196 Тема 14. Развитие личности

щему мне ничем в случае нарушения его; более того, я почитаю его тем больше, чем властней он повелевает и чем меньше мне он за это сулит?».

Подставьте здесь слово «добро». Что заставляет меня принести в жертву закону добра диктуемые мне инстинктом побуждения? Тем бо­лее что нарушить это очень просто, поскольку ничем наказан не быва­ешь. Так что же это такое во мне, что не наказывает и что легко нару­шить, но дает мне одновременно такую силу? Содержащееся в этом воп­росе восхищение величием и возвышенностью внутреннего начала в человеке и вместе с тем окружающая его тайна волнуют меня лично до глубины души, как, надеюсь, и вас. В скобках он пишет:

«Ведь ответ: "Это — свобода" — был бы в этом случае тавтологи­чен, потому что свобода сама по себе представляет тайну».

Т.е. если бы то, что я с таким пафосом назвал свободой и считал бы, что это ответ, то Кант предупреждает: нет, это не ответ, потому что сво­бода — это лишь другое таинственное слово. Да, можно вновь и вновь останавливать на этом свой взор и восхищаться всякий раз силой в себе, не уступающей никаким другим силам природы, учитывая, что под ус­ловиями понимания я описывал такие состояния человека, которыми он возвышает себя, не уступая при этом в том числе и убедительности эмпи­рических аргументов, но не из них рождается истина.

«Вот перед нами то, в чем так нуждался Архимед, но не нашел, а именно та прочная опора, к которой разум может приложить свой рычаг, и не к настоящему или будущему миру, а просто к своей идее внутрен­ней свободы, которая благодаря непоколебимому моральному закону дает нам надежную основу для того, чтобы с помощью основоположений бу­дить в человеке волю даже вопреки противодействию всей природы. Вот это и есть тайна, та тайна, которая может стать осязаемой (т.е. не решен­ной, а осязаемой) лишь после длительного развития понятий рассудка и тщательно взвешенных принципов, следовательно, только с помощью тру­да или воспитания».

Вот это и есть то воспитание, о котором я рассказывал, говоря о за­писке Пушкина. Фактически этими словами Канта высказан чистый па­фос всего Нового времени, всей классической европейской культуры, ко­торая выпала в кристалл на волне эпохи Возрождения и которая была, конечно, не просто возрождением античности, а еще и евангелическим возрождением. Греко-евангелическое Возрождение — это возрождение внутреннего слова Евангелия, в отличие от теологии и церковной веры, и на его волне выпал кристалл в XVII век, называемый веком гениев, сво­еобразным завершением которого и явился Кант. <...>

<...> Теперь, я думаю, становится понятным поколение, которое про­пустило знак времени и поэтому прошло. В нем почти не было людей, которые выходили бы в предельное состояние и сами в себе останавлива­ли круговорот повторений, перестав говорить «они». Ведь в предшеству­ющем поколении даже благожелательно настроенные люди все время

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона...] 197

говорили одну <...> фразу, которой можно резюмировать их умственный мир: «Это все они, а не я. Я — другой». Вместо того, чтобы сказать: «Все это — я». Лишь тогда начинается осмысление и переосознание. Помни­те, Гамлет у Шекспира способен находить духовный смысл только пото­му, что он способен на всеответственность, говоря: «Здесь все меня изоб­личает». <...>

Смысл можно было понять только тогда, когда был знак смысла. А он был — в той же, например, фразеологии, в простейших качествах язы­ка, который можно назвать по-булгаковски «собачьим», или языком уп­равдомов, ставшим затем языком советских газет. Но весь этот поток проходил, не встречая никаких кристаллических решеток человеческого достоинства <...>, т.е. выпадения из круговорота и создания тем самым прецедентов истории. Причем все это происходило и в XIX веке, и даже ранее. <...>

<...> Сравнивая мысль с рождениями, <...> или хронической бере­менностью, я хочу сказать, что мысль — это нечто весьма мускульное и только работа этого нечто способна открывать двери тому, что стучится в дверь, дать высказаться тому, что ищет язык. В России начала века эта ситуация была довольно острой, и советский период лишь продолжил ее. Это ситуация, которую я бы назвал ситуацией безъязычия, когда возник­ли какие-то состояния, которые искали разрешения в языке и до сих пор не нашли его. Скажем, не случайно у раннего Маяковского проскакива­ет строка: «улица корчится безъязыкая». Правда, сам он нашел чисто искусственные построения для того, что ему чудилось стучащимся в две­ри сознания, и все перекатывал мускулы под плечиками пиджака. Адек­ватный язык для безъязычия нашелся в России, к сожалению, только в виде пародии, но это не был язык безъязыкой улицы, а язык, в котором пародировалось отсутствие языка, — я имею в виду язык героев Булга­кова и Зощенко. Феномен безмолвных собак, которые не имеют челове­ческого языка и которые вдруг заговорили на языке управдомов. Такой смешанный советско-лозунговый, улично-квартирно-коммунальный язык, представленный через образы управдомов, мы встречаем впервые в рас­сказах Булгакова и особенно Зощенко; у Булгакова — автора «Роковых яиц» и «Собачьего сердца».

И другая составляющая этого процесса (что уже четко видно во вре­мена Петра I) которая неразрешима, пока сохраняется ее почва <...>: Петр I так пустил свой корабль государственности по пути прогресса, что его ус­ловием стало колоссальное расширение крепостничества. Согласно извес­тной формуле: люди должны быть инициативны и изобретательны и при этом абсолютно послушны. Быть самодеятельным и инициативным и при этом послушным и покорным — вот форма нашего и сегодняшнего соз­нания. И сегодня мы наблюдаем фактически повторение этой же формы, с самыми лучшими намерениями. Но <...> когда мы мыслим, мы обсуждаем не намерения и не психологию людей, а выявляем внутренние сцепления.