мессира Франческо Петрарку и мессира

Джованни Боккаччо» протестует против тех, кто назы-

559

1 Возвращение литературы в Италии

вает произведение Петрарки «О прославленных мужах» («De viris

illustribus») произведением «постного арлекина» и говорит, что Данте хорош

для сапожников. Особенно Ри-нуччини жалуется на некоторых приверженцев

грамматики, использующих ее для устранения всех других свободных искусств,

рискуя потерять и самое ценное в самой грамматике. Эти болтуны занимаются

поисками того, сколько дифтонгов было у древних, и задаются вопросом,

почему в итальянском языке их только два. Кажется, их интересуют только

книги Тита Ливия, причем те, которые мы утратили. Впрочем, это прекрасная

тема для литературных дискуссий, особенно если в «Диалогах с Петром

Гиструмом» («Dialogi ad Petrum Histrum») Леонардо Бру-ни мы увидим, что

Никколо Никколи последовательно поддерживает оба противоположных тезиса.

Поскольку все эти люди любили классику, они собирали античные произведения

— сначала Петрарка, потом Боккаччо, дожидаясь времени, тогда уже близкого,

экспедиций Поджо Браччолини (Bracciolini, 1380—1459)* в библиотеки

Швейцарии, Германии, Франции и даже Англии. То было время «открытия

классиков», хотя, конечно, «открытие» заключалось лишь в обнаружении

рукописей, скопированных и хранящихся в средневековых библиотеках,

рукописей, из которых некоторые были потеряны, а другие нередко исправлены

согласно канонам средневековой латыни, отнюдь не бывшей латынью древних

авторов. Кстати, имя Поджо Браччолини нас как бы предупреждает о том, что

некоторые гуманисты XV века меньше пребывали у алтаря, чем их предки.

Салутати видел, что они приходят: «Nimis defertis et ceditis vetustati»**,

— писал он о Поджо и о своем друге Джо-ванни д'Ареццо. К этому он добавил:

«Что касается меня, то из евангелистов я предпочитаю Иоанна; из апостолов

— Павла; но из учителей Церкви я предпочитаю Августина. А у вас, дорогие

друзья, есть ли такой язычник, которого вы бы предпочли Августину?

Какой-нибудь философ, оратор или поэт?

Что до меня, то я ставлю Августина гораздо выше Платона, Аристотеля,

Цицерона, Вергилия и Варрона». И не только Августин, не только Петрарка, а

самый убогий христианин — выше всех этих великих людей. Чтобы узнать, что

мир не вечен, что Бог всемогущ и свободен, что душа не умирает вместе с

телом, что удовольствие не является конечной целью жизни, — достаточно

быть христианином. Так хороша была — при определенных серьезных нюансах в

убеждениях — прочная уверенность образованных людей XIV века, вновь

обретенная после смерти Боккаччо. Но когда Салутати спрашивает юного

Поджо, которого он любил как сына: «Вы понимаете, куда вас может завести

ваше упрямство, — вас, отрицающего истину, которая не может быть

доказана?», этот тревожный вопрос возвещает о моменте, когда многие не

будут больше сохранять классическую культуру вне теологии отцов Церкви.

«Doctrina enim magna ex parte ad profanos translata est, unde, ut

plurimum, iniqui-tatis evasit et lasciviae instrumentum»*** —

меланхолически констатирует Марсилио Фичино****. Его «Платоновское

богословие» («Theologia platonica») будет поддерживать во Флоренции Медичи

идеал Флоренции Салутати, однако уже в новых условиях. Впервые после эпохи

отцов Церкви конф-ронтирующая с языческой культурой, родившейся на почве

Италии, христианская культура средних веков займет оборонительную позицию.

Началась новая фаза ее истории.

ЛИТЕРАТУРА

Возвращение светской литературы в Италии: Toffanin Gius. Storia

dell'Umanesimo dal XIII al XVI secolo. Napoli, 1933; Sapegno Nat. II

trecento. Milano, 1934.

Петрарка: Francisci Petrarchae Opera omnia. Basileae (Basel), 1581;

Capelli L. M. De sui ipsius et multorum aliorum ignorantia. P., 1906

(имеется французский перевод этой работы (перев. Julietta Bertrand): Sur

ma propre ignorance et celle de beaucoup d'autres. P., 1929); Nolhac P.

de.

560 Глава X. Возвращение светской лит-ры и итоги философии средних веков

Petrarque et l'humanisme. 2е ed. P., 1907, vol. 1—2; Cochin H. Le frere de

Petrarque et le livre du Repos des religieux. P., 1903; Robinson J. H.,

Rolfe H. W. Petrarch, the First Modern Scholar and Man of Letters. 2. ed.

N. Y., 1914; Tatham E. Francesco Petrarca, the First Modern Man of

Letters. L., 1925— 1926, vol. 1—2.

Боккаччо: Genealogie Johannis Boccacii. P., 1511.

Салутати: Novati Fr. Epistolario di Coluccio Salutati. Roma, 1891—1911,

vol. 1—5; Martin Alfred von. Mittelalterliche Welt- und Lebensan-schauung

im Spiegel der Schriften Coluccio Salutatis. Munchen, 1913.

Доминичи: Coulon Remi. Johannis Dominici, Cardinalis Sancti Sixti Lucula

Noctis. P., 1908 (введение представляет собой ценное резюме всего

конфликта).

Флорентийская группа: Giovanni da Prato. II Paradiso degli Alberti, ed

Wesselofsky Alessandro. Bologna, 1867, vol. 1—3 (in 4 tomi); Ellingwood

Leonard. The Works og Francesco Landini // Publications of the Medieval

Academy of America, N 36.

Леонардо Бруни: Leonardi Arretini Epistolarum libri VIII. Florentiae,

1741; Beck Franz. Studien zur Lionardo Bruni. Berlin; Leipzig, 1912; Baron

Hans. Leonardo Bruni Aretino: humanistisch-philosophische Schriften mit

einer Chronologie seiner Werke und Briefe. Leipzig, 1928; Birkenmajer

Alex. Der Streit des Alonso von Cartagena mit Leonardo Bruni Aretino //

Vermischte Unter-suchungen zur Geschichte der mittelalterlichen

Philosophic Miinster, 1922, S. 129—210.

2. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ

ВО ФРАНЦИИ

Движение, связанное в Италии с личностью и творчеством Петрарки, движение,

напоминающее литературу в длительном изгнании, во Франции зародилось при

других обстоятельствах, которым она обязана своим духом, сильно

отличающимся от итальянского. Одной из сил, наиболее эффективно работающих

в пользу новой литературы, была резкая оппозиция непрерывной чере-

ды теологов и новым методам, и духу схоластической теологии. У этих

теологов было два папы. Исключительно ради доказательства напомню об этой

ситуации. 21 декабря 1247 г. Эд из Шатору (Chateauroux), легат папы

Иннокентия IV, направил магистрам и студентам Парижского университета

письмо, призывающее их стать на стражу против тех, у которых зуд в ушах

вызвал алчное желание слушать все подряд, — не истину, но всегда

что-нибудь новое. Кого и что он под этим подразумевал? Тех, кто

рассматривал логику как теологию, а теологию как логику: «logici

theologice et theologi philo-sophice in suis disputationibus...

procedentes»*. Отвратить парижских преподавателей от этих методов значило

непременно привести их к разрыву двух дисциплин, что и произошло в XIV

веке, и с помощью неизбежного контрудара восстановить теологию отцов

Церкви во всей полноте их прав. Как вернуться к отцам, не возвращаясь к их

культуре? В Италии Петрарка ушел от Цицерона к Августину; во Франции

Августин вскоре приведет Цицерона.

Когда папы на подобном языке обращались к Парижскому университету, они не

говорили в пустоту. С 1244 г. тот же самый Эд из Шатору, который тогда был

канцлером университета, объявил: «Многие не принимают всерьез речей

теологов и отцов Церкви, но речи язычников считают превосходными,

продаваясь таким образом грекам, то есть философам».

Преподаватель-доминиканец Иоанн из Сен-Жиля (de Saint-Gilles, ум. после

1258) сурово порицал тех, кто «придя к теологии, почти не способен

отделить ее от других наук, как видно на примере людей, которые не могут

отказаться от Аристотеля, заменяя золото мишурой, иначе говоря

философскими вопросами и мнениями. Некоторые хорошо изучили духовный язык,

то есть теологию, но совершают вандализм, искажая ее философией. Тот, кто

изучил метафизику, всегда будет говорить о точках и линиях в теологии».

Помимо этого, вспомним «диких животных», на которых жало-

561

2. Возвращение литературы во Франции

вался Альберт Великий, и тогда мы согласимся с точным заключением П.

Мандонне относительно общепринятой в схоластической философии линии

поведения: «Поэтому люди из монастырей и теологи вообще будут сохранять

решительную оппозицию и едва ли способны сложить оружие в течение

столетия. Единственным исключением будет особая среда школ народных

искусств, особенно в Париже, и философско-теологичес-кая школа, основанная

Альбертом Великим и Фомой Аквинским; то есть среда интенсивной

рационалистической культуры займет явно благожелательную позицию, однако

со значительными ограничениями для упомянутых здесь заведений и, может

быть, для большинства других».

Столь активная в тот самый момент, когда новые теологические направления с

триумфом побеждали в Париже, эта оппозиция не должна была разоружиться в

течение XIV века. Вентурин из Бергамо, друг Таулера, писал одному

доминиканцу из монастыря в Страсбурге: «Хлеб и вино — это теология; твой

орден, пренебрегающий ею и без всякой пользы занимающийся философией, —

это камень». Так же мыслил голландец Гер-рит Гроот (Groot, Gerardus

Magnus, 1340— 1384); вспоминая Парижский университет, где он слушал

Буридана и Орема, Гроот остерегался магистров искусств. Он был решительным

сторонником старых преподавателей (antiqui) в противовес «novi et moderni

doctores». Молодому человеку, спрашивавшему Гроота, стоит ли ему ехать

учиться в Париж, он отвечал, что там этот человек рискует утратить веру и

нравственность — и ради чего? Вообразите, что Парижский университет

посетили Тит Ливии, Цицерон, Сенека или Плиний: поняли бы они латынь, на

которой там говорят? Париж потерян для философии; оттуда по всему миру

распространяются ереси, и зло достигло там таких размеров, что невозможно

ожидать излечения от реформы, организованной внутри университета, — но

только вне его. В духовных резолюциях Гроота легко увидеть, каким

духом вдохновлялся он сам: беречь веру Церкви во Христа, веровать в

Священное Писание в том виде, в котором его истолковали древние отцы, жить

согласно Евангелию в целомудрии и бедности, не тратить свое время на

геометрию, арифметику, риторику, диалектику, грамматику, поэзию и

астрологию; короче говоря, избегать всех наук, помимо морали, к которой

самые мудрые из древних, Сократ и Платон, по сути привели философию. И

еще: не изучать никаких наук, приносящих прибыль, таких, как медицина,

гражданское и каноническое право; учась, никогда не добиваться ученой

степени в теологии («item nunquam studetis ad capiendum gradum in

theologia»); знать, что корень нашего учения — это прежде всего Евангелие

Христа и что это — зеркало нашей жизни, «quia ibi est vita Christi»*;

затем изучать Жития отцов-пустынников, Послания Павла и других

канонических апостолов и Деяния апостолов; потом — книги о набожности,

такие, как «Беседы с самим собой» («Soliloques») Августина и различные

трактаты св. Бернарда или представителей его школы; наконец, Ветхий Завет,

причем его исторические книги нужно читать только после книг учительных.

Короче, это типичный случай «de reductione omnium ad vitam monasticam»**,

и если бы данная программа не благоприятствовала изучению классики, она

была бы в высшей степени разрушительной для схоластической культуры,

причиной ее изгнания и главным препятствием к ее возвращению.

Этими сведениями мы обязаны трактату «Житие Герарда Великого» («Vita

Gerardi Magni») Фомы Кемпийского (1380—1471), испытавшего очень глубокое

влияние Гроота. В течение примерно шести лет жизнь Фомы была связана с

«Братьями совместной жизни»; учеником этого братства станет впоследствии

Эразм. Был ли Фома автором «Подражания Христу»*** или нет, но его

животворил тот же дух, и каждый знает, что сказано в этой книге о

диалектике: «Et quid curae nobis de generibus et speciebus? Cui