198 Тема 14. Развитие личности

А они таковы, что в условиях провозглашенной гласности число опуты­вающих нас приказов, административных рамок и ограничений не умень­шилось. Поле тотального государственного контроля по-прежнему охваты­вает большую часть нашей жизни. Так каким же образом можно сочетать то и другое: покорность и инициативу? Ведь вы знаете, что для такого кон­троля нужна масса людей. Вот где исторические сцепления, которые дол­жны быть предметом деятельной мысли. А деятельная мысль <...> начи­нается в нас самих, и именно ее мы ожидаем от мира и хотим видеть в мире. А раз так, значит, прежде всего должны актом мысли избавляться от того, чтобы вообще рассматривать мир как существо, которое нас будто бы награждает за какие-то заслуги или является источником какого-то спе­циально направленного против нас зла. <...>

Вернусь к чистой мысли. <...> Чистая мысль всегда связана с ка­ким-то символом, она реализуется <...> через <...> понимание символи­ческих знаний. Скажем, понимание смерти Христа (а оно символично, если мы понимаем, что это не просто завершенное событие) только и спо­собно создать в нашей душе какие-то чистые, имеющие свой собственный, а не другой источник состояния мысли.

<...> Когда я говорю «чистая мысль», то слово «мысль» я уже упот­ребляю в числе целого ряда явлений, к которым применимо это прилага­тельное — чистая воля, чистая вера, чистая любовь и т.д. «Чистое» есть неч­то, на что человек явно не способен, поэтому — существуют символы. Толь­ко сопрягаясь с ними, мы можем давать в себе рождаться определенным состояниям, которые естественным путем в нас не могли бы родиться.

Я очень просто это поясню. Например, способен ли человек в своей жизни на поступок, происходящий из чистого добра? Когда нет никакой задней мысли о выгоде. Ну, так же как чистая любовь — это полностью бескорыстная любовь. Или чистая жертвенность, очищенная от немину­емых движений человеческой психики, человеческих желаний и т.д. Я вам приведу пример библейского описания жертвы: герой по приказу Господа жертвует своим сыном. Он настолько верит в Бога и настолько чиста эта вера, что он отдает своего сына на заклание и должен убить его сам. Но своей верой он спасает его, потому что, когда он уже занес меч над головой сына, рука Всевышнего остановила его. Это описывается как совершаемое человеком, но возможно ли это в действительности? Мог ли человек, совершая этот акт, не иметь в голове мысль о том, что все это делается не по-настоящему? И в последнюю секунду все-таки что-то не случится — Бог вмешается. Здесь, конечно же, описывается некий симво­лический акт, в пространстве соотнесенности с которым я, как эмпири­ческий человек, буду порождать в себе состояния, которых не было бы без символа. Т.е. того, что называется чистыми объектами: чистой мыслью, чистой верой — это некие конструктивные машины, порождающие нечто вопреки действиям сил природы. Ведь естественно быть эгоистом, <...> стремиться к выгоде и т.д. А те состояния, которые мы считаем челове-

Мамардашвили М.К. Л. [Понимание морального закона...] 199

ческими, рождаются в лоне изображенных, созданных символов. Эти сим­волы, казалось бы, описывают конкретные акты — скажем, символ жерт­вы описывает жертву: так оно происходило и человек это сделал; а в действительности это не описание, а символ. Человек эмпирически не способен на это, но делает, находясь в лоне символа чистой мысли или символа чистого добра и т.д.

У философов есть странная фраза, определяющая, что такое мысль. Об этом говорили, в частности, Платон и Кант. То, что называется мыс­лью, говорили они, не есть опыт, <...> тот опыт, из которого происходят наши знания, содержит в себе еще кое-что, что не является эмпирическим переживанием. И Кант эту мысль выражал так: «Физика есть не опыт­ная наука, а наука для опыта». Он не отрицал при этом, что наши физи­ческие знания из опыта происходят, он вводит максиму «физика — на­ука для опыта», чтобы мы были способны иметь этот опыт, т.е. могли что-то пере-житъ определенное.

<...> В том поколении, которое прошло, если бы в нем было достаточ­ное число людей, способных связать свою душу с определенными симво­лами, они могли бы посредством этого испытать что-то, что не испытаешь и не переживешь без этих конструкций.

В литературе тоже, кстати, встречаются такие странные обороты. На­пример, у Пруста есть такое рассуждение. Говоря о впечатлениях, кото­рые были у человека в юности, он мимоходом роняет следующее замеча­ние: то, что надо было пережить, им не было пережито, потому что не было понято. <...> Потому что не было конструкций, которые сами по себе чисты <...>, но внутри них мы способны что-то пережить. <...> У Пруста часто возникает эта тема — как разные люди, обмениваясь репликами, повторяют образцы, заданные другими людьми. Как будто есть какие-то архетипы, по дорожкам или путям которых проходит наш опыт и испы­тания мира. Вот эта простейшая зависимость: что-то случается с нами, но мы не переживаем этого и не извлекаем опыт, и в результате не пере­житое нами в своих таинственных формах будет повторяться и дальше в нашей жизни.

Россия — страна, в которой поистине гуляет гений повторений. Лю­бой год возьмите, и вы увидите, что все то же самое, те же самые дилеммы. Почему? А очень просто — не было истории, не извлекался опыт. Я как-то слушал одну дискуссию, в которой участвовал человек из теперешних эми­грантов. Я говорю об эмигрантах, поскольку, где бы они ни находились, они тоже <...> продукт все той же среды. Так вот, этот эмигрант развивал тео­рию на счет того, что в России якобы всегда была оппозиция. Как же, спра­шивал он, разве в России не было оппозиционных движений <...>? И ссы­лался на то, что происходило во времена Ивана Грозного, Александра I, Александра III и т.д. И в своем восторге отыскания диссидентских пост­роений в России не хотел замечать, почему все же это повторяется тогда с одинаковым неуспехом? А его оппонент — американский историк, <.,.>