Философия

Римская философия возникает под влиянием древнегреческой. Как и в целом в философии эпохи эллинизма, здесь имеют место школы стоицизма (крупнейшие представители — Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий), скептициз­ма (Секст Эмпирик), эпикуреизма (Лукреций Кар), неоплатонизма (Плотин, Порфирий, Ямвлих, Прокл) и т.д. Особо широкое распространение получило в Риме учение стоиков, органично сочетающееся с древнеримскими представ­лениями о добродетелях и долге гражданина.

302

Bo II-III вв. начинается становление христианской философии в форме апо­логетики и патристики (особое влияние на них оказали стоицизм и нео­платонизм). Термин «апология» переводится с греческого как «заступниче­ство», «оправдание». Возникшее христианство выступает как соблазн для иудеев, безумие для эллинов и как недозволенная религия для правительства. Отсюда стремление христиан перевести истины откровения на язык разума и доказать правительству свою лояльность. К виднейшим апологетам относят­ся Кодрат, Иустин-философ, Татиан, Тертуллиан, Ориген и др. Патристика — это учение отцов церкви, развивающих и защищающих идеи христианского вероучения.

В христианстве изначально существовало двойственное отношение к фи­лософии: одни, как, например, Тертуллиан, ее полностью отрицали, как «эл­линскую премудрость», как соблазн, уводящий человека от Бога, другие же считали, что философия — это один из путей познания Бога. На формирова­ние христианской философии оказал большое влияние александрийский ев­рей Филон (ок. 20 г. до н.э. — ок. 40 г. н.э.), который использовал идеи плато­низма и стоицизма для развития концепции Единого Бога (Ягве), серьезный вклад в развитие христианской философии внесли Ориген (185—254 гг.), Кли­мент Александрийский (ок. 150—215 гг.) и многие др. Но о возникновении собственно христианской философии можно, по-видимому, говорить только в связи с Аврелием Августином, которому удалось создать органический син­тез платонизма (а точнее — неоплатонизма) и христианства.

Стоический Мудрому никто, кроме него самого, не нужен. Мно-

идеал мудреца гие, Луцилий, толкуют эту мысль превратно — из­гоняют мудреца отовсюду и заставляют его замк­нуться в своей скорлупе. Между тем следует разобраться, много ли обещает это изречение и что обещает. Мудрому довольно самого себя для того, чтобы жить блаженно, а не для того, чтобы жить. Для жизни ему многое потребно, а для блаженства только высокий и здоровый дух, презирающий фортуну. Я хочу сослаться на Хрисиппа, какое он принимает разделение. Он говорит, что мудрец ни в чем не терпит нужды, хотя потребно ему многое, глупому же ничего не требуется, потому что он ничем не умеет пользоваться, зато нужду он терпит во всем. Мудрецу нужны и руки, и глаза, и еще многое, без чего не обой­тись в повседневной жизни, а нужды он не терпит ни в чем. Ведь нуж­да — это необходимость, а для мудрого необходимости нет. Значит, хотя мудрец и довольствуется дамим собой, в друзьях он все же имеет потребность и хочет иметь их как можно больше, но не для блажен­ной жизни, — ведь жить блаженно может он и без друзей. Высшее благо не ищет орудий вовне: оно создается дома и возникает только само из себя... Но, хоть мудрец и любит как никто друзей, хотя он ста­вит их наравне с собой, а часто и выше себя, — все же он будет верить, что все его благо в нем самом, и повторит слова Стильпона, того са­мого, на которого нападает в письме Эпикур. Когда родной город Стильпона был захвачен, когда он потерял жену, потерял детей, а сам

303

вышел из охватившего все пожара один, но по-прежнему блаженный, Деметрий, прозванный из-за множества уничтоженных им городов Полиоркетом, спросил его, потерял ли Стильпон что-нибудь, и тот ответил: «Все мое благо со мною!»

Вот человек смелый и решительный! Он победил даже победив­шего врага. Он сказал: «Я ничего не потерял», — и заставил того со­мневаться в собственной победе. «Все мое со мной» — со мной спра­ведливость, добродетель, разумность, сама способность не считать благом то, что можно отнять... Видишь, насколько легче победить це­лый народ, чем одного человека? Его речь — это речь стоика, кото­рый тоже проносит свое благо нетронутым через сожженные города. Ведь никто, кроме него самого, ему не нужен, — таковы для него пре­делы счастья...

(Сенека. Нравственные письма кЛуцилию. С. 47—48)

Тертуллиан Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160 —

О философии ок. 220 гг.) — римский писатель, теолог, ритор и юрист,

один из крупнейших апологетов христианства.

Все это учения людские и демонские, льстящие слуху и рожден­ные изобретательностью языческой мудрости, которую Господь на­зывает глупостью: немудрое мира избрал Он для посрамления даже самой философии. Она, конечно, есть материя языческой мудрости, безрассудная толковательница Божественной природы и установле­ния. Как раз от философии сами-то ереси и получают подстрекатель­ство... Тот же предмет обсуждается у еретиков и философов, те же вопросы повторяются: откуда зло и почему? откуда человек и каким образом? и, что недавно предложил Валентин, откуда Бог? Конечно, от мысли и преждевременных родов. Жалкий Аристотель! Он сочи­нил для них диалектику — искусство строить и разрушать, притвор­ную в суждениях, изворотливую в посылках, недалекую в доказатель­ствах, деятельную в пререканиях, тягостную даже для самой себя, трактующую обо всем, но так ничего и не выясняющую. Отсюда их нескончаемые россказни и родословия, и бесплодные вопросы, и сло­веса, ползучие, как рак...

Итак: что Афины — Иерусалиму? что Академия — Церкви? что ере­тики — христианам? Наше установление — с портика Соломонова, а он и сам передавал, что Господа должно искать в простоте сердца. Да запомнят это все, кто хотел сделать христианство и стоическим, и диа­лектическим. В любознательности нам нет нужды после Иисуса Хрис­та, а в поисках истины — после Евангелия. Раз мы верим [во что-то], то не желаем верить ничему сверх этого: ибо в это мы верим прежде всего, и нет ничего более, во что мы должны бы поверить.

(Тертуллиан. О прескрипции [против] еретиков. С. 109—110)

304

Из «Исповеди» Аврелий Августин (354—430 гг.) был родом из Северной Аврелия Африки, отец его был язычником, мать — христианкой.

Августина Он получил хорошее образование, сам много лет рабо-

тал преподавателем риторики, был знаком со всеми ос­новными философскими учениями своего времени. В 387 г. принял креще­ние, в 396 г. избирается епископом Гиппона, где и оставался до конца жизни. Там же он написал свои главные произведения: «Исповедь» и «О Граде Бо-жием».

«Исповедь» Аврелия Августина— это .потрясающий по силе документ, предельно обнажающий душу автора, это рассказ о скитаниях души в поиске истины. Ниже приводятся два фрагмента из книги: первый — о том, как со­вершился в душе автора окончательный перелом, приведший его к Богу; вто­рой дается как пример философских рассуждений.

Глубокое размышление извлекло из тайных пропастей и собрало «пе­ред очами сердца моего» всю нищету мою. И страшная буря во мне раз­разилась ливнем слез. Чтобы целиком излиться и выговориться, я встал — одиночество, по-моему, подходило больше, чтобы предаться такому пла­чу — и отошел подальше от Алипия; даже его присутствие было мне в тягость. В таком состоянии был я тогда, и он это понял; кажется, я ему что-то сказал; в голосе моем уже слышались слезы; я встал, а он в пол­ном оцепенении остался там, где мы сидели. Не помню, как упал я под какой-то смоковницей и дал волю слезам: они потоками лились из глаз моих — угодная жертва Тебе. Не этими словами говорил я Тебе, но тако­ва была мысль моя: «Господи, доколе? Доколе, Господи, гнев Твой? Не поминай старых грехов наших!» Я чувствовал, что я в плену у них, и жаловался и вопил: «Опять и опять: "завтра, завтра!". Почему не сейчас? Почему этот час не покончит с мерзостью моей?»

Так говорил я и плакал в горьком сердечном сокрушении. И вот слышу я голос из соседнего дома, не знаю, будто мальчика или девоч­ки, часто повторяющий нараспев: «Возьми, читай! Возьми, читай!» Я изменился в лице и стал напряженно думать, не напевают ли обычно дети в какой-то игре нечто подобное? Нигде не доводилось мне этого слышать. Подавив рыдания, я встал, истолковывая эти слова как боже­ственное веление мне открыть книгу и прочесть первую главу, которая мне попадется. Я слышал об Антонии, что его вразумили евангельские стихи, на которые он случайно наткнулся: «Пойди, продай все имуще­ство свое, раздай бедным и получишь сокровище на Небесах и прихо­ди, следуй за Мной»; эти слова сразу же обратили его к Тебе. Взволно­ванный, вернулся я на то место, где сидел Алипий; я оставил там, ухо­дя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза: «Не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Госпо­да Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти». Я не захотел читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений.

305

Я отметил это место пальцем или каким-то другим знаком, закрыл книгу и со спокойным лицом объяснил все Алипию. Он же объяснил мне таким же образом, что с ним происходит; я об этом не знал. Он пожелал увидеть, что я прочел; я показал, а он продолжил чтение. Я не знал следующего стиха, а следовало вот что: «Слабого в вере прими­те». Алипий отнес его к себе и открыл мне это. Укрепленный таким наставлением, он без всяких волнений и колебаний принял решение доброе, соответственное его нравам, которые уже с давнего времени были значительно лучше моих. Тут идем мы к матери, сообщаем ей: она в радости. Мы рассказываем, как все произошло; она ликует, тор­жествует и благословляет Тебя, «Который в силах совершить больше, чем мы просим и разумеем». Она видела, что Ты даровал ей во мне боль­ше, чем она имела обыкновение просить, стеная и обливаясь горькими слезами. Ты обратил меня к Себе: я не искал больше жены, ни на что не надеялся в этом мире. Я крепко стоял в той вере, пребывающим в кото­рой Ты показал ей меня много лет назад: «Ты обратил печаль ее в ра­дость», гораздо большую, чем та, которой она хотела; более ценную и чистую, чем та, которой она ждала от внуков, детей моих по плоти.