Литература

Литературу XIX в. трудно охарактеризовать несколькими словами, здесь мы встречаем не только множество имен выдающихся и даже гениальных пи-

707

сателей и поэтов, но и множество идейных течений, направлений, писатель­ских группировок. И так как эта эпоха была относительно недавно, то подав­ляющая часть данной литературы сохранилась и находится в нашем распоря­жении.

Основные течения и направления, существовавшие в литературе XIX в., нельзя считать исключительно литературными явлениями. Они выражали определенные умонастроения, бытовавшие в обществе, умонастроения, кото­рые нашли свое выражение также в музыке, живописи, театре и других видах искусства. Важнейшими среди этих течений являются: классицизм; роман­тизм (с такой его разновидностью, как сентиментальный романтизм); реализм, на базе которого в конце века вырастает новое течение — натурализм; и, нако­нец, в конце XIX — начале XX в. возникает символизм. Виднейшими предста­вителями этих течений были следующие писатели и поэты (в скобках указа­ны годы жизни).

Классицизм: в Германии — Иоганн Вольфганг Гете (1749—1832), Иоганн Фридрих Шиллер (1759-1815).

Романтизм: в Германии - Генрих фон Клейст (1777-1811), Эрнст Тео­дор Амадей Гофман (1776-1822), с оговорками Генрих Гейне (1797-1856); в Англии - Вальтер Скотт (1771-1832), Джордж Ноэль Гордон Байрон(1788— 1824), Джон Ките (1795-1821), Перси Биш Шелли (1792-1822); во Фран­ции - Жорж Санд (Аврора Дюдеван) (1804-1876).

Реализм: во Франции - Оноре де Бальзак (1799-1850), Виктор Гюго (1802-1885), Гюстав Флобер (1821-1880), Проспер Мериме (1803-1870), Стендаль (Анри Мари Бейль) (1783-1842); в Англии- Чарльз Диккенс (1812-1870), Уильям Мейкпис Теккерей (1811-1863), Джон Голсуорси (1867-1933), Джордж Бернард Шоу (1856-1950).

Натурализм: во Франции- Эмиль Золя (1840-1902), братья Эдмон (1822-1896) и Жюль (1830-1870) Гонкур.

Символизм: в Австрии — Райнер Мария Рильке (1875—1926); в Бельгии — Морис Метерлинк (1862-1949); во Франции - Поль Верлен (1844—1896), Артюр Рембо (1854-1891).

Кроме того, говоря о литературе этого периода, особо надо отметить еще два момента. Во-первых, конце XIX в. на всю западноевропейскую литерату­ру сильное влияние оказали произведения норвежских писателей и драма­тургов - Генрика Ибсена (1828-1906) и Кнута Гамсуна (1859-1952), а так­же русских писателей - И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и др. И во-вторых, в XIX в. возникают два новых жанра, которые в XX в. займут ведущее место в «массовой» литературе: это фантастика — Жюль Берн (1828-1905), Герберт Уэллс (1866-1946), и детектив- Эдгар По (1809-1849), Конан Доил (1859-1930).

Из романа Гете Иоганн Вольфганг Гете (1748—1832 гг.) — величайший «Страдания моло- немеций поэт, писатель, драматург Германии начала дого Вертера» XIX в. За свою долгую жизнь он прошел сложный путь

творческого развития, и его творчество различных пе­риодов может быть отнесено к различным течениям в литературе (классицизм, сентиментальный романтизм и т.п.). Громадное воздействие на духовную куль-^ТУРУ и умонастроение тогдашней молодежи оказал его роман * Страдания мо-

708

лодого Вертера». Герой этого романа не выдерживает мук безнадежной люб­ви и заканчивает жизнь самоубийством. Роман не только повлиял на разви­тие художественного жанра (сентиментального романтизма), но и способство­вал созданию «моды» на самоубийства в реальной жизни. Ниже приводятся два последних письма Вертера его другу.

12 декабря

Дорогой Вильгельм, я сейчас уподобился тем несчастным, о кото­рых говорили, что они одержимы злым духом. Временами что-то нахо­дит на меня: не тоска, не страсть, а что-то непонятное бушует внутри, грозит разорвать грудь, перехватывает дыхание! Горе мне, горе! В та­кие минуты я пускаюсь бродить посреди жуткого, в эту неприветную пору, ночного ландшафта.

Вчера вечером меня потянуло из дому. Внезапно наступила отте­пель, мне сказали, что река вышла из берегов, все ручьи вздулись и за­топили милую мою долину вплоть до Вальхейма. Ночью, после один­надцати, побежал я туда. Страшно смотреть сверху с утеса, как бурлят при лунном свете стремительные потоки, сваливая все вокруг; рощи, поля и луга, и вся обширная долина — сплошное море, бушующее под рев ветра! А когда луна выплывала из черных туч и передо мной грозно и величаво сверкал и гремел бурный поток, тогда я весь трепетал и рвал­ся куда-то! Стоя над пропастью, я простирал руки, и меня влекло вниз! Внизу! Ах, какое блаженство сбросить туда вниз мои муки, мои стра­дания! Умчаться вместе с волнами! Увы! Я не мог сдвинуться с места, не мог покончить разом со всеми муками! Я чувствую, срок мой еще не вышел! Ах, Вильгельм! Я без раздумья отдал бы свое бытие за то, что­бы вместе с ветром разгонять тучи, обуздывать водные потоки. О, не-ужто узнику когда-нибудь выпадет в удел это блаженство?

С какой грустью смотрел я вниз, отыскивая глазами местечко под ивой, где мы с Лоттой после прогулки отдыхали от зноя, я едва узнал иву, все кругом тоже было затоплено, Вильгельм! «А луга и все окрес­тности охотничьего дома! — думал я. — Как, должно быть, пострадала от этого потопа наша беседка!» И прошлое солнечным лучом согрело мне душу, как пленника — сон о стадах, лугах и почестях! А я стоял! Я не браню себя, у меня достанет мужества умереть. Но лучше бы... И вот я сижу, как старая нищенка, которая собирает щепки под заборами и выпрашивает корки хлеба у дверей, чтобы хоть немного продлить и скрасить свое жалкое, безрадостное существование.

14 декабря

Друг мой, что же это такое? Я боюсь самого себя. Неужто любовь моя к ней не была всегда благоговейнейшей, чистейшей братской лю­бовью? Неужто в душе моей таились преступные желания? Не смею отрицать... К тому же эти Сны! О, как правы были люди, когда припи-

709

сывали внутренние противоречия влиянию враждебных сил! Сегодня ночью — страшно сознаться — я держал ее в объятиях, прижимал к сво­ей груди и осыпал поцелуями ее губы, лепетавшие слова любви, взор мой тонул в ее затуманенном негой взоре! Господи! Неужто я престу­пен оттого, что для меня блаженство — со всей полнотой вновь пере­живать те жгучие радости? Лотта! Лотта! Я погибший человек! Ум мой мутится, уже неделю я сам не свой, глаза полны слез. Мне повсюду одинаково плохо и одинаково хорошо. Я ничего не хочу, ничего не про­шу. Мне лучше уйти совсем.

(Гете И.В. Страдания молодого Вертера. С. 82—83)

Из «Предисловия ОпоредеБальзак(\799- 1850гг.) — великийфранцуз-

к Человеческой ский писатель, создавший грандиозный цикл романов

комедии» Бальзака (95 томов), посвященный нравам современного ему

французского общества. Ниже приводятся отрывки из

его предисловия к этому циклу романов, раскрывающие суть его замысла и его творческие установки.

Называя «Человеческой комедией» произведение, начатое почти тринадцать лет тому назад, я считаю необходимым разъяснить его за­мысел, рассказать о его происхождении, кратко изложить план, при­том выразить все это так, как будто я к этому не причастен...

Идея этого произведения родилась из сравнения человечества с животным миром...

Ведь Общество создает из человека, соответственно среде, где он действует, столько же разнообразных видов, сколько их существует в животном мире. Различие между солдатом, рабочим, чиновником, ад­вокатом, бездельником, ученым, государственным деятелем, торговцем, моряком, поэтом, бедняком, священником так же значительно, хотя и труднее уловимо, как и то, что отличает друг от друга волка, льва, осла, ворона, акулу, тюленя, овцу и т.д. Стало быть, существуют и всегда будут существовать виды в человеческом обществе так же, как и виды животного царства. Если Бюффон создал изумительное произведение, попытавшись в одной книге представить весь животный мир, то поче­му бы не создать подобного же произведения об Обществе? Но разно­образию животного мира природа поставила границы, в которых Об­ществу не суждено было удержаться. Когда Бюффон изображает льва-самца, ему достаточно всего нескольких фраз, чтобы определить и львицу, между тем в Обществе женщина далеко не всегда может рас­сматриваться как самка мужчины. Даже в одной семье могут быть два существа, совершенно не похожие друг на друга. Жена торговца иной раз достойна быть женой принца, и часто жена принца не стоит жены художника. Общественное состояние отмечено случайностями, кото­рых никогда не допускает Природа, ибо общественное состояние скла­дывается из Природы и Общества...

710

Случай — величайший романист мира; чтобы быть плодовитым, нужно его изучать. Самим историком должно было оказаться фран­цузское Общество, мне оставалось только быть его секретарем. Состав­ляя опись пороков и добродетелей, собирая наиболее яркие случаи про­явления страстей, изображая характеры, выбирая главнейшие события из жизни Общества, создавая типы путем соединения отдельных черт многочисленных однородных характеров; быть может, мне удалось бы написать историю, забытую столькими историками, — историю нравов. Запасшись основательным терпением и мужеством, я, быть может, до­веду до конца книгу о Франции девятнадцатого века, книгу, на отсут­ствие которой мы все сетуем и какой, к сожалению, не оставили нам о своей цивилизации ни Рим, ни Афины, ни Тир, ни Мемфис, ни Пер­сия, ни Индия.

(Бальзак О. Человеческая комедия. С. 21—26)

Из романа -«При- Чарльз Диккенс (1812—1870 гг.) — знаменитый англий-ключения Оливера ^ский писатель, оказавший большое влияние на англий-Твиста»- Диккенса ^СКУ^{Ю и в} целом европейскую культуру. Характерной чертой его творчества являлось сострадания к бедня­кам и тонкий «английский» юмор в описании «сильных мира сего». «При­ключения Оливера Твиста» — один из лучших его романов; ниже приводит­ся эпизод, рассказывающий о том, как совершалась благотворительность в это время.

— Ненастная погода, мистер Бамбл, — сказала надзирательница.

— Да, сударыня, ненастье, — отозвался бидл. — Такая погода во вред приходу, сударыня. Сегодня после полудня, миссис Корни, мы разда­ли двадцать четырехфунтовых хлебов и полторы головки сыра, а эти бедняки все еще не довольны.

— Ну конечно. Когда же они бывают довольны, мистер Бамбл? — сказала надзирательница, попивая чай.

— Совершенно верно, сударыня, когда? — подхватил мистер Бамбл. — Тут одному человеку, ради его жены и большого семейства, дали четырехфунтовый хлеб и добрый фунт сыру, без обвеса. А как вы думаете, почувствовал он благодарность, сударыня, настоящую благо­дарность? Ни на один медный фартинг! Как вы думаете, что он сделал, сударыня? Стал просить угля — хотя бы немножко, в носовой платок, сказал он! Угля! А что ему с ним делать? Поджаривать сыр, а потом прийти и просить еще. Вот какие навыки у этих людей, сударыня: на­вали ему сегодня угля полон передник, он, бессовестный, послезавтра опять придет выпрашивать.

Надзирательница выразила полное одобрение этому образцовому суждению, и бидл продолжал свою речь.

— Я не представлял себе, до чего это может дойти, сказал мистер Бамбл. — Третьего дня — вы были замужем, сударыня, и я могу это

711

рассказать вам, — третьего дня какой-то субъект, у которого спина едва прикрыта лохмотьями (тут миссис Корни потупилась), прихо­дит к дверям нашего смотрителя, когда у того гости собрались на обед, и говорит, что нуждается в помощи, миссис Корни. Так как он не хо­тел уходить и произвел на гостей ужасающее впечатление, то смот­ритель выслал ему фунт картофеля и полпинты овсяной муки. «Ах, бог мой, — говорит неблагодарный негодяй. — Что толку мне от это­го? С таким же успехом вы могли бы дать мне очки в железной опра­ве!» — «Отлично, — говорит наш смотритель, отбирая у него подая­ние, — больше ничего вы здесь не получите.» «Ну, значит, я умру где-нибудь на улице!» — говорит бродяга. «Нет, не умрешь», — говорит наш смотритель...

— Ха-ха-ха! Чудесно! Как это похоже на мистера Гранта, правда? — перебила надзирательница. — Дальше, мистер Бамбл!

— Так вот, сударыня, — продолжал бидл, — он ушел и так-таки умер на улице. Вот упрямый нищий!

— Никогда бы я этому не поверила! — решительно заметила надзи­рательница. — Но не думаете ли вы, мистер Бамбл, что оказывать по­мощь людям с улицы — дурное дело? Вы.— джентльмен, умудренный опытом, и должны это знать. Как вы полагаете?

— Миссис Корни, — сказал бидл, улыбаясь, как улыбаются люди, сознающие, что они хорошо осведомлены, — оказывать помощь та­ким людям — при соблюдении надлежащего порядка, надлежащего порядка, сударыня! — это спасение для прихода. Первое правило, когда оказываешь помощь, заключается в том, чтобы давать бедня­кам как раз то, что им не нужно... А тогда им скоро надоест прихо­дить.

(Диккенс Ч. Приключения Оливера Твиста. С. 152—153)

Из «Бремя Редъярд Киплинг (1865—1936 гг.) — известный англий-

Белых»- Киплинга ский поэт и писатель. В конце XIX в. он был признанным властителем дум англичан. В своем творчестве он преж­де всего воспевает Империю. Приводимое ниже стихотворение во многом яв­ляется показательным, характеризующим идеалы колонизатора — Белого Человека.

Твой жребий — Бремя Белых! Твой жребий — Бремя Белых!

Как в изгнанье пошли Терпеливо сноси

Своих сыновей на службу Угрозы и оскорбленья

Темным сынам земли; И почестей не проси;

На каторжную работу — Будь терпелив и честен,

Нету ее лютей, — Не ленись по сто раз —

Править тупой толпою Чтоб разобрался каждый —

То дьяволов, то детей. . Свой повторять приказ.

712

Твой жребий — Бремя Белых! Мир тяжелей войны: Накорми голодных, Мор выгони из страны; Но даже добившись цели, Будь начеку всегда: Изменит иль одурачит Языческая орда.

Твой жребий — Бремя Белых! Но это не трон, а труд: Промасленная одежда, И ломота, и зуд Дороги и причалы Потомкам понастрой, Жизнь положи на это — И ляг в земле чужой.

Твой жребий — Бремя Белых! Награда же из Наград — Презренье родной державы И злоба пасомых стад. Ты (о, на каком ветрище!)

Светоч зажжешь Ума,

Чтоб выслушать: «Нам милее

Египетская тьма!»

Твой жребий — Бремя Белых! Его уронить не смей! Не смей болтовней о свободе Скрыть слабость своих плечей! Усталость не отговорка, Ведь туземный народ По сделанному тобою Богов твоих познает.

Твой жребий — Бремя Белых! Забудь, как ты решил Добиться скорой славы, — Тогда ты младенцем был. В безжалостную пору, В чреду глухих годин Пора вступать мужчиной, Предстать на суд мужчин!

(Киплинг Р. Бремя Белых. С. 469-470)

Из повести «Трое Джером Клапка Джером (1859—1927 гг.) — один из из-в лодке (не считая вестнейших английских юмористов. Его повесть «Трое собаки)» Джерома в лодке (не считая собаки)», написанная в 1889 г., до сих пор остается одним из лучших юмористических произ­ведений во всей мировой литературе.

Как-то раз я зашел в библиотеку Британского музея, чтобы навести справку о средстве против пустячной болезни, которую я где-то подце­пил, — кажется, сенной лихорадки. Я взял справочник и нашел там все, что мне было нужно; а потом, от нечего делать, начал перелистывать книгу, просматривая то, что там сказано о разных других болезнях. Я уже позабыл, в какой недуг я погрузился раньше всего, — з,наю только, что это был какой-то ужасный бич рода человеческого, — и не успел я добраться до середины перечня «ранних симптомов», как стало оче­видно, что эта болезнь гнездится во мне.

Несколько минут я сидел, как громом пораженный; потом, с безраз­личием отчаяния, принялся переворачивать страницы дальше. Я до­брался до холеры, прочел о ее признаках и установил, что у меня холе­ра, что она мучает меня уже несколько месяцев, а я об этом и не подозре­вал. Мне стало любопытно: чем я еще болен? Я перешел к пляске святого

713

Витта и выяснил, как и следовало ожидать, что ею я тоже страдаю; тут я заинтересовался этим медицинским феноменом и решил разобраться в нем досконально. Я начал прямо по алфавиту. Прочитал об анемии и убедился, что она у меня есть и что обострение должно наступить неде­ли через две. Брайтовой болезнью, как я с облегчением установил, я стра­дал лишь в легкой форме, и будь у меня она одна, я мог бы надеяться прожить еще несколько лет. Воспаление легких оказалось у меня с серь­езными осложнениями, а грудная жаба была, судя по всему, врожден­ной. Так я добросовестно перебрал все буквы алфавита, и единственная болезнь, которой я у себя не обнаружил, была родильная горячка.

Вначале я даже обиделся; в этом было что-то оскорбительное. С чего это вдруг у меня нет родильной горячки? С чего это вдруг я ею обой­ден? Однако спустя несколько минут моя ненасытность была побеж­дена более достойными чувствами. Я стал утешать себя, что у меня есть все другие болезни, какие только знает медицина, устыдился своего эгоизма и решил обойтись без родильной горячки. Зато тифозная го­рячка совсем меня скрутила, и я этим удовлетворился, тем более что ящуром я страдал, очевидно, с детства. Ящуром книга заканчивалась, и я решил, что больше мне уж ничто не угрожает.

Я задумался. Я думал о том, какой интересный клинический случай я представляю собой, какой находкой я был бы для медицинского фа­культета. Студентам незачем было бы практиковаться в клиниках и участвовать во врачебных обходах, если бы у них был я. Я сам — целая клиника. Им нужно только совершить обход вокруг меня и сразу же отправляться за дипломами.

Тут мне стало любопытно, сколько я еще протяну. Я решил устро­ить себе врачебный осмотр. Я пощупал свой пульс. Сначала никакого пульса не было. Вдруг он появился. Я вынул часы и стал считать. Вышло сто сорок семь ударов в минуту. Я стал искать у себя сердце. Я его не нашел. Оно перестало биться. Поразмыслив, я пришел к заключению, что оно все-таки находится на своем месте и, видимо, бьется, только мне его не отыскать. Я постукал себя спереди, начиная от того места, которое я называю талией, до шеи, потом прошелся по обоим бокам с заходом на спину. Я не нашел ничего особенного. Я попробовал осмот­реть свой язык. Я высунул язык как можно дальше и стал разгляды­вать его одним глазом, зажмурив другой. Мне удалось увидеть только самый кончик, и я преуспел лишь в одном: утвердился в мысли, что у меня скарлатина.

Я вступил в этот читальный зал счастливым, здоровым человеком. Я выполз оттуда жалкой развалиной.

Я пошел к своему врачу. Он мой старый приятель; когда мне почу­дится, что я нездоров, он щупает у меня пульс, смотрит мой язык, раз­говаривает со мной о погоде, — и все это бесплатно; я подумал, что те­перь моя очередь оказать ему услугу. «Главное для врача — практи-

714

ка», — решил я. Вот он ее и получит. В моем лице он получит такую практику, какой ему не получить от тысячи семисот каких-нибудь зау­рядных пациентов, у которых не наберется и двух болезней на брата. Итак, я пошел прямо к нему; и он спросил: и,. ---- >•

* " " --••—

— Ну, чем ты заболел? Я сказал:

— Дружище, я не буду отнимать у тебя время рассказами о том, чем я заболел. Жизнь коротка, и ты можешь отойти в иной мир, прежде чем я окончу свою повесть. Лучше я расскажу тебе, чем я не заболел: у меня нет родильной горячки. Я не смогу тебе объяснить, почему у меня нет родильной горячки, но это факт. Все остальное у меня есть.

И я рассказал о том, как сделал свое открытие.

Тогда он задрал рубашку на моей груди, осмотрел меня, затем креп­ко стиснул мне запястье, и вдруг, без всякого предупреждения, двинул меня в грудь, — по-моему, это просто свинство, — и вдобавок боднул головой в живот. Потом он сел, написал что-то на бумажке, сложил ее и отдал мне, и я ушел, спрятав в карман полученный рецепт.

Я не заглянул в него. Я направился в ближайшую аптеку и подал его аптекарю. Тот прочитал его и вернул мне.

Он сказал, что такого у себя не держит. Я спросил:

— Вы аптекарь? Он сказал:

— Я аптекарь. Будь я сочетанием продуктовой лавки с семейным пансионом, я мог бы вам помочь. Но я только аптекарь.

Я прочитал рецепт. В нем значилось:

Бифштекс......1 фунт

Пиво........1 пинта (принимать каждые 6 часов)

Прогулка десятимильная......1 (принимать по утрам)

Постель........1 (принимать вечером, ровно в 11 часов)

И брось забивать себе голову вещами, в которых ничего не смыс­лишь.

Я последовал этим предписаниям, что привело к счастливому (во всяком случае, для меня) исходу: моя жизнь была спасена, и я до сих пор жив.

(Джером Дж. К. Трое в одной лодке... С. 6—9)