Литература

Китайская средневековая литература чрезвычайно богата по содержанию. Высокая оценка литературы в самой китайской культуре сказывается уже в том, что в государственных экзаменах на должность чиновника требовалось в первую очередь знание классической литературы. Большое влияние на ки­тайскую литературу оказали религиозные идеи конфуцианства и даосизма, а позднее и буддизма, особенно чань-буддизма. Китайская беллетристика воз-

399

нйкает в III—VI вв. в форме так называемых «рассказов о чудесном» — жанре, который был ведущим в эпоху Тан, и в дальнейшем пользовался большой по­пулярностью. В эпоху Сун в Китае возникает повесть, для эпохи Юань харак­терен раирет драматургии, в эпоху Мин достигает расцвета повествователь­ная проза в форме эпопеи и романа. К наиболее выдающимся произведениям этой эпохи относятся романы «Троецарствие» Ло Гуаньчжун (1310—1385 гг.), «Путешествие на Запад» У Чэнъэнь (15067-1582? гг.), «Цветы сливы в золо­той вазе, или Цзинь, Пин, Мэй» — автор неизвестен, его псевдоним «Насмеш­ник из Ланьлина» (XVI в.?).

Главенствующее место в китайской литературе всегда занимала поэзия, поэтому даже проза всегда насыщается стихами, которые, по мнению китай­цев, лучше'всего могут выразить человеческие чувства.

Из рассказа Ван Ду Ван Ду — писатель Танской эпохи, его рассказ приво-«Древнее зеркало» дится как пример танской новеллы из жанра «расска­зы о чудесах».

Рассказ начинается с того, что герой получает в подарок древнее зеркало, которое, как потом выяснилось, обладало различными волшебными свойст­вами.

Зеркало это было восьми цуней в поперечнике. Ручка его имела вид лежащего единорога. Вокруг ручки на исподней стороне зеркала были изображены черепаха, дракон, феникс и тигр, согласно четырем стра­нам света. Ниже их шли кругом восемь триграмм, еще ниже двенад­цать созвездий в образе животных. По самому ободу зеркала вились двадцать четыре знака. Написаны они были как будто почерком ли, начертания их хорошо сохранились, но в книгах таких знаков не сы­щешь. Как разъяснил мне Хоу Шэн, они означали двадцать четыре вре­мени года. Стоило подержать зеркало на солнечном свету, как изобра­жения на исподней его стороне проступали совершенно отчетливо. И даже если потом это зеркало помещали в темноту или тень, таинствен­ные знаки не исчезали. Стоило ударить по зеркалу, как раздавался мер­ный, протяжный звон, и потом не затихал целый день. О, это было уди­вительное зеркало! Один его вид наводил на мысль о его необыкновен­ных свойствах, словно оно само говорило о своей сверхъестественной природе...

[Я] добрался до горных склонов Чанлэ, где и заночевал в семей­стве некоего Чэн Сюна. Незадолго до этого он взял в дом служанку необыкновенной красоты и прелести. Звали ее Ин-у. Вот почему, не успев даже распрячь свою лошадь, я начал поправлять на себе шляпу и туфли. Мне захотелось поглядеть в зеркало, и я вытащил его из до­рожного мешка. Но едва Ин-у издали заметила это зеркало, как при­нялась отбивать земные поклоны, да с такой силой, что в кровь рас­шибла себе лоб. Она повторяла с отчаянием: «Не жить мне теперь на свете, не жить!»

400

Я вызвал хозяина, чтобы спросить у него о причинах такого поступ­ка. Вот что он мне сообщил:

— Месяца два назад прибыл ко мне с востока один постоялец с этой вот служанкой. В дороге она занемогла, и гость попросил разрешения оставить ее у меня в доме, пообещав непременно за нею вернуться. Боль ше он не появлялся. Почему она так ведет себя, право, не знаю.

Я стал подозревать, что служанка эта — нечистый дух, и вытащил зеркало, желая изгнать беса. Но Ин-у взмолилась:

— Пощадите меня, я приму свой истинный облик. Прикрыв зеркало, я ответил:

— Прежде расскажи о себе, потом уж меняй обличье. В награду я отпущу тебя.

Служанка, отвесив двойной поклон, поведала мне:

— Я лисица, явилась на свет под сосной у храма Владыки горы Хуа тысячу лет назад. Беспрестанно меняя обличье, мно'гих морочила я, и за эти проделки суждена мне была смерть. Но, не дожидаясь, пока Вла­дыка горы до меня доберется, я укрылась в дальних землях между ре­ками Вэй и Хэ. Там некто Чэнь Сыгун, уроженец Сягуя, удочерил меня, жена его, из рода Чжэн, всячески пеклась обо -мне и заботилась. Мои приемные родители отдали меня замуж за своего земляка Чай Хуа. Но мы с ним не поладили, и я убежала от него на восток. Едва покинув пределы Ханьчэна, попала я в руки одного бродяги по имени Ли Цао, человека невежественного и жестокого. Он принуждал меня всюду сле­довать за ним. Мы бродяжничали несколько лет, пока, совсем недавно, не попали сюда, где он вдруг оставил меня. И надо ж мне было неждан­но-негаданно наткнуться здесь на Небесное зеркало! Теперь мне уж не скрыть от людей, кто я на самом деле.

— Значит, по-настоящему, ты лисица. А скажи-ка, не затем ли ты приняла человеческий облик, чтобы чинить людям зло?

— Человеком я стала, чтобы служить людям, а не вредить, — отве­чала она. — Но смена обличья есть нарушение божественного порядка, вот почему меня ожидает смерть.

— Несчастная,-как мне спасти тебя? — воскликнул я.

— Не стою я вашей доброты и все же никогда ее не забуду. Но я поймана лучом Небесного зеркала, и нет мне спасения. Слишком дол­го была я человеком, пришла пора принять прежний облик. Но прошу вас, спрячьте зеркало в шкатулку. Хотелось бы мне выпить немного вина, а там я и умереть готова.

— А ты не убежишь, если я спрячу зеркало в шкатулку? — спросил я. Ин-у улыбнулась:

— Только что вы говорили мне такие прекрасные слова! Хотели спа­сти меня. А теперь боитесь, что я убегу, едва спрячете зеркало в шка­тулку. Разве могу я отплатить вам черной неблагодарностью. И зачем? От Небесного зеркала нигде не укроешься. Я прошу у судьбы лишь

401

несколько мгновений, чтобы вкусить последнюю радость, оставшуюся мне в этой жизни.

Я тотчас же спрятал зеркало в шкатулку и распорядился подать вина. Затем позвал Сюна с семьей и с соседями, и мы вместе принялись весе­литься и пировать. Охмелев от вина, Ин-у оправила на себе платье и начала плясать. При этом она пела:

Блеснуло зерцало древних времен, И вот мне приходит конец. А сколько долгих веков на земле Я в чужом обличье жила! Сулит мне много радостей жизнь, Но смерть я охотно приму. Зачем любить этот бренный мир И напрасно оттягивать срок?

Кончив петь, она дважды поклонилась и вдруг стала седой, старой лисицей. В следующий миг лисица уже была мертва. Все, кто это ви­дел, так и вскрикнули от изумления.

(Ван Ду. Древнее зеркало. С. 7—9)

Хуанфу Мэй: Случился в Лоши великий голод. Вздорожало зер-Возмездие но. Трупы-простолюдинов валялись непогребенны-

ми в канавах и на межах полей. Ко времени выкорм­ки шелкопряда листва на многих тутах была уже изглодана червем. Цзинь (мера веса. — Сост.) тутовых листьев вздорожал до одного хуаня.

А у крестьянина Ван Гун-чжи... листва на нескольких десятках ту­тов выросла на редкость густая и сочная.

Говорит как-то Гун-чжи жене:

— В такой недород, когда и самим-то есть нечего, что попусту надры­ваться, о шелкопрядах заботиться. Выкормим, а почем знать, в прибыли будем или убытке. Вот я и думаю: лучше продать тутовые листья по до­рогой цене. Глядишь, выручим тысяч сто монет. Купим зерна на месяц, той порой и пшеница созреет. А не то и с голоду помереть недолго.

— И то верно, — согласилась жена.

Взял Гун-чжи заступ, вырыл яму, ссыпал личинки в кормушку, да и зарыл. На другой день, едва забрезжило, взвалил он на плечи корзины с листьями и зашагал в город. Там продал их, выручил три тысячи мо­нет, купил кабанью ногу, лепешек и пошел домой.

Дошел до ворот Хуайань. Видит стражник: мешок весь в крови. Со­чится из него кровь на землю... Остановил он Гун-чжи и стал его строго допрашивать. Гун-чжи говорит:

— Продал я листья тута, купил лепешек и мяса, сложил все в ме­шок. Ничего другого в нем нет.

402

— И просит стражника, чтобы он сам посмотрел. Развязал тот ме­шок, а в метке рука человека, будто лишь сейчас отрублена. Сбежалась стража, Гун-чжи схватили и повели в караульню.

Начальник стражи велел доставить его в окружное управление Хэ-нани. Правителем округа был тогда Ван Гун-нин из Ланъе. Он повелел произвести дознание. На допросах установили, что Гун-чжи закопал личинки, продал листья, купил мяса и возвращался домой. Никого не убивал. Гун-чжи умолял проверить его слова. Правитель приказал чи­новнику по судебным делам вместе с секретарем посетить деревню и осмотреть яму, куда были закопаны Личинки шелкопряда.

Чиновники прибыли в деревню вместе с Гун-чжи и прежде всего собрали его ближайших соседей. Они подтвердили слова обвиняемо­го: да, они знают, что Гун-чжи закопал личинки, это верно, а иных про­винностей за ним нет. Тогда в присутствии толпы крестьян и самого Гун-чжи разрыли яму. Нашли кормушку. В ней лежал труп человека, левая рука у него была отрублена. Достали руку из мешка, приложили к телу, в точности подходит. Вновь предстал Гун-чжи перед правите­лем округа, и тот сказал:

— Ван Гун-чжи никого не убивал. Он лишь зарыл личинки шелко­пряда. В этом его вина. По законам его можно бы и помиловать, и все же он не заслуживает снисхождения. Ведь из всех червеобразных, на­селяющих землю, лишь один шелкопряд священен. В нем сокрыто на­чало нити, дающей шелк. Вот почему уничтожить его личинки столь же преступно, как убить человека. Виновного следует сурово покарать, дабы пресечь и в будущем подобные злодеяния.

И повелел бить Гун-чжи до смерти на базарной площади. Потом послали осмотреть яму, где лежал труп человека, и не нашли его: он превратился в кучку полусгнивших личинок шелкопряда.

(Хуанфу Мэй. Возмездие. С. 311-313)

Из книги «Цветы В романе рассказывается о похождениях богатого и без-

сливы в золотой нравственного торговца Симынь Цин, который благода-

вазе, или Цзинь, ря своим деньгам и умело даваемым взяткам получает

Пин Мэй» все, что хочет, в том числе должность чиновника.

Хозяйка усадила гостей на почетные места. Тем временем слуги за­варивали чай, готовили закуски, накрывали стол, зажигали фонари и свечи. Переодевшись, Гуй-цзе вышла из своей комнаты и села вместе со всеми. Это заведение было настоящим гнездом любовных утех, где иволги в цветах порхают. Не обошлось, конечно, и без Гуй-цин, стар­шей 'сестры Гуй-цзе. Обе они наливали вино в золотые чарки, играли на лютнях, пели и ухаживали за гостями.

В разгар пира Симынь обратился к Гуй-цин:

— Мне давно говорили, что твоя сестренка знает южные мелодии. Можно ее попросить спеть в честь этих господ?

403

— Не смеем вас беспокоить, — заметил Ин Бо-цзюэ, обернувшись к Гуй-цзе, — но с удовольствием прочистим уши, чтобы насладиться ва­шим дивным пением.

Гуй-цзе продолжала сидеть и лишь улыбалась. А надобно сказать, что Симынь имел свою цель — провести с Гуй-цзе ночь. У хозяйки глаз был наметанный, и она сразу поняла, к чему Симынь Цин клонит. Тут заговорила Гуй-цин:

— Наша Гуй-цзе с детства избалована и очень застенчива. Не так легко уговорить ее петь любовные песни.

Тогда Симынь Цин позвал Дай-аня, вынул из кошелька слиток се­ребра в пять лянов и положил на стол.

— Это Гуй-цзе на пудру и румяна. А в ближайшие дни пришлю еще парчовые одежды.

Девушка поднялась с места и поблагодарила Симыня. Потом она велела служанке отнести подарки, тряхнула юбкой и, не торопясь, слег­ка поправила рукава. Из одного рукава у нее выглядывал серебристо-красный платочек, похожий на плывущий по реке лепесток. Такой же красивой оказалась и ее песня на мотив «Лечу на облаке»:

Достоинства мои — пример для вас,

О жительницы расписных террас. <

Походка, речь и все мои манеры

О вкусе говорят, о чувстве меры.

Чуть шелохнусь, чуть поведу рукою т-

Струится тонкий аромат рекою.

Едва ли не за каждое движенье

От всех приемлю знаки поклоненья,

И вся моя осанка говорит,

Что и в грязи — прозрачен, чист нефрит.

Как долго б эта песня ни звучала —

Пленила бы гостей и чаровала.

И каждый бы твердил здесь неустанно

«Ну, чем не грезы самого Сян-вана!..»

(Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй. С. 157—158)

Театр и драматургия

В эпоху монгольского владычества (Юань) возникает классическая китай­ская драматургия. У ее истоков, как и в других странах, -- фарс и другие ран­ние драматические формы; выступления в театре считались недостойными занятиями. Ведущими жанрами в драматургии были комедия и драма, хотя известно и несколько трагедий. Монологи и диалоги писались прозой, тексты песен (арий) — стихами.

404

Музыка

В VIII в. в Китае была создана первая школа музыки и танца — «Консер­ватория грушевого сада».

В XIV в. складываются северная и южная школы музыки, причем для се­верной школы более характерна героическая тематика, а для южной — лири-

ческая.

В XVII в. возникает опера

Архитектура и строительство

После проникновения в Китай буддизма начинается строительство буд­дийских храмов, это прежде всего скальные храмы и пагоды.

Храм Юньган состоял из многих ниш, крупных и малых пещер от двух до двадцати метров высотой, вырезанных в зернистом песчани­ке... Пещеры Юньгана, обычно неправильной формы, приближающие­ся в плане к квадрату или полукругу, высекались без определенного порядка в толще порой неприступных горных откосов, которые преж­де соединялись между собой висячими галереями и переходами. При этом архитектура, скульптура и природа выступали в неразрывном единстве. Поражает богатство фантазии, вложенной в эти сооружения. Мастера изваяли из камня целые повести и притчи из жизни Будды и его учеников, добавив свои жизненные наблюдения, свое понимание событий, мотивов орнамента, отделки архитектурных деталей... Потол- ки храмов покрыты фигурами летящих небесных музыкантов и танцов- щиц (по индийским мифологическим представлениям населяющими небеса), угловатых, но порывистых и стремительных в своих движени­ях. Здесь и поныне можно увидеть самых разнообразных персонажей индийской мифологии — священную птицу Гаруду, змеиных царей, монахов-аскетов, предающихся молитве, буддийских святых, задумчи­вая нежность и одухотворенная красота которых были чертами совер­шенно новыми в искусстве Китая.

Основное пространство крупных гротов заполняли гигантские три­надцати-, пятнадцати- и семнадцатиметровые изваяния Будды, распо­ложенные прямо против входа. Тяжеловесные, застывшие в своих стро­го фронтальных сидящих позах, эти колоссы воплощали идеи всего сверхчеловеческого и божественного. Издалека можно было видеть эти, словно выросшие из массива скал, фигуры. Бесстрастные лица с зас­тывшей полуулыбкой и устремленным в пространство взглядом не видящих ничего земного глаз как бы призывали к праведной жизни, отрешению от земных благ... Огромная фигура божества устойчивой, полной величия позой напоминает буддийскую скульптуру Индии. Но заимствованные извне черты осмыслены уже по-другому, подвергну-

405

ты творческой переработке. Объемность тела в этой статуе выявлена гораздо меньше, чем в индийских, одежды прочерчены строгими, ров­ными линиями складок, а черты лица отмечены значительной углова­тостью...

Архитектуре Танского государства присущ дух ясной гармонии, праздничности и спокойного величия форм. Столичные города Лоян и Чанъань (современный Сиань) имели в плане четкие прямоугольные очертания, были обнесены стенами с башнями и делились внутри на такие же четкие административные кварталы — фаны. Город вмещал в северной части огромный ансамбль императорского дворца с садами, парками и водоемами, а в южной — дворцы и храмы, жилые и ремес­ленные кварталы. В период Тан окончательно сформировался тип жи­лой и храмовой китайской постройки, одновременно простой и наряд­ной. Дворцы и храмы возводились из дерева по единому принципу, на глинобитных, облицованных камнем платформах. Основой зданию служил каркас из опорных столбов, покрытых красным лаком, попе­речных балок и сложных узорчатых резных кронштейнов — доугун, которые, опираясь на балки, облегчали давление двойных и тройных крыш на здание. Широкие черепичные крыши с плавно изогнутыми и приподнятыми вверх краями не только защищали здание от зноя и проливных дождей, но и придавали ему красоту и легкость. По выра­жению самих зодчих, эти сооружения парили над городом, как распла­станные крылья птицы. Недаром на углах крыш помещали керамичес­кие лепные фигурки, изображающие птиц и крылатых зверей-охрани­телей.

В городах и близ монастырей, за их пределами, строились также величественные кирпичные и каменные буддийские башни-пагоды, отличающиеся геометрической строгостью и ясностью членений. Са­мая знаменитая из танских пагод — Даяньта («Большая пагода диких гусей») выстроена в Чанъане. Квадратная в плане шестидесятиметро­вая кирпичная башня, высящаяся над окрестным ландшафтом, напо­минает крепость. Ее благородная простота повествует о величавом духе зодчества этого времени. Впечатление большой легкости достигается благодаря четкому ритму уменьшающихся кверху пропорций семи оди­наковых ярусов, арочных окон и конической крыше, венчающей зда­ние. Наружные украшения из строгих ступенчатых кирпичных карни­зов крайне скромны.

Сунская архитектура соответствовала более сложной атмосфере времени. В XI столетии, когда Северосунское государство переживало подъем, еще оживлённее стали города с массивными въездными воро­тами, магистралями, превращенными в торговые улицы. В многолюд­ном Бяньляне (современном Кайфыне), где движение не прекращалось даже ночью, были уничтожены внутригородские стены фанов, а через обсаженные деревьями каналы перекинулись изящные арочные мос-

406

ты. Пристальное внимание к орнаментации, архитектурным деталям, к разнообразному соединению зданий с природой отличает зодчество этого времени.

Видоизменились в своих конструкциях и пагоды. Они стали выше, усложнились в своих планах и декоративном убранстве.

(Каптерева Т.Ц., Виноградова НА. Искусство средневекового Востока. С. 142—149)