Литература

Особенно ярко культура Возрождения проявилась в изобразительном ис­кусстве и литературе. Литература этого периода настолько богата и разнооб­разна, что почти невозможно ее коротко охарактеризовать. К основным ее чер­там относятся жизнеутверждающий характер, восхищение красотой мира, человека и его свершений, важнейшей темой поэзии становится любовь.

К крупнейшим писателям Италии относятся Петрарка, Боккаччо, Арио-сто; Германии — Эразм Роттердамский, Гуттен, Рейхлин, Брант; Франции — Рабле, Вийон, Ронсар, Агриппа д'Обинье, Лабе, Монтень; Англии — Чосер, Сидни, Спенсер, Шекспир; Испании — Сервантес, де Кеведо.

В эпоху Возрождения сначала в Италии, а затем и в Северных странах воз­никают литературные объединения: Камеры риторов в Нидерландах, Ареопа-гус — в Англии, Плеяды — во Франции; на базе объединения «Плеяды» во Франции возникает первая Академия поэзии и музыки. В литературе Север­ного Возрождения важное место заняла сатира и пародии на современные нравы, на человеческую глупость, на средневековые идеалы и средневековую литературу.

Из ПОЭЗИИ Франческа Петрарка (1304—1374 гг.) — это тот человек,

Фрамческо с жизнью и творчеством которого связывается обычно

Петрарки начало эпохи Возрождения. Петрарка —великий гума-

нист и гражданин, но он еще и родоначальник новой со­временной поэзии. Его написанные на итальянском языке стихи получили ши­рокое признание. На торжественной процедуре в Риме Петрарка был увенчан лавровым венком.

Из сонетов (На жизнь Мадонны Лауры)

Не раз, моя врагиня дорогая, Я в знак того, что боя не приму, Вам сердце предлагал, но вы к нему Не снизошли, гордыне потакая.

О нем мечтает, может быть, другая, Однако тщетно, не бывать тому: Я не хозяин сердцу своему, Отринутое вами отвергая.

Когда оно, отторгнутое мной, Чужое вам, не может быть одно, Равно как предпочесть другие двери,

608

Утратит путь естественный оно,

Мне кажется, и этому виной

Мы будем оба — правда, в разной мере.

Из сонетов (На смерть Мадонны Лауры)

Уходит жизнь — уж так заведено, — Уходит с каждым днем неудержимо, И прошлое ко мне непримиримо, И то, что есть, и то, что суждено.

И позади, и впереди — одно, И вспоминать, и ждать невыносимо, И только страхом божьим объяснимо, Что думы эти не пресек давно.

Все, в чем отраду сердце находило, Сочту по пальцам. Плаванью конец: Ладье не пересилить злого шквала.

Над бухтой буря. Порваны ветрила, Сломалась мачта, изнурен гребец И путеводных звезд как не бывало.

Из «Письма к потомкам»

Коли ты услышишь что-нибудь обо мне — хотя и сомнительно, что­бы мое ничтожное и темное имя проникло далеко сквозь пространство и время, — то тогда, быть может, ты возжелаешь узнать, что за человек я был и какова была судьба моих сочинений, особенно тех, о которых молва или хотя бы слабый слух дошел до тебя. Суждения обо мне лю­дей будут многоразличны, ибо почти каждый — говорит так, как вну­шает ему не истина, а прихоть, и нет меры ни хвале, ни хуле. Был же я один из вашего стада, жалкий смертный человек, ни слишком высоко­го, ни низкого происхождения. Род мой (как сказал о себе кесарь Ав­густ) — древний. И по природе моя душа не была лишена ни прямоты, ни скромности, разве что ее испортила заразительная привычка. Юность обманула меня, молодость увлекла, но старость меня исправи­ла и опытом убедила в истинности того, что я читал уже задолго рань­ше, именно, что молодость и похоть — суета; вернее, этому научил меня Зиждитель всех возрастов и времен, который иногда допускает бед­ных смертных в их пустой гордыне сбиваться с пути, дабы, поняв, хотя [• бы поздно, свои грехи, они познали себя. Мое тело было в юности не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красо­тою, но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение долгого времени не-

609

обыкновенно острое, но после моего шестидесятого года оно, против ожидания, настолько ослабло, что я был вынужден, хотя и с отвраще­нием, прибегнуть к помощи очков. Тело мое, во всю жизнь совершенно здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недугов...

В юности страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не пога­сила уже гаснущее пламя. Я хотел бы иметь право сказать, что был впол­не чужд плотских страстей, но, сказав так, я солгал бы; однако скажу уверенно, что, хотя пыл молодости и темперамента увлекал меня к этой низости, в душе я всегда проклинал ее. Притом вскоре, приближаясь к сороковому году, когда еще было во мне и жара и сил довольно, я со­вершенно отрешился не только от мерзкого этого дела, но и от всякого воспоминания о нем, так, как если бы никогда не глядел на женщину; и считаю это едва ли не величайшим моим счастием и благодарю Госпо­да, который избавил меня, еще во цвете здоровья и сил, от столь пре­зренного и всегда ненавистного мне рабства...

С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо вре­мя, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что, если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных веках. Поэтому я с увлечени­ем читал историков, хотя их разногласия немало смущали меня; в со­мнительных случаях я руководствовался либо вероятностью фактов, либо авторитетом повествователя.

(Петрарка. Сонеты. С. 42,255,394-396)

Из «Декамер» онаДжованни Боккаччо (1313—1375 гг.) — это второй (по-Боккаччо сле Петрарки) человек, идеи и творчество которого ока-

зали решающее воздействие'на формирование самого духа эпохи Возрождения. Боккаччо, как Данхе и Петрарка (с которым они были друзьями), был флорентийцем. Он был автором многих серьезных произве­дений, среди которых стоит отметить и такие, как «Жизнь Данте» или его ди­алог с Аврелием Августином. Мало кому известно, что Боккаччо пытался со­здать новый перевод Библии.

Но, конечно, самым знаменитым произведением Боккаччо является «Де­камерон» — сборник из ста новелл — веселых и грустных, поучительных и развлекательных. Строится «Декамерон» по принципу обрамленной или ра­мочной прозы (прием, восходящий к древнеиндийской литературе и через мусульманскую литературу ставший известным в средневековой Европе). К особенностям «Декамерона» можно отнести то, что он был написан на разго­ворном языке, а не на латыни, действие происходит не в вымышленном мире и не в давние времена, а в Европе, современной рассказчику. Поэтому, поми­мо всего прочего, эти рассказы обладают еще большей ценностью как источ­ник сведений о быте и нравах данной эпохи. Важное место в сборнике зани­мают новеллы, бичующие нравы церкви и церковников, из-за чего позднее «Де-

610

камерон» окажется в «Индексе запрещенных книг»; ниже приводится одна из таких новелл.

По дошедшим до меня слухам, обворожительные дамы, в Париже проживал богатый купец Джаннотто ди Чивиньи; человек он был доб­рый, наичестнейший и справедливый, вел крупную торговлю сукнами и был в большой дружбе с иудеем по имени Абрам, тоже купцом, богачом, человеком справедливым и честным. Зная справедливость его и чест­ность, Джаннотто сильно сокрушался, что душа этого достойного, рас­судительного и хорошего человека из-за его неправой веры погибнет.

Дабы этого не случилось, Джаннотто на правах друга начал угова­ривать его отойти от заблуждений веры иудейской и перейти в истин­ную веру христианскую, которая, именно потому, что это вера святая и правая, на его глазах процветает и все шире распространяется, тогда как его, Абрама, вера, напротив того, оскудевает и сходит на нет, в чем он также имеет возможность убедиться. Иудей отвечал, что, по его ра­зумению, вера иудейская — самая святая и самая правая, что в ней он рожден, в ней намерен жить и умереть и что нет такой силы, которая могла бы его принудить отказаться от своего намерения. Джаннотто, однако же, на том не успокоился и несколько дней спустя вновь повел с иудеем такую же точно речь и начал в грубоватой форме, как то во­дится у купцов, доказывать ему, чем наша вера лучше иудейской. Иудей отлично знал догматы своей веры, однако ж то ли из лучших чувств, которые он питал к Джаннотто, то ли на него подействовали слова, вло­женные Святым Духом в уста простого человека, но только он начал очень и очень прислушиваться к доводам Джаннотто, хотя по-прежне­му твердо держался своей веры и не желал оставлять ее.

Итак, иудей упорствовал, а Джаннотто наседал на него до тех пор, пока наконец иудей, сдавшись на уговоры, сказал: «Ин ладно, Джан­нотто. Тебе хочется, чтобы я стал христианином, — я готов, с условием, однако ж, что прежде я отправлюсь в Рим и погляжу на того, кто, по твоим словам, является наместником бога на земле, понаблюдаю, ка­ков нрав и обычай у него самого, а также у его кардиналов. Если они таковы, что я на их примере познаю, равно как заключу из твоих слов, что ваша вера лучше моей, — а ведь ты именно это старался мне дока­зать, — я поступлю согласно данному тебе обещанию; если ж нет, то я как был иудеем, так иудеем и останусь».

Послушав такие речи, Джаннотто сильно приуныл и сказал себе: «Тщетны все мои усилия, а между тем мне казалось, что они не напрас­ны, я был убежден, что уже обратил его. И то сказать: если Абрам съез­дит в Рим, там насмотрится на окаянство и злонравие духовных лиц, то ни за что не перейдет в христианскую веру — какое там: если б даже он и стал христианином, то потом все равно вернулся бы в лоно веры иудейской»...

611

Иудей сел на коня и с великою поспешностью поехал в Рим, а как скоро он туда прибыл, тамошние иудеи приняли его с честью. Он ни­кому ни слова не оказал о цели своего путешествия и стал украдкой наблюдать, какой образ жизни ведут папа, кардиналы, другие прелаты и все придворные. Из того, что он заметил сам, — а он был человек весь­ма наблюдательный, — равно как из того, что ему довелось услышать, он вывел заключение, что все они, от мала до велика, открыто распут­ничают, предаются не только разврату естественному, но и впадают в грех содомский, что ни у кого из них нет ни стыда, ни совести, что не­малым влиянием пользуются здесь непотребные девки, а равно и маль­чишки и что ежели кто пожелает испросить себе великую милость, то без их посредничества не обойтись. Еще он заметил, что здесь все пого­ловно обжоры, пьянчуги, забулдыги, чревоугодники, ничем не отлича­ющиеся от скотов, да еще и откровенные потаскуны. И чем присталь­нее он в них вглядывался, тем больше убеждался в их алчности и коры­столюбии, доходившем до того, что они продавали и покупали кровь человеческую, даже христианскую, и всякого рода церковное имуще­ство, будь то утварь или же облачение, всем этим они бойко торговали, посредников по этой части было у них больше, чем в Париже торгов­цев сукном или же еще чем-либо, и открытая симония называлась у них испрашиванием, обжорство — подкреплением, как будто Богу не ясны значения слов, — да он видит и намерения злых душ, так что наи­менованиями его не обманешь! Все это, вместе взятое, а равно и многое другое, о чем мы лучше умолчим, было противно иудею, ибо он был человеке воздержанный и скромный, и, полагая, что насмотрелся вдо­воль, он порешил возвратиться в Париж, что и было им исполнено. Джаннотто, как скоро узнал об его приезде, поспешил к нему, хотя мень­ше всего рассчитывал на его обращение в христианство, и они очень друг другу обрадовались. Джаннотто дал иудею несколько дней отдох­нуть, а затем приступил к нему с вопросом, как ему понравились свя­тейший владыка, кардиналы и другие придворные.

Иудей, не задумываясь, ответил: «Совсем не понравились, разрази их господь! И вот почему: по моим наблюдениям, ни одно из тамошних духовных лиц не отличается ни святостью, ни богобоязненностью, ник­то из них не благотворит, никто не подаст доброго примера, словом, ничего похожего я не усмотрел, а вот любострастие, алчность, чрево­угодие, корыстолюбие, зависть, гордыня и тому подобные и еще худ­шие пороки,.— если только могут быть худшие пороки, — процветают, так что Рим показался мне горнилом адских козней, а не горнилом бо­гоугодных дел. Сколько я понимаю, ваш владыка, а глядя на него, и все прочие стремятся свести на нет и стереть с лица земли веру христиан­скую, и делают это они необычайно старательно, необычайно хитро­умно и необычайно искусно, меж тем как им надлежит быть оплотом ее и опорой. А выходит-то не по-ихнему: ваша вера все шире распрост-

612

раняется и все ярче и призывней сияет, — вот почему для меня не под­лежит сомнению, что оплотом ее и опорой является Дух Святой, ибо эта вера истиннее и святее всякой другой. Я долго и упорно не желал стать христианином и противился твоим увещеваниям, а теперь я пря­мо говорю, что непременно стану христианином. Идем же в церковь, и там ты, как велит обряд святой вашей веры, меня окрестишь».

(Боккаччо Джвванни. Декамерон. С. 38—41)

Из автобиографии Бенвенуто Челлини (1500—1571 гг.) — известный ху-Бенвенуто Челлини дожник, скульптор и ювелир. Осознание ценности че­ловеческой личности, характерное для эпохи Возрож­дения, приводит к тому, что не только в обязательном порядке начинает ука­зываться автор созданного произведения (в литературе, изобразительном искусстве и т.п.), но и к повышению интереса к самой личности автора. Это привело к возникновению жанра биографий, посвященных теперь не жизни святых, что было характерно для Средневековья, а жизни художников-твор­цов. Так, Петрарка пишет «Жизнь Данте», в начале XV в. неизвестный автор создает жизнеописание Филиппе Брунелески — знаменитого архитектора, по­зднее Вазари напишет собрание жизнеописаний всех известных художников своего времени. Но кроме биографий появляются еще и автобиографии — пер­вой была автобиография Лоренцо Гиберти, знаменитого скульптора и архи­тектора. К этому же ряду произведений относится и книга Челлини. Особен­но интересна она тем, что дает образ полнокровной и разнообразной жизни художника Возрождения. Челлини не только работает в мастерской, создавая свои шедевры, но он и путешествует, дерется на дуэлях, сражается в качестве солдата, оказавшись по приказу папы в тюрьме, он бежит оттуда (единствен­ный, кому удалось бежать из-замка св. Ангела!). Короче, жизнь Челлини по­хожа на увлекательный роман. Ниже приводятся два эпизода из его автобио­графии: один — описывающий воинские подвиги Челлини, другой — расска­зывающий о его участии в сеансе некромантии, что высвечивает для нас непривычную грань жизни и верований людей эпохи Возрождения.

Я продолжал стрелять из моих орудий и с ними каждый день совер­шал что-нибудь замечательное; так что у папы я снискал доверие и милость неописуемые. Не проходило дня, чтобы я не убил кого-нибудь из врагов с воли. Как-то раз среди прочих папа разгуливал по круглой башне и увидел в Прати испанского полковника, какового он узнал по некоторым приметам, потому что тот когда-то состоял у него на служ­бе; и, рассматривая его, он о нем разговаривал. Я, который был наверху у Ангела и ничего об этом не знал, а видел человека, который там стоит и распоряжается рытьем окопов, с копьецом в руке, одетый весь в ро­зовое, раздумывая, что бы такое я мог ему сделать, взял один мой кре­чет, который там у меня был, а это такое орудие, больше и длиннее сак-ра, вроде полукулеврины, это орудие я разрядил, затем зарядил его изрядной долей мелкого пороха, перемешанного с крупным; затем от­лично навел его на этого красного человека, взяв изумительную дугу,

613

потому что тот был настолько далеко, что по науке нельзя было бы по­пасть на таком расстоянии из подобного рода орудия; я запалил и уго­дил прямо в середину этому красному человеку, каковой из щеголь­ства привесил себе шпагу спереди, на некий свой испанский манер; и вот, когда мое ядро, долетев, ударилось об эту шпагу, то видно было, как сказанного человека разрезало пополам. Папа, который ничего та­кого не ожидал, пришел в великое удовольствие и изумление как пото­му, что ему казалось невозможным, чтобы орудие могло попасть в та­кую далекую цель, так и потому, что этого человека разрезало попо­лам, он не мог уразуметь, как это могло случиться; и, послав за мной, стал меня,спрашивать. Поэтому я ему рассказал, какое я приложил тщание, производя выстрел; но почему человек оказался разрезанным пополам, тому ни он, ни я не понимали причины. Преклонив колена, я попросил его благословить меня во отпущение этого человекоубийства и других, которые я учинил в этом замке на службе церкви. На это папа, воздев руки и осенив широким крестным знамением мою фигуру, ска­зал мне, что он меня благословляет и что он мне прощает все человеко­убийства, которые я когда-либо совершил, и все те, которые я когда-либо совершу на службе апостольской церкви. Удалившись, я пошел наверх и с усердием безостановочно стрелял; и почти ни один выстрел не попадал мимо. Мое рисование, и мои прекрасные занятия, и моя красота музыкальной игры — все ушло в игру на этих орудиях, и, если бы я рассказал подробно все те чудесные дела, какие в этой адовости жестокой я совершил, я бы изумил мир; но, чтобы не быть слишком длинным, я их опускаю...