Часть IV. Чувства и отношения

временно становится его племянником и ожидает от него сурро­гата соответствующих чувств. Этим он дружелюбно посягает на внутренний мир адресата обращения. Такая навязанная задушев­ность не всегда приятна, поэтому, например, в ответ на обращение мамаша довольно часто можно услышать: «Сынок нашелся!»

Обезоруживающая, возникающая на пустом месте доверитель­ность родственных обращений, особенно некоторых из них, напри­мер сестренка или отец, — совершенно особое явление. Исключая заигрывания, они все же звучат весьма интимно. Фамильярные об­ращения типа милая или sweetheart по отношению к незнакомым людям, хотя и сокращают дистанцию против воли адресата, но не диктуют ему его собственную ответную интонацию. Они все­го лишь простодушно выражают симпатию говорящего, ничего не требуя взамен.

Итак, для русской культуры родственные отношения обладают не только огромной ценностью, но и чрезвычайной эмоциональ­ной насыщенностью. При этом любовь к своим совершенно не сопровождается равнодушием или недоброжелательством по от­ношению к чужим. Напротив того, родственная теплота служит образцом доброго отношения к людям вообще. Здесь русский язык подтверждает традиционное представление о широте и щедрости русской души. Более того, он подсказывает человеку готовность обнять родственной любовью весь мир.

Не случайно именно эта готовность лежит в основе одной из наиболее экстравагантных русских философских концепций — уто­пической философии «общего дела» Н. Федорова: «Когда мы были малы, все люди были для нас братьями и сестрами наших отцов и матерей (дядья и тетки); так и говорили нам наши родители, вынужденные применяться к детскому пониманию, вовсе не по­дозревая при этом, что вынужденное приспособление возвращает и их самих к первоначальной истине и благу. (...) Из этого ста­новится понятным, почему родственность становится критерием общего дела. (...) В понятие родственности входит необходимо искренность и откровенность, и потому во внешности выражает­ся вся глубина внутренности, лицезрение делается душезрением. Основное свойство родственности есть любовь, а с нею и истинное знание» (Н. Федоров, Философия общего дела).

И. Б. Левонтина «Достоевский надрыв»*

У Льва Лосева есть стихотворение, в котором он перечисляет постылые приметы безумной русской жизни. Среди прочего там говорится: «И еще он сказал, распаляясь: // „Не люблю этих пьяных ночей, // Покаянную искренность пьяниц, // Достоевский надрыв стукачей, // Эту водочку, эти грибочки..."».

Слово надрыв принадлежит к числу наиболее емких, вырази­тельных, укорененных в русской культуре и потому плохо под­дающихся переводу русских слов. Интересно также то, что оно, подобно таким словам, как авось, тоска, лень и др., чрезвычайно естественно монтируется с эпитетом русский; ср., например: «без этого внутреннего русского надрыва и отчаяния» (Ф. Незнанский, Э. Тополь). Ср. также следующий пример, где без надрыва озна­чает почти что не по-русски: «Немецкий человек. Немецкий ум. // Тем более, „когито эрго сум". // Германия, конечно, убер аллее. // В ушах звучит знакомый венский вальс. // Он с Краковым простил­ся без надрыва, II И покатил на дрожках торопливо // За кафедрой и честной кружкой пива» (И. Бродский).

В этом слове в концентрированном виде содержится настоящий психологический этюд. Надрыв предполагает такое эмоциональное состояние, когда человек не справляется со своими чувствами: эмо­ции либо захлестывают его, заставляя забыть о мере и вкусе, а то и о приличиях, либо, напротив, оказываются вымученными и на­рочитыми. Кроме того, надрыв подразумевает некое мазохистское самолюбование, а также истерическую исповедальность, которая коробит окружающих. Ср. «Белый страдал неслыханно, переходя от униженного смирения к бешенству и гордыне, — кричал, что отвергнуть его любовь есть кощунство. (...) Он провел несколько

* Опубликовано в журнале: Wiener Slawistischer Almanach. 1997. В. 40. См. о сочетаемости этого типа статью [Плунгян, Рахилина 1996].

248