Книги и библиотеки

Уже к IV—V вв. относится использование в Японии отдельных китайских иероглифов. Древнейшие литературные памятники Японии — Кодзики (712 г.) и Нихонга (720 г.) были записаны по-китайски. Китайские иерогли­фы использовались для записи собственных японских имен, а также обрядо­вых формул. Вместе с китайскими иероглифами заимствовалось их чтение, но постепенно оно подверглось фонетическим изменениям, кроме того, иерог­лифы получали и подходящее по смыслу японское чтение (кун). Отдельные иероглифы были изобретены в самой Японии и имели только чтение кун Фонетическое использование иероглифов привело к изменению их начерта­ния и постепенной выработке японских систем письменности; особое распро­странение получили две — катакана и хирагана (известны с X в.). Направле­ние письма — сверху вниз и справа налево, иногда встречается горизонталь­ное написание.

Из -«Повести Картины к Повести о старике Такэтори принадле-

Гэндзи» жали кисти Косэ-но Ооми, а текст написал Ки-но

Цураюки. Свитки были сделаны из бумаги «канья», подбитой китайским шелком, имели красновато-лиловое обрамление и сандаловые валики — словом, ничем особенным не отличались...

Скоропись на превосходной китайской бумаге была великолепна, но еще более восхитительной, поистине несравненной показалась прин­цу каллиграфия в спокойном «женском» стиле, прекрасно сочетающа­яся с корейской бумагой, плотной и мягкой, необыкновенно нежных оттенков. Принц почувствовал, что на глазах у него вскипают слезы, словно спеша соединиться с размывами туши. Невозможно было ото­рвать глаз от этих прекрасных строк... А вот яркие листы цветной бу­маги «канья», на которых министр в причудливой манере свободной скорописью записал разные песни, — трудно представить себе что-ни­будь более совершенное. Этими столь привлекательными в своем свое­образии листами можно было любоваться бесконечно, и на другие ра­боты смотреть уже не хотелось.

(Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи. С. 145,163)

418

Литература

Как уже выше говорилось, древнейшими литературными произведения­ми Японии были сборники мифов, исторических хроник, записей ритуалов и т.п. — «Кодзики» и «Нихонга». В VIII в. создается обширный свод произ­ведений древней поэзии — «Манъсею» («Мансъю»), а в X в. сборник Кокин-сю. В эпоху Хэйан девизом художественного творчества становятся слова «грустное очарование вещей», навеянные буддийской идеей об иллюзорном и преходящем характере всего существующего. В эту эпоху возникает жанр «моногатари» и создается «Исэ-моногатари» (X в.), в этот же период проис­ходит удивительный расцвет «женской» придворной литературы: Мураса-ки Сикибу (978—1014 гг.) создает поразительный по тонкости переживаний роман «Повесть о Гэндзи», Сэй Сенагон (966—1017 гг.) — «Записки у изго­ловья», несколько позднее, в XIV в., еще одна выдающаяся женщина — Нид-зе создаст свою «Непрошенную повесть». В этот же период основным жан­ром в поэзии становится танка — маленькое стихотворение в пять строчек, состоящее из 31 слога, составленное по определенным правилам. В период господства самураев возникает новый жанр в литературе — историческая повесть гута.

Из Предисловия к Эта песня живет с тех пор, как появились земля и сборнику "Кокин- небо. Но те песни, которые поют и теперь в этом сю" мире, созданы были впервые на простертом извеч-

но небе богиней Ситатэру-химэ, а на земле, насы­щенной металлом, они начались с бога Сусаноо.

Так появились лепестки речи — слова, говорящие о любви к цве­там, о зависти к птицам, о сожаленьи при виде тумана, о грусти при взгляде на росу... много разных слов появилось.

Как дальний путь, что начинается с одного шага и длится потом месяцы и годы; как высокая гора, что начинается с пылинки подно­жья и простирается ввысь до тропы небесных облаков, — такая была песня.

Песни Нанивадзу... они начались с Микадо. Лепестки речи — слова о горе Асака... их распевают со времени шутки-забавы придворной прелестницы. И эти две песни, словно мать и отец прочих песен... Те, кто учится песням, с них начинают.

Ныне же весь этот мир пристрастился лишь к внешнему блеску, сер­дце обуяло тщеславие, и потому стали слагаться лишь пустые, забав­ные песни! Оттого и в домах, где блеск этот любят, песнь что зарытое древо, никому не известна; а там, где люди серьезны, там эта песня что цветущий тростник, не дающий, однако, колосьев.

Ах, если бы вспомнили о том, как началась песня, то этого не могло бы случиться.

(Ки-но Цураюки. Предисловие к поэтической антологии X в.

Кокинсю. С. 127)

419

Из стихов И днем и ночью

Ки-но Любовался я...

Цураюки О сливы лепестки, когда же вы успели,

Не пожалев меня, так быстро облететь, Что не заметил я печальной перемены? * * *

Ах, каждый раз, когда идет весенний дождь

И я сушу потом любимого одежды, — Их блекнет цвет.

Зато блестят сильней

Зеленые поля, пропитанные влагой!

Деревья, травы, что кругом растут,

Погружены зимой в глубокий сон,

Но снег пошел...

И вот уже цветут

Весны не знающие белые цветы!

(Собрание древних и новых песен Ямато. С. 138)

Из «Исэ В давние времена кавалер и дама жили в провин-

моногатари» ции глухой. Кавалер был должен ко двору на служ-

бу отправляться и, о разлуке сожалея, ушел.

Прошел так год, другой и третий — и все не возвращался он, так что дама, ждать его устав, с другим — человеком к ней относившимся весь­ма заботливо и нежно — сегодня в вечеру быть вместе сговорилась, и как раз явился тот кавалер. «Дверь мне открой!» — стучал он, но, не открывая, она, стихи сложив, ему проговорила:

«Сменяющихся лет — уж целых три я жду, и ждать тебя устала... И только в ночь сегодня я ложе новое делю...»

Так ему сказала, а он в ответ:

«Лук "адзуса", лук "ма",

лук "цуки", — их много...

Ну, что ж... Люби

его, как я

любил тебя все эти годы».

Сказал он и собрался уходить, но дама:

«Лук "адзуса"... — Натянешь иль нет его, но все же —

420

с начала самого душа моя, как прежде, тебе принадлежит».

Хоть и сказала так, но кавалер ушел обратно. В большом горе дама за ним вслед побежала, но настигнуть не удалось ей, и у ручья с водою чи­стой ниц она упала. Там на скале кровью, с пальца взятой, она написала:

«Того, кто не любит, кто ушел от меня, удержать я не в силах!

Настал, видно, миг, когда жизнь уж исчезнуть должна...» Написала она, и не стало ее.

(Исэ моногатари. С. 62—63)

Из «Повести Настала ночь, а спорящие так и не пришли к едино-

о Гэндзи» му мнению. Но вот наконец левые извлекли послед-

Муросаки Сакибу ний из оставшихся у них свитков — свиток с вида­ми Сума, и сердце Гон-тюнагона затрепетало.

Первые тоже оставили напоследок свой лучший свиток, но что мог­ло сравниться с замечательным творением Гэндзи, этого удивительно­го мастера, который, очистив сердце от суетных помышлений, сумел в движения кисти вложить сокровенные движения души. Все, начиная с принца Сети, были растроганы до слез.

Когда Гэндзи был в изгнании, многие печалились и сочувствовали ему, но мог ли кто-нибудь вообразить?.. Только теперь, глядя на сви­ток, люди словно переносились на пустынный морской берег, прони­кали в мысли и чувства изгнанника. Кисть Гэндзи с величайшей точ­ностью запечатлела место, где жил он долгие годы: никому неведомый залив, дикие скалы... Надписи, сделанные китайскими скорописными знаками и каной, перемежались трогательными песнями, которых не найдешь в настоящих суховато-подробных дневниковых записях, — словом, хотелось смотреть и смотреть без конца. Показанные прежде картины были забыты, и внимание растроганных и восхищенных зри­телей целиком сосредоточилось на свитке с видами Сума. Все осталь­ное уже не имело значения, и стало ясно, что победа на стороне левых.

(Муросаки Сакибу. Повесть о Гэндзи. С. 151)

Из "Записок Забавная сумятица происходит и в те дни, когда

у изголовья» ждут новых назначений по службе.

Сэй Сенагон Пусть валит снег, пусть дороги окованы льдом —

все равно в императорский дворец стекается толпа

421

чиновников четвертого и пятого ранга с прошениями в руках. Моло­дые смотрят весело, они полны самых светлых надежд. Старики, убе­ленные сединами, в поисках покровительства бредут к покоям придвор­ных дам и с жаром выхваляют собственную мудрость и прочие свои достоинства.

Откуда им знать, что юные насмешницы после безжалостно пере­дразнивают и вышучивают их?

— Пожалуйста, замолвите за меня словечко государю. И государы­не тоже, умоляю вас! — просят они.

Хорошо еще, если надежды их сбудутся, но как не пожалеть того, кто потерпел неудачу!

Мужчины, что ни говори, странные существа. Прихоти их необъяс­нимы.

Вдруг один, к всеобщему удивлению, бросит красавицу жену ради дурнушки...

Если молодой человек хорошо принят во дворце или родом из знат­ной семьи, он вполне может выбрать из множества девушек красивую жену себе по сердцу.

Предположим, избранница недоступна, так высоко она стоит. Но все равно, если в его глазах она совершенство, пусть любит ее, хотя бы пришлось ему умереть от любви.

Бывает и так. Мужчина никогда не видел девушки, но ему нагово­рили, что она — чудо красоты, и он готов горы своротить, лишь бы за­получить ее в жены.

Но вот почему иной раз мужчина влюбляется в такую девушку, кото­рая даже на взгляд других женщин уж очень дурна лицом? Не понимаю.

Я помню, была одна дама, прекрасная собой, с добрым сердцем. Она писала изящным почерком, хорошо умела слагать стихи. Но когда эта дама решилась излить сердце в письме к одному мужчине, он ответил ей неискренним ходульным письмом, а навестить и не подумал.

Она была так прелестна в своем горе, но мужчина остался равно­душным и пошел к другой. Даже посторонних брал гнев: какая жесто­кость! Претил холодный расчет, который сквозил в его отказе...

Мужчина, однако, ничуть не сожалел о своем поступке.

(Сэй Сенагон. Записки у изголовья. С. 166-168,204-205)

Из «Записок от Кэнко-хоси — монашеское имя Урабэ Канэеси (1283— скуки» Кэнко- 1350 гг.), в молодости он двадцать лет прослужил при дво-Хоси ре, затем постригся в монахи, но продолжал заниматься

литературой. «Записки от скуки» написаны им в мона­шеской хижине, которую он построил себе у подножия горы в провинции Ига.

Мужчина, который не знает толк в любви, будь он хотя семи пядей во лбу, — неполноценен и вызывает такое же чувство, как яшмовый ку-

422

бок без дна. Это так интересно — бродить, не находя себе места, вы­мокнув от росы или инея, когда сердце твое, боясь родительских уко­ров и мирской хулы, не знает и минуты покоя, когда мысли мечутся то туда, то сюда; и за всем этим — спать в одиночестве и ни единой ночи не иметь спокойного сна!

При этом, однако, нужно стремиться к тому, чтобы всерьез не поте­рять голову от любви, чтобы не давать женщине повода считать вас легкой добычей.

Если бы жизнь наша продолжалась без конца, не улетучиваясь, по­добно росе на равнине Адаси, и не уносясь, как дым горой Торибэ, ни в чем не было б очарования. В мире замечательно именно непостоянство.

Посмотришь на живущих — нет никого долговечнее человека. Есть существа вроде поденки, что умирает, не дождавшись вечера, и вроде летней цикады, что не ведает ни весны, ни осени. Достаточно долог и год, если его прожить спокойно.

Если ты жалеешь, что не насытился жизнью, то, и тысячу лет про­жив, будешь испытывать чувство, будто это был сон одной ночи. Что станешь делать в мире бесконечной жизни, дождавшись, когда облик твой станет безобразным! «Если жизнь длинна, много примешь сты­да», поэтому лучше всего умереть, не дожив до сорока лет.

Когда переступаешь этот возраст, перестаешь стыдиться своего вида; стремясь смешаться с толпой, на закате дней печешься о потомках, хо­чешь жить до тех пор, когда увидишь их блестящее будущее; лишь мир­скими страстями одержима твоя душа, а сам ты перестаешь постигать очарование вещей — это ужасно.

(Кэнко-Хоси. Записки от скуки. С. 214)

Из -«Непрошеной Государыне предстояло разрешиться от бремени в повести» Нидзе восьмую луну. В ожидании родов она переехала в Угловой павильон. Во дворце все очень тревожи­лись, ибо государыня была уже не так молода и к тому же предыдущие роды проходили у нее тяжело, неудачно. Поэтому служили молебны, непрерывно возносили молитвы, общеизвестные и самые сокровенные; молились целителю Якуси во всех его семи ипостасях, богу Фугэну, продлевающему жизнь, защитнику веры Конгододзи, богу Айдзэну и Пяти Светлым богам — Фудо, Гундари, Конго-яся, Годзандзэ и Дайи-току. По заведенному обычаю, молебны богу Фудо совершались на средства края Овари, но на сей раз мой отец, правитель Овари, поже­лал проявить особое усердие и взял на себя также устройство молеб­нов богу Конго-додзи. Для заклятия злых духов во дворец пригласили праведного монаха из храма Вечная Обитель — Дзедзюдзи.

Двадцатого числа поднялся переполох — начались роды. Мы жда­ли, что ребенок вот-вот родится, но миновал день, другой, третий... Не

423

описать всеобщего беспокойства! Тут сообщили, что состояние роже­ницы, непонятно почему, внезапно резко ухудшилось. Доложили об этом государю, он распорядился, чтобы заклинатель творил молитвы в непосредственной близости от роженицы, как можно ближе к ней, от­деленной только переносным занавесом. Кроме него к государыне при­звали праведного священника из храма Добра и Мира, Ниннадзи, он расположился совсем рядом, с внутренней стороны занавеса.

— Боюсь, она совсем безнадежна... — обратился к нему государь. — Что делать?!

— Будды и бодхисаттвы властны изменять даже закон кармы, они торжественно в том поклялись, — ответил ему святой отец. — Ни о чем не тревожьтесь, все завершится благополучно! — И он начал читать мо­литвы. Одновременно по другую сторону занавеса заклинатель молился перед рисованным изображением бога Фудо — если не ошибаюсь, то было прославленное изображение, к которому взывал праведный мо­нах Секу, когда бог Фудо, воплотившись в него, сохранил ему жизнь. Перебирая четки, заклинатель вещал:

Каждого, каждого карма ведет,

судьбы изначальной нить.

Много превратностей в жизни ждет,

но карму как изменить?

Ты в моленьях усердье удвой, утрой,

о спасенье вечном радей —

и тогда заслужишь в жизни земной

перемену кармы своей!

— С детских лет я проводил в молитвах все ночи, продолжал закли­натель, — а возмужав, долгими днями подвергал свою плоть суровым испытаниям. Стало быть, светлый бог не может не внять моим молит­вам! — говорил он, и казалось, государыня вот-вот разродится, а закли­натель еще усерднее раздувал ритуальный огонь, так что клубы дыма вздымались к небу...

(Нидзе. Непрошеная повесть. С. 25—26)

Из буддийской Ама-но Цукай Миномэ жила на втором проспекте, литературы. девятой улице левой части столицы Нара. У нее

Слово о нищенке, было девять детей, бедна она была неслыханно и разбогатевшей средств на жизнь не имела. Год почти молила она о благодаря богатстве тысячерукую [ Каннон] в храме Анахо. Во

почитанию тыся- время правления государя О-хи, зимой седьмого го-черукой Каннон да эрэ Тэмпе-хо-дзи, десятого дня десятой луны де­сятого года Зайца, к ней нежданно-негаданно при­шла ее младшая сестра и принесла кожаный сундучок. Оставила его и

424

ушла. Ножки [сундучка] были испачканы конским навозом. [Сестра] сказала: «Я скоро вернусь, а эта вещь пусть побудет у тебя».

[Миномэ] ждала [сестру], но та не приходила. Тогда она отправи­лась к младшему брату и стала расспрашивать его. Брат отвечал: «Ни­чего не знаю». Исполнившись сомнений, [Миномэ] открыла сундучок и нашла там сто кан монет. Купив, по обычаю своему, цветов, благово­ний и масла для светильников, она совершила приношения Тысячеру-кой и тут увидела, что ноги ее — в конском навозе. Тогда она догада­лась, что деньги были дарованы бодхисаттвой.

Прошло три года. Обнаружилось, что из денег на строительство хра­ма Тысячерукой исчезло сто кан. Тогда уразумели: монеты в кожаном сундучке были из тех денег. Верно говорю — Каннон одарила ими [Ми­номэ].

В похвале говорится: «Добродетельна была мать из семьи Ама-но Цукай. Утром она видела голодных детей и обливалась кровавыми сле­зами, а вечером возжигала благовония и молилась Каннон. [Каннон] откликнулась, и деньги вошли в дом. Окончились печали бедности, святая [Каннон] исполнила молитвы и даровала счастье, заструился источник благополучия, стало на что детей накормить и одеть». Верно говорю — сострадательная [Каннон] пришла на помощь [Миномэ], воз­наградив ее за купленные ею благовония. В сутре «Нэханге» говорит­ся в подтверждение: «Мать, любящая своих детей, да возродится на небе Бонтэн». Такие вот чудеса.

(Нихон Рейки. Японские легенды о чудесах. С. 152—153)