Пьер ГАССЕНДИ

СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ

том 2

АКАДЕМИЯ HAV& СССР ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ

ИЗДАТеЛЬСТвО СОЦИАЛЬНО- ЭКОНОМИЧЕСКОЙ

« мысль » москва — 1965

СОДЕРЖАНИЕ

ПАРАДОКСАЛЬНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ ПРОТИВ АРИСТОТЕЛИКОВ, В КОТОРЫХ ПОТРЯСАЮТСЯ ГЛАВНЫЕ ОСНОВЫ ПЕРИПАТЕТИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ И ДИАЛЕКТИКИ В ЦЕЛОМ И УТВЕРЖДАЮТСЯ ЛИБО НОВЫЕ ВЗГЛЯДЫ, ЛИБО, КАЗАЛОСЬ БЫ, УСТАРЕВШИЕ ВЗГЛЯДЫ ДРЕВНИХ МЫСЛИТЕЛЕЙ . . 5

КНИГА ПЕРВАЯ. ПРОТИВ УЧЕНИЯ АРИСТОТЕЛИКОВ. В ОБЩЕМ . 23

УпражнениеI—

УпражнениеII43

УпражнениеIII61

УпражнениеIV79

УпражнениеV96

УпражнениеVI121

УпражнениеVII142

УпражнениеVIII166

КНИГА ВТОРАЯ. ПРОТИВ ДИАЛЕКТИКИ АРИСТОТЕЛЯ 187

Упражнение I —

Упражнение II 215

Упражнение III 244

Упражнение IV 282

Упражнение V 304

Упражнение VI 339

МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ, ИЛИ СОМНЕНИЯ И НОВЫЕ ВОЗРАЖЕНИЯ ПРОТИВ МЕТАФИЗИКИ ДЕКАРТА . 397

Часть I. СОМНЕНИЯ .. 399

Против «Первого размышления». О том, что может быть подвергнуто сомнению . 400

835

Против Втoporo размышления». О природе человеческого ума и о том, будто эту природу нам легче познать, чем природу тела .. 401

Против «Третьего размышления». О существовании бога .. 420

Против «Четвертого размышления». Об истинном и ложном .. 452

Против «Пятого размышления». О сущности материальных вещей и еще раз о существовании бога . 463

Против «Шестого размышления». О существовании материальных вещей и о реальном различии между умом и телом человека . 473

Еще о некоторых пунктах последнего «Размышления» 489

Заключение :.;.. 490

Часть II. НОВЫЕ ВОЗРАЖЕНИЯ . 492

Против «Первого размышления»] . 505

Против «Второго размышления»] . 526

Против «Третьего размышления»] . 585

Против «Четвертого размышления»] 665

Против «Пятого размышления»] . 698

[Против «Шестого размышления»] :;; 719

Еще о некоторых пунктах последнего «Размышления»] . . .. 774

[Заключение] . 776

ПАРАДОКСАЛЬНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ ПРОТИВ АРИСТОТЕЛИКОВ, В КОТОРЫХ ПОТРЯСАЮТСЯ ОСНОВЫ ПЕРИПАТЕТИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ И ДИАЛЕКТИКИ В ЦЕЛОМ И УТВЕРЖДАЮТСЯ ЛИБО НОВЫЕ ВЗГЛЯДЫ, ЛИБО, КАЗАЛОСЬ БЫ, УСТАРЕВШИЕ ВЗГЛЯДЫ ДРЕВНИХ МЫСЛИТЕЛЕЙ

Прославленного мужа Винсента Аннея Майнера де Форбэна, пфальцграфа, барона д'0ппед, кавалера Золотой цепи и первого президента Эксского Сената, верховного правителя Прованской Галлии, П. Гассендипросит о том, чтобы он благосклонно прочел начертанные на этих страницах парадоксы, при публичном обсуждении которых он присутствовал без неудовольствия, и о том, чтобы он и впредь, на расстоянии, продолжал любить их автора, столь обласканного им в те времена, когда они жили рядом.

==6

Высокочтимому и мудрому Жоаефу Готъе', доктору наук и святой теологии, приору и владыке Ла-Валетты, неизменному другу, шлет свои предварительные замечания к «Парадоксальным упражнениям» Пьер Гассенди

Удержишься ли ты от смеха, мой дорогой Готье, когда эта книжица впервые попадет к тебе в руки? Неужели, скажешь ты, это тот самый строгий цензор книг, который так часто вместе со мной жаловался на неудержимый писательский зуд, ставший болезнью нашего века? Значит, и он поддался этой неизлечимой страсти, которую сам так часто порицал? Стало быть, и мой Гассенди мог настолько изменить самому себе с тех пор, как он возвратился в свои горы? Он, который горевал по поводу того, что среди столь многочисленной пишущей братии в каждом поколении едва ли находится хоть несколько образованных людей? Он, который считал, что всем, кто намерен добиться признания в области литературы, следует выждать до шестидесятилетнего возраста и лишь тогда представить на суд публики зреющее в его голове детище? И вдруг этот человек, едва перешагнув тридцатый год своей жизни, захотел и сам бросить кое-что в кучу, как будто без этого литература никак не могла бы существовать! Да, это так, мой дорогой Готье, и а этом я тоже узнаю непостоянство юности. Вот почему ты можешь хохотать надо мной так, как хохотал Демокрит, увидев в первый раз Гиппократа, иди как лукиановский

==7

Дамис, услышавший столь легкомысленное рассуждение Тимокла². Ты можешь, говорю я, сколько угодно смеяться надо мной. Ведь и я каждый раз, когда я об этом думаю, готов разразиться смехом. Можешь прибавить, если хочешь, любые шутки на мой счет, потому что и сам я после этого поступка не думаю себя щадить: И хоть насмех ты мог бы поднять самого Латина, Хуже о шутках моих ты не сумел бы сказать, Чем я сам сказал!³

Однако, поскольку ты связан со мной узами дружбы, я хотел бы с твоего разрешения в немногих словах объяснить причину этого преждевременного издания. Не стану утверждать, что, если бы ты нашел эту причину уважительной, я заслуживал бы некоторого снисхождения, но во всяком случае я мог бы тогда рассчитывать на такое снисхождение.

С самого начала, с тех пор как мои «Парадоксы» стали публично обсуждаться в самых высоких собраниях Прованса, в которых участвовал и ты, некоторые из тех, кому мои безделки понравились, стали заботливо записывать то, что я публично докладывал. Однако, как нетрудно догадаться, дело это было весьма сложное. Вот почему со всех сторон стали раздаваться голоса, чтобы я плоды моих незрелых размышлений отдал в печать, вследствие чего их легче было бы достать и они нашли бы более широкое распространение. Как я от этого отказывался! Как ни во что не ставил эти мои парадоксы! Как осыпал сарказмами и себя и тех, кто мне досаждал! Об этом ты и сам, зная меня, можешь догадаться, и — клянусь моим добрым гением — это могут подтвердить также многие свидетели. За просьбами наконец последовали суровые упреки. И когда я в свою очередь возражал и приводил множество доводов против этого, некоторые заявили мне следующее: ты можешь, конечно, сохранить свои листы для моли и червей, но, поскольку существует уже много их списков, ты не можешь воспротивиться тому, чтобы мы, несмотря на все твое нежелание, сами отдали их в печать, Короче говоря, первым взялся за это известный

==8

ученый и выдающийся врач Лотарэ⁴и, когда он, получив список, с жаром принялся за осуществление своего плана, я был побежден и счел необходимым самому как-то. позаботиться о своем добром имени. Конечно, меня беспокоило, что под моим именем получат хождение доклады, которые читались мной большей частью по памяти и в которых было обойдено молчанием многое, что я, стремясь к краткости, считал нужным опустить. Вот почему 'мне казалось, что другие от меня вправе потребовать, чтобы я хоть немножко подчистил то, что, по-видимому, следовало лучше припрятать до девятого девятилетия. Поэтому я прежде всего взялся за просмотр всего сочинения. И вот, когда дело уже подвигалось к концу, наши католики заставили .меня, хоть я и сопротивлялся, в "интересах Капитула⁵и церкви предпринять это путешествие в Гренобль. Мои друзья из Диня решили, что это случилось весьма кстати, так как здесь я смогу в часы досуга 'закончить всю работу.

Вот почему они положили в мой багаж плоды моих ночных бдений, полагая, что здесь меня самым энергичным образом будет побуждать к этой работе благородный владыка Шаффо, влиятельнейший в нашем диньском обиталище первый сенешаль и достойнейший человек Шарль Табарэ ⁶; совместно с ним они и позаботились об оказании мне радушного приема в этом городе. Обстоятельства далее сложились так, что у меня самого уже не было никакого законного основания уклониться от этого, тем более что на том же настаивал и наш друг Валуа⁷(чьи недавние наблюдения над ночным Марсом я хотел сравнить с моими, что и было для меня не последней причиной посещения этого города), и многие другие одаренные и превосходно образованные мужи, которыми этот город блистает, словно великолепными самоцветами. Итак, пришлось подчиниться: долее медлить нельзя было. Мне удалось добиться лишь одного, а именно чтобы вот эту первую книгу я издал теперь же, отдельно. Я легко убедил своих друзей в том, что, прежде чем мне подняться в пустоту на манер Дедала, было бы неплохо, чтобы я, как новый Икаро-Менипп⁸, подготовил себя к прыжку

==9

легким разбегом. Вот что стало для меня поводом к опубликованию настоящих моих безделок.

Теперь необходимо сказать предварительно несколько слов о той философской системе, которой я следовал; необходимо также сказать кое-что о методе и членении предпринятого мной труда, как если бы он был весь готов. Прежде всего по поводу первого пункта. Когда в юности я впервые познакомился с перипатетической философией, она, как я хорошо помню, мне совсем не понравилась. Поскольку я решил посвятить себя изучению философии и еще со школьной скамьи глубоко хранил в уме своем знаменитое изречение Цицерона: Никогда нельзя будет воздать философии ту хвалу, которую она заслуживает, ибо всякий, кто следовал бы ее заветам, мог бы беспечально прожить весь свой век⁹, мне казалось достаточно ясным, что от философии, преподаваемой в школах, нельзя ждать того, чего ждет Цицерон. Став самостоятельным и начав все подвергать более глубокому анализу, я, как мне казалось, вскоре понял, насколько эта философия суетна и насколько бесполезна для достижения блаженства. Однако надо мной нависла смертоносная стрела всеобщего предрассудка, в силу которого, как я видел, целые толпы исповедуют философию Аристотеля. Но в меня вселило мужество и отогнало всякий страх чтение Вивеса и моего друга Шаррона¹⁰, благодаря которым мне стало ясно, что я справедливо считал аристотелевскую школу совершенно не заслуживающей признания, несмотря на то что она имеет так много сторонников. Но особенно поддержало меня чтение Рамуса и [Пикко] де ля Мирандолы¹¹, о которых я упоминаю потому, что всегда считал долгом чести открыто называть тех, кому я обязан своими успехами. Итак, с тех пор я стал присматриваться ко взглядам других школ, намереваясь узнать, не учат ли они, может быть, чему-нибудь более разумному. И хотя у каждой из них есть свои узкие места, я, однако, чистосердечно признаюсь в том, что из всех философских учений мне ничто никогда не было так по душе, как прославленная непознаваемость (ахатаХтг)ф1'а)*** академиков и пирронистов. Ведь после того как я ясно увидел, какое расстояние отделяет гений

==10

природы от ума человеческого, я не мог уже иметь иного мнения, кроме того, что сокровенные причины естественных явлений полностью ускользают от человеческого понимания. Поэтому я стал испытывать жалость и стыд из-за легкомыслия и самомнения философов-догматиков, которые хвастают, что они усвоили науку о природе и совершенно серьезно ее преподают. А ведь они непременно онемели бы, словно Марпесские скалы ¹², если бы их заставили обстоятельно объяснить, с помощью какого искусства и какими инструментами созданы члены и функции хотя бы клеща, несмотря на то что он — самое незначительное среди произведений матери-природы. Бесспорно, более разумны философы, упомянутые нами несколько выше, — чтобы доказать суетность и недостоверность человеческого знания, они старались выработать у себя умение говорить как против, так и в защиту всего, что угодно.

В результате, когда мне потом пришлось целых шесть лет исполнять в академии Экса обязанности профессора философии, и именно аристотелевской, то хоть я и старался всегда, чтобы мои слушатели умели хорошо защищать Аристотеля, однако в виде приложения излагал им также такие взгляды, которые совершенно подрывали его догматы. И если первое я делал в силу известной необходимости, вызванной условиями места, времени и окружающей среды, то второе — из-за того, что умалчивать об этом я считал недостойным порядочного человека; такой подход давал слушателям разумное основание воздерживаться от одобрения вышеназванной философии. Именно благодаря такому подходу слушателям становилось ясно, что ничего нельзя провозглашать наобум, ибо они видели, что нет ни одного, даже общепринятого и внешне правильного, положения и мнения, в отношении которых нельзя было бы доказать, что и противоположные им одинаково правдоподобны или, как это очень часто бывает, даже еще более правдоподобны. В этом отношении, мне кажется, я точнее следовал Аристотелю, чем это делают самые завзятые его сторонники. Ведь последние, считая правильным все, что бы ни высказал Аристотель по

==11

какому-либо вопросу, мертвой хваткой держатся за любое усвоенное ими мнение этого философа и полагают, что нуждаются в искуплении, если защищают противоположный взгляд и рассматривают предложенный им вопрос с той и другой стороны. Но, как свидетельствует Цицерон в трактате «Оратор», сам Аристотель приучал юношей не к этому обычному у философов поверхностному обсуждению тезиса, а к риторическому богатству, к изложению доводов «за» и «против», о тем чтобы можно было говорить красивее и обильнее¹³. Насколько я преуспел в умении излагать доводы «за» и «против»—об этом пусть судят другие. Бесспорно одно: я не должен был издавать ничего из того, что было изложено мной в пользу Аристотеля, ибо мир уже и без того заполнен томами, опубликованными аристотеликами. Поэтому мне казалось достаточным, чтобы свет увидело лишь то, что я излагал против Аристотеля. И это решение я принял не потому, что я догматик, как мог бы кто-нибудь обо мне подумать; ибо, хотя я здесь защищаю одну лишь позицию, как это принято у догматиков, однако я предупредил, что изложение противоположной позиции я опустил по той причине, что в своих сочинениях о поп достаточно, и более чем достаточно, говорят писатели-аристотелики. Разумеется, поскольку я вовсе не убежден в том, что истина постигнута смертными, я далек от мысли предлагать здесь мои утверждения как нечто достоверное. Совсем другое у меня на уме, и вовсе не таковы мои намерения. В самом деле, поскольку для меня почти бесспорно, что многие могли бы значительно способствовать открытию истины, если бы они но полагали, что всецело ее постигли, то я счел нужным попытаться, насколько это в моих силах, притупить острие этого великого легковерия, намереваясь попробовать, не удастся ли мне к тому же немного сбить чванную спесь с аристотеликов. Прямо удивительно, с какой надменностью они провозглашают и как высокомерно распродают в розницу эти свои догматы, истинностью которых они кичатся настолько, что все им противоречащее громко порочат, так, как если бы это расходилось с самой истиной! Вот почему, хотя я и знал прекрасно, что возбужу

==12

ненависть многих, я все же не должен был, однако, из-за этого медлить, ибо так поступать побуждало меня исключительно стремление к истине, для раскрытия которой предвзятое мнение указанных философов служит, как я чувствовал, столь большим препятствием.

Поэтому, что бы обо мне ни говорили, как бы обо мне ни судили, я буду слушаться лишь своей собственной совести. Да будет мне позволено повторить то, что сказал в сходном случае Цицерон: Если я примкнул именно к этой философской школе из какого-то чванства или из страсти к соревнованию, то я считаю достойными проклятия не только свою глупость, но и свое поведение и характер¹⁴. Цицерон клялсяЮпитером и домашними богами—яже поклялся Истинным богом и святым Евангелиемстрастно стремиться к открытию истины и говорить лишь то, что я думаю. Могу ли я не желать страстно найти истину, если я радуюсь каждый раз, когда мне удается найти хоть что-нибудь похожее на нее?Но если ложь так хитро принимает личину истины, что (по свидетельству самого Аристотеля)во многих случаях она кажется более правдоподобной, чем истина¹⁵, то кто может порицать меня за то, что я не усваиваю себе тут же любое мнение, не следую ему слепо и, наконец, всячески взвешиваю, не окажется ли противоположиое мнение ближе к истине? В самом деленасколько прекрасно считать истину судьей(так продолжает Аристотель),настолько же постыдно принимать ложь за истину.И как легко может случиться последнее, если не принимать более серьезных мер предосторожности и ограничиваться лишь всевозможными оговорками! Однако, как бы ни обстояло дело: защищаю ли я что-либо догматически или исследую что-либо на манер скептиков, выдвигаю ли я что-либо истинное или заявляю что-либо правдоподобное —' ибо я далек от намерения защищать когда-либо ложь, — я всегда предоставляю себя и все свои взгляды на суд единой святой, католической, апостольской, римской церкви, сыном которой я являюсь и за которую готов пролить свою кровь до последней капли. Я, безусловно, считаю, что .вое написанное мной должно пройти ее цензуру, и если бы она чего-нибудь не одобрила

==13

—• надеюсь, что этого не будет, — то я первый бы это проклял. Об одном лишь я хотел бы просить: если кого-нибудь будут очень раздражать достаточно вольные заглавия, которыми я снабжаю свои упражнения, пусть он несколько более внимательно 'отнесется к моей манере изложения. Если он этого не сделает, то зачем мне тогда стараться писать так, как это понравилось бы человеку, намеренному читать лишь для того, чтобы порицать, бранить и разносить? Если же он это сделает, то я вполне могу рассчитывать, что не проиграю у него дела, ибо я везде, если меня не обманывает надежда, защищал истинность, авторитет и величие Священного писания, отцов церкви и церковных соборов. Но как бы он ни поступил, пусть он знает, что я не так жалок и слаб духом, чтобы считать, что всякий может установить, что такое догма и символ веры. Я верю церкви, а не подобным «знатокам», которые, не зная, как иначе опровергнуть положение, пришедшееся им не по вкусу, немедленно ссылаются на Священное писание и объявляют это положение ересью. Однако довольно об этом.

Теперь о том, что касается следующего пункта. Этим плодам моих ночных бдений я дал заглавие «Упражнения», ибо таким образом я упражнял как дух, так и ум свой. Ведь, прежде всего, было ясно, что мне потребуется большое присутствие духа, чтобы отделаться от того, от чего столь немногие старались освободиться, и вытравить из себя многочисленные привычки, которые я с самого детства перенял от толпы, сбросить позорное ярмо столь укоренившегося и столь всеобщего предубеждения. Дело это представлялось тем более трудным, что я не встречал никого, кто бы одобрил эту мою попытку; мало того, все ученые, какие только были, осуждали меня и указывали на меня пальцем. А затем оказалось, что потребовалось также и большое напряжение ума там, где нужно было либо придать авторитетность новым взглядам, либо восстановить влияние старых, которые принято считать отжившими. Первое было особенно трудно потому, что не было того Меркурия, который проложил бы путь, и той Ариадны ¹⁶, которая помогла бы выбраться из запутаннейшего

==14

лабиринта, а вторая задача осложнялась тем, что, поскольку следы древних почти исчезли, проходилось либо догадываться, какими соображениями и доводами они руководствовались, устанавливая то или иное положение, либо испробовать многочисленные новые аргументы, которыми можно было бы защищать их незащищенные мнения. «Парадоксальными» я назвал свои «Упражнения» потому, что они содержат парадоксы, т. е. взгляды, превосходящие разумение толпы. Однако под толпой я здесь подразумеваю не простонародье (ибо что ослу лира?), а толпу заурядных философов, ум которых настолько прост, что они на манер черни называют варварством все, что противоречит их раз навсегда усвоенным мнениям. И так как я видел, что аристотелики и числом и упорством значительно превосходят представителей всех остальных школ, то легко понять, почему я направил свою борьбу против аристотеликов. Если же кто-нибудь, может быть, спросит меня, почему в заглавии моего трактата стоит «против аристотеликов», а не «против Аристотеля», чье учение, однако, я явно оспариваю, то пусть он знает, что я руководствовался при этом преимущественно тремя соображениями. Прежде всего, я уверен в том, что те сочинения, которыми я здесь занимаюсь, принадлежат Аристотелю не столько в действительности, сколько по мнению аристотеликов. Аристотель, по моему суждению, был слишком великим человеком, чтобы ему могли быть приписаны такие недостойные сочинения. Во-вторых, аристотелики часто защищают не столько аристотелевские, сколько свои собственные положения, притом явно противоречащие мнению Аристотеля, например, когда они утверждают, что семя и небесные светила лишены души, т. е. прямо противоположное тому, что утверждает Аристотель. И наконец, третьим моим соображением было то, что аристотелики со дня на день множат нелепые и пустячные вопросы, которые не могли прийти в голову Аристотелю. Почему же тогда я, нападая на эти глупости, больше осуждаю их в Аристотеле, которого я всегда высоко чтил, чем в самих аристотеликах? Да потому, что последние примыкают к Аристотелю без предварительного критического

==15

рассмотрения его сочинений и не разбирают, что он мог и чего не мог знать и что из его сочинений подлинно и что подложно.

Далее, так как философия обычно делится на четыре части, а та часть, которую составляет физика, — на три раздела, то отсюда получаются известные шесть частей философии, которым к тому же предпосылаются еще некоторые вступительные главы, обычно называемые «Пролегоменами». Поэтому нижеследующие философские «Упражнения» я разделил па семь книг, так, чтобы они в целом соответствовали философии Аристотеля. Вот они.

Книга I озаглавлена «Против учения аристотеликов в общем», ибо она содержит лишь несколько общих упражнений. Именно в этой книге подвергается критике обычный у аристотеликов метод философствования и аристотелики привлекаются к ответу за то, что они отвергают свободу философствования. В ней доказывается также, что аристотелевская школа (или аристотелевское учение) не заслуживает того, чтобы ее предпочитали другим школам, или учениям, как по многим иным причинам, так и главным образом из-за пробелов, излишеств, ошибок и противоречий, что доказывается примерами из книг Аристотеля, обычно изучаемых в школах.

Книга IIнаправлена против аристотелевской диалектики. В ней указывается прежде всего, что в самой диалектике нет никакой необходимости и что она не приносит никакой пользы; затем оспаривается учение Аристотеля об универсалиях, категориях и предложениях; наконец, в ней разбирается и оспаривается аристотелевское понимание науки и доказательства. Кроме того, именно в этой книге главным образом доказывается беспомощность и недостоверность человеческого познания и человеческой науки, именно здесь утверждаются основы пирронизма и подробно обосновывается знаменитое положение:Ничто не может быть познано.

Книга III содержит изложение физики. В ней оспаривается число аристотелевских принципов и между прочим доказывается, что формы акцидентальны. Здесь

==16

утверждается также, что естественное движение происходит иначе, чем обычно полагают. Взамен аристотелевского места здесь восстанавливается в правах пространство древних. Здесь впервые вводится или, точнее сказать, водворяется в область природы пустота. Здесь неопровержимо докалывается, что время следует определять иначе, чем это делает Аристотель, а также добавляется многое другое, связанное с рассматриваемыми здесь вопросами.

Книга IV направлена против книг о простом теле. Прежде всего, здесь как неподвижным звездам, так и Солнцу приписывается покой, Земле же, как одной из планет, приписывается движение. Отсюда выводится вероятная множественность миров или по крайней мере неизмеримость мира. Кроме того," здесь содержатся многочисленные парадоксы о причинах движения, о свете, о воздушных явлениях, о способах возникновения и уничтожения небесных светил. К этому добавляется еще полемика против аристотелевских элементов, касающаяся их числа, характера их движения и изменений, взаимного перехода элементов друг в друга, их роли в образовании смешанных тел.

Книга V направлена против общеизвестных трактатов о смешанных телах. Здесь я доказываю, что кометы движутся по воздушным пространствам и что они не менее долговечны, чем постоянно видимые звезды. Кроме того, для сока, идущего из желудка в печень, я открываю здесь новый путь, т. е. не через брыжейки. Затем я здесь различаю более трех видов живых существ. Семя я здесь делаю одушевленным. Животным возвращаю разум. Указываю па то, что я не делаю никакого различия между интеллектом и воображением. А в конце я убеждаю людей в том, чтобы они не занимались вещами несуществующими.

Книга VI направлена против «Метафизики». В этой книге, где отбрасывается большая часть тех славословий, которые раздаются по адресу «Метафизики», главным образом подвергаются критике установленные в последней общеизвестные принципы и знаменитые свойства сущего: единое, истинное, благое. Затем доказывается, что всем тем познанием, которое мы имеем

==17

о разумных существах и о всемогущем боге, мы обязаны святой вере; для обоснования этого положения показывается, как никчемны те аргументы естественного разума, с помощью которых обычно философствуют по поводу этих самодовлеющих субстанций.

Наконец, книга VII посвящена моральной философии. Эта книга менее всего нуждается в подробном перечислении ее содержания. Ибо, коротко говоря, она развивает известное учение Эпикура о наслаждении, а именно, здесь я показываю, на каком основании было установлено, что высшее благо состоит в наслаждении, и каким образом слава человеческих добродетелей и поступков зависит от этого принципа.

Итак, вот те главные пункты, о которых я собираюсь рассуждать в нижеследующих книгах. Я, конечно, очень многое опустил, потому что не считал нужным задерживаться на рассмотрении отдельных мнений аристотеликов. Ибо число их бесконечно, и оно увеличивается с каждым днем. Мне представлялось более целесообразным подражать тем охотникам, которые ловят свою богатую добычу при помощи ям и силков, чем тем, которые преследуют зверя по пятам, ловят рыбу на удочку или птиц на прутик, намазанный клеем. Я вообще полагал, что следует выбрать лишь те мнения, которые как бы составляют фундамент аристотелевского учения, так, чтобы их крушение повлекло за собой и великое падение остальных. По-видимому, я здесь следую примеру тех, кто при осаде городов подкапывает фундаменты, чтобы при их падении обвалилась также вся масса башен и стен.

Что касается более детальной разбивки моих «Упражнений», то я следовал порядку, наиболее обычному у философов-аристотеликов. Разумеется, если бы я решил заняться философией самостоятельно и по своему собственному разумению, то мог бы или, вернее, должен был бы ввести новый порядок, ибо в этом моем трактате все расположено шиворот-навыворот с точки зрения истинной природы вопросов, рассматриваемых в философии. Но поскольку я не даю здесь своего философского учения, а провожу сравнение, выступая таким образом против уже сложившегося учения, то мне следует

==18

придерживаться предписанного им порядка. Ведь и охотник идет но пятам дичи независимо от того, бежит ли она по прямой тропе или отклоняется то в ту, то в другую сторону. Что же касается самой сути отдельных упражнений, то, хотя и очевидно, что я не совсем случайно толкую об одном раньше, а о другом позже, все же я не так уж в этом отношении старался, предпочитая вызвать некоторое недовольство придирчивых критиков, чем изгрызть себе ногти до основания. И не такой у меня характер, чтобы девять лет напролет приглаживать и шлифовать то, что мне сразу показалось не совсем уж непригодным. Что бы я ни предпринимал, о чем бы я ни думал, я следую расположению своего духа и не люблю обременять себя слишком большими трудностями. Далее, что касается других недостатков, которые, без сомнения, не замедлят отметить те, кто захочет показать, что я недостаточно позаботился о соблюдении принципа, гласящего: Совершенно безгрешен должен быть тот, кто собирается порицать другого,то я бы хотел, чтобы ты принял во внимание следующее. Конечно, если бы я так вознесся в мечтах, что захотел бы стать главой школы или создать себе в какой-нибудь школе имя, тогда, наверное, мне следовало бы усердно заботиться о том, чтобы все, что я излагаю, было наилучшим образом согласовано между собой и во всех отношениях совершенно. Но так как я намерен лишь опубликовать свои безделки, чистосердечно и просто изложив основания, побудившие меня отпасть от Аристотеля, то почему бы мне не показаться лучше чудаковатым и неуклюжим, чем серьезным и негодующим, и не мучить так себя, стараясь испробовать все, лишь бы иметь возможность оправдаться, если бы, к примеру, в дальнейших книгах оказалось нечто противоречащее тому, что я утверждаю в первых? Или же если я человек и обладаю от природы (как я это хорошо знаю) ограниченным разумом, если, повторяю, я сегодня в чем-то ошибаюсь, а завтра мне это представится в истинном свете, неужели я не должен иметь мужества отказаться от своего первоначального ошибочного мнения? Я позволил себе большую свободу и решил не бояться таких упреков. Безусловно

==19

если бы я не мог пользоваться этой свободой в моих философских исследованиях, то я предпочел бы совсем не заниматься философией. Наконец, что касается стиля и формы изложения, то я совсем не цицеронианец и но схоластик. Я придерживаюсь свободною и плавного стиля устной речи и в способе изложения я не более педантичен, чем в остальном. У меня есть бесчисленные свидетели, которые слышали мои публичные доклады и могут подтвердить, что я излагал пришедшие мне только что в голову мысли тем же языком, что и здесь, после того, как я их обдумал.

Далее, что касается того, что моя манера письма может показаться иногда слишком резкой, то этого, несомненно, требует сама задача. В той роли, в которой я здесь выступаю, трудно удержаться от сатиры. Однако все это в целом — плод моего рвения к истине и потому носит общий характер, не задевая никого в частности. Едва ли я когда-либо называю кого-нибудь по имени, ибо мне дорого доброе имя каждого. По этой же причине, хотя большая часть философов-аристотелпков примыкает к какому-нибудь религиозному ордену, я далек от того, чтобы затронуть их благочестие или религиозное чувство. Я лишь абстрагирую аристотелизм и подвергаю рассмотрению только его, не касаясь сословий и лиц. Таково во всяком случае мое намерение. Если кто-нибудь поймет меня иначе и усомнится в моем чистосердечном заявлении и. в моей искренности, он нанесет мне незаслуженную обиду.

До сих пор, мой дорогой Готье, я говорил о философском направлении и о том, чем вызвано появление на свет этого сочинения. Мне остается еще объяснить причину, почему я адресовал это предисловие тебе. Однако, что об этом долго говорить? Ты так любишь и так чтишь истинную философию, что в тебе ярко воплощаются оба ее основных начала: правильная оценка вещей (благодаря огромным познаниям во всехобластях, и, прежде всего, превосходному знанию математики) и редкая нравственная чистота. Ты так заботливо взращивал все имевшиеся во мне зачатки истинной философии (если только они действительно во мне есть), что если этими зачатками я обязан доброму гению

==20

то их развитием я обязан тебе. Ты так меня любишь, что для меня нет другого человека, с кем бы меня соединяли более тесные узы любви. Так почему же мне не адресовать тебе этот символ уважения, благодарности и любви? Ты ведь знаешь, насколько с тобой связано все, что я считаю самым для себя дорогим. Поистине, Вот для чего голосов я решился бы требовать сотню: Чтоб от души восклицать, что в самых сердечных глубинах Ты заключен, и пускай слова мои ярко раскроют Все несказанное, что в тайниках души моей скрыто ¹⁷.

Да, если бы эта книга имела гения-покровителя, который даровал бы ей долговечность, то я очень желал бы, чтобы именно ты стал известен позднейшим поколениям. Но я был бы вполне удовлетворен и тогда, если бы я мог надеяться убедить всякого, в чьи руки попадет эта книжица, что ты один из великих людей нашей эпохи (по крайней мере из тех, которых я имел счастье знать). Особенно же я буду доволен, если тебе, когда ты состаришься, чтение этой книжки снова, хоть на время, вернет дни твоей молодости. Ведь, верно, ты не очень будешь смеяться над этой моей попыткой, поскольку тебе будет приятно, что, отсутствуя, я беседую с тобой благодаря этой книжке так, как обычно делал это, будучи рядом с тобой, — и 'в деревне и дома, но особенно в залитом мягким солнцем и богатом оливковыми рощами Эксе. О счастливые времена! Тогда мы вдоволь могли смеяться над театральным представлением, истинным или фальшивым, которое разыгрывает мир! Тогда мы посреди своих философских бесед часто 'могли говорить: Мы одни, так будем беспристрастно исследовать истину!Поистине, Можно ль скорби не знать, иль умерять ее При потере такой! ¹⁸

Возвращаюсь (К этой книге, которая заменит тебе меня и в которой ты узнаешь дух твоего Гассенди. Право, если бы даже никто другой не намерен был читать ее или одобрить, я все же не пожалел бы о затраченном труде, лишь бы она могла доставить некоторое

==21

удовольствие тебе одному. Лучше всего я могу, кажется, закончить словами Эпикура, который, по свидетельству Селеки ¹⁹, в письме к одному из своих слушателей пишет:Это я говорю не многим, а тебе, ведь мы друг для друга — достаточная аудитория.Итак, будь здоров, дорогой мой Готье, и засвидетельствуй мое почтение твоему благородному племяннику, сыну твоего брата, королевскому советнику в высшей Экской курии и моему другу.

Писано во время моей прокуратуры в Гренобле, в канун високосного дня февраля 1624 года по Дионисовскому летосчислению²⁰.

==22

Книга первая против учения аристотеликов в общем Упражнение I о том, что аристотелики из истинной философии сделали софистику

1. Аристотелики судят о философии не так, как следует

Так как не может быть ничего более прекрасного (по крайней мере по моему мнению), чем достижение истины, то, очевидно, стоит заниматься философией, которая и есть поиск истины. Но в чем же причина того, что едва ли один из тысячи обретает чистую истину и становится се обладателем? Чем объяснить, что даже днем с огнем нельзя найти настоящего философа, между тем как нас со всех сторон осаждает столько людей, занятых рыночными долами? Не потому ли, что эта блаженная и невинная истина скрывается в глубоком подземелье Абдерита? ²¹Или же усердные занятия иными делами приводят к глубочайшему пренебрежению истинной философией как якобы ничего не стоящим делом? Я охотно допустил бы и то и другое. Но как могут допустить первое аристотелики? Ведь они настолько убеждены в том, что истина уже давно обретена, что уже больше не заботятся об ее отыскании. А как они могут допустить второе? Ведь каждому известно, что аристотелики предаются бесконечным трудам, так что кажется даже, будто они философствуют по-настоящему. Действительно, они возложили на себя этот крест и в неустанном бдении терзают себя и днем и ночью. Однако об этом, как они воображают, обладании истиной

==23

(или, вернее, о предубеждение, охватившем ихумы) я откровенно выскажусь ниже. Теперь же хочу сказать вот что: Заниматься ненужным делом — это все равно что ничего не делать; так не вправе ли мы называть ничегонеделанием н бездействием погоню аристотеликов за докучными пустяками и их усердные занятия всевозможными химерами н вздором вместо исследования истины, которое они объявляют своей целью? Какое отношение к истинной философии и к настоящему исследованию тетины имеет бесконечная мешанина бесполезных диспутов? Что общего имеет с исследованием истины это бесчисленное множество книг? Для одних — для тех, кто их сочиняет, трудясь над ними, словно над лоскутным одеялом, — это пустая трата времени, другие же проводят целые дни, листая и перелистывая их, и все же, точно Сизиф, ворочающий камень, нисколько не продвигаются вперед. Приходится ли после этого удивляться тому, что настоящая философия, которая представляет собой дело серьезное и обладает геркулесовой силой, смеется над этими детскими попытками и над бездарностью мшимых философов!

2. Аристотелики признают не истинную, а мнимую мудрость

И конечно, величие этой божественной мудрости совсем не таково, каким рисуют его аристотелики. Именно поэтому мы так часто встречаем у Лукиана, Боэция²²и у других жалобы и упреки по поводу того, что величие это столь недостойно трактуется псевдофилософами. Мне по крайней мере представляется, что мудрость некогда сошла с неба в образе Минервы²³, чтобы добиться на Земле великих успехов на благо человечества. Но когда она увидела, что эти профаны пренебрегают ею и предпочитают ей подрумяненную лжемудрость, она поднялась и улетела па небо вслед за Астреей²⁴, и теперь едва удается тысячами молитв и обетов склонить ее к тому, чтобы она показала свой лик или хотя бы лишь свою тень. Что же тут сердиться аристотеликам? Ведь это обычно, что все самое прекрасное

==24

и святое уклоняется от соприкосновения с чернью, ибо нет ничего настолько драгоценного, чтобы оно не могло быть замарано прикосновением рук толпы. А ведь философия — предмет наименее общедоступный — особенно избегает людей с заурядным умом. Что же они сердятся? Ведь сами они, презирая мудрость, пренебрегли ее подлинным изучением и, страстно поклоняясь лику софистики, словно некие Иксионы²⁵, обняли бесплотное облако! Так что же, повторяю, они негодуют? Ведь всякий, кто серьезно отдался изучению их философии, полагает, что это та самая философия, которая обычно прославляется в следующих прекрасных речениях:О философия, учительница жизни! Ты исследуешь добродетель и изгоняешь пороки! Что было бы без тебя не только с нами, но с человеческой жизнью вообще?Или в таких словах:Один день, проведенный разумно и согласно твоим предписаниям, следует предпочесть почти всему бессмертию,и т. д.²⁶ Всякий, повторяю, ревностно принявшийся за изучение этой философии скоро спохватывается, что он даром тратит масло на светильники и свой труд и что он, как человек, которому приснился клад, хватает и обнимает лишь пустой призрак. Что касается меня, то каждый раз, когда я думаю об этой софистике, мне хочется воскликнуть:Не она воспитательница души и не может по праву называться мудростью;и далее:О свет человеческого рода, о первый путь к спасению! Защита, спокойная гавань, утешение, путеводная нить жизни! О мир и врачевание души! О высокочтимая обитель! Мудрость, которая слаще и приятнее нектара! Кто, кто тебя теперь любит или кто тебе следует? В ком ты обитаешь? Или кто на Земле твоя гордость? Некогда ты царила в храмах, портиках, гимназиях, в советах и в царских дворцах, ныне же ты никому не известна, а вместо тебя царят крохоборство ц бредни²⁷.