Из рассказа Кортасара -«Лукас и его больницы*

Так как больница, куда лег Лукас, высшего разряда, где больной-всегда-прав и сказать «нет», даже когда он просит невесть что, куда как серьезная проблема для медсестер, всем они обворожительно и на­перегонки отвечают «да» — по причинам, указанным выше.

801

Конечно, невозможно удовлетворить просьбу толстяка из 12-й па­латы, который в разгар цирроза печени требует каждые три часа бу­тылку джина, зато с каким удовольствием девушки сказали «да», «само собой», «ну конечно», когда Лукас, увидевший во время проветрива­ния палаты букетик ромашек в холле, почти застенчиво попросил раз­решения унести одну ромашку в палату, чтобы хоть как-то скрасить обстановку.

Положив ромашку на тумбочку, Лукас нажимает на кнопку звонка и просит принести стакан с водой, чтобы придать растению более свой­ственное ему положение. Не успевают принести стакан и поставить туда цветок, как Лукас замечает, что тумбочка загромождена склянками, журналами, сигаретами и почтовыми открытками, так что нельзя ли поставить какой-нибудь столик к изножью кровати, это позволит на­слаждаться видом ромашки, не рискуя вывихнуть шею в процессе об­наружения цветка среди различных предметов, размножающихся на тумбочке.

Медсестра тут же приносит требуемое и помешает стакан с ромаш­кой в наилучшем для обозрения ракурсе, за что Лукас тут же ее благо­дарит, замечая вскользь, что его посещают многочисленные друзья, а стульев маловато и было бы весьма кстати, воспользовавшись тем, что столик уже принесен, добавить два-три удобных кресла, что создало бы более располагающую к беседе атмосферу.

Не успевают медсестры появиться со стульями, как Лукас говорит, что чувствует себя крайне обязанным по отношению к друзьям, кото­рые должны делить с ним его горькую участь, в силу чего большой стол был бы как нельзя кстати, предварительно покрытый, конечно, скатер­кой под две-три бутылки виски и полдюжины бокалов, желательно гра­неного стекла, не говоря уже о термосе со льдом и нескольких бутыл­ках содовой.

Девушки разбегаются в поисках всех этих предметов и художествен­но располагают их на принесенном столе, при этом Лукас позволяет себе заметить, что присутствием бокалов и бутылок значительно сни­жается эстетический эффект ромашки, она прямо-таки затерялась в ансамбле, хотя выход из положения весьма прост — ведь если чего-то и не хватает в помещении, так это шкафа для одежды и обуви, кое-как сваленных в стенном шкафу в коридоре, так что достаточно поместить стакан с ромашкой на шкаф, и цветок будет доминировать в палате, придав ей тот таинственный шарм, который является ключом к любо­му успешному выздоровлению.

Сверх всякой меры уставшие, но верные правилам больницы, де­вушки с трудом вдвигают в палату огромный шкаф — на нем в конце концов и водружается ромашка, напоминающая несколько удивлен­ный, но доброжелательный глаз. Медсестры карабкаются на шкаф, что­бы подлить немного воды в стакан, и тогда Лукас закрывает глаза и

802

говорит, что теперь все в полном порядке и он попытается уснуть. Как только закрывают дверь, он вскакивает, вытаскивает ромашку из ста­кана и выбрасывает ее в окно, потому что ромашка не самый любимый его цветок.

(Кортасар X. Лукас и его больницы. С. 346—347)

Постмодернистская Последняя треть XX в. — время расцвета постмодер-литература нистской литературы. Наиболее характерная ее чер-

та — игра с текстами, отсюда — обильное цитирование

и даже конструирование своего текста из чужих цитат. Так, например, в 1979 г. Ж. Ривэ выпускает экспериментальный роман-цитату «Барышни из А», со­стоящий из 750 цитат из 408 произведений. Правильно понять такого типа литературу может только человек, знакомый с соответствующими произве­дениями, образующими интертекст для данного текста. Отсюда — погружен­ность в культуру вплоть до того, что вне каких-то базовых знаний, подчас весь­ма значительных, понять эту литературу вообще невозможно.

Другая характерная особенность постмодернистской литературы — «ав­торская маска». Термин предложен американским критиком К. Мамгреном. Он и другие исследователи выявили различные способы создания преднаме­ренного повествовательного хаоса, в котором восприятие мира выступает как разорванное, отчужденное, лишенное смысла, закономерности и упорядочен­ности. В качестве связующего центра для этого хаоса Мамгрен и предложил понятие авторской маски. В литературе постмодернизма автор посягает на свободу читательской интерпретации, непосредственно вмешиваясь в воспри­ятие читателя, и посредством мета-текста комментируя свое произведение. Этот комментарий чаще всего имеет нарочито иронический характер, высме­ивая не только шаблоны классической, а чаще — массовой литературы, но и читательские ожидания.

С авторской маской связан и так называемый «двойной код». Целью «двой­ного кодирования» повествования в постмодерне, включающего в себя «иро­нический модус», является разрушение языковых и отождествляемых с ними мыслительных стереотипов восприятия читателя. Посредством этого приема постмодернисты пародируют жанры и приемы массовой литературы, ирони­чески переосмысляя их стиль. При этом постоянно подчеркивается условная, игровая природа словесного искусства. Двойное кодирование оказывается стилистическим проявлением «познавательного сомнения», «эпистемологи­ческой неуверенности».

«Эпистемологическая неуверенность» — наиболее характерная черта миро­воззрения постмодернизма. Ее возникновение связано с кризисом веры во все ранее существовавшие ценности («кризис авторитетов»), при этом на первое место выходит (с точки зрения постмодернистов) «крах» научного детерми­низма и историзма, а также научной картины мира в целом. Для таких теорети­ков постмодернизма, как Деррида, Фуко, Лакан, Делёз, Барт, типично общее представление о мире как о хаосе — бессмысленном, децентризированном и не­познаваемом.

Одним из приемов разрушения центризма у постмодернистов стала деперсонализация — то, что у различных авторов получало названия «смерть

803

субъекта», «смерть автора», «растворение характера в романе», «кризис ин­дивидуальности» и т.д. В сфере литературной критики «смерть автора» впер­вые была провозглашена Бартом в одноименном эссе 1968 г. Он утверждал там, что в произведении «говорит» не автор, а язык, и потому читатель слы­шит голос не автора, а текста, организованного в соответствии с правилами «культурного кода» (или кодов) своего времени и своей культуры.