Часть 1. Вместо введения

В каком-то смысле истину знает только Бог, а люди знают прав­ду. Нередко говорят, что у каждого своя правда (мы не говорим *Укаждого своя истина}, но ученый стремится к познанию истины (а не правды), рассерженная мать хочет узнать правду (а не истину) о том, кто разбил ее любимую чашку. Мы можем просить или требовать: Скажи мне правду (не истину); лишь в Евангелии читаем: Скажу вам истину. Истину никто из людей не знает, но стремится познать именно истину. Если же истину по­знали, она скоро делается всеобщим достоянием и превращается в избитую истину (но не бывает *избитых правд). Правду люди знают и стремятся донести до других людей (или даже навязать другим людям свою правду). Подходящее название для газеты — «Правда» (а не «Истина»), но мы можем вообразить себе рели­гиозный журнал «Слово истины». Истина бывает отвлеченной, абстрактной; в слове правда отчетливо выражено представление о норме и моральное измерение, мы говорим поступать по правде (в древнерусском правьда и значило в первую очередь 'закон'). Как заметила Н. Д. Арутюнова, в суде свидетели клянутся говорить правду, суд стремится выяснить истину, чтобы затем судить по правде. Такое распределение не случайно. Свидетели могут гово­рить только правду, а не истину, ведь истина — это то, чего никто из людей не знает, это то, что и должен установить суд. Но су­дить следует именно по правде, поскольку именно правда связана с представлением о законе, о норме.

Что важнее для русского языкового сознания: правда или ис­тина? На этот вопрос однозначного ответа нет. С одной сторо­ны, истина важнее, поскольку она принадлежит «горнему» миру. Правда, с этой точки зрения, оказывается «приземленной», отно­сящейся к миру «дольнему». Это различие отчетливо видно из семантики сочетаний познать истину (без указания источника) и узнать (у кого-либо или от кого-либо) правду. С другой стороны, правда близко связана с человеческой жизнью, а истина является отвлеченной и холодной. Тургенев писал: «Истина не может до­ставить блаженства... Вот Правда может. Это человеческое, наше земное дело... Правда и Справедливость! За Правду и умереть со­гласен». Истина выше, но правда ближе человеку. Таким образом, каждая из них оказывается в каком-то смысле «важнее».

Несколько иначе обстоит дело со словами (и понятиями) добро и благо¹. Единое общефилософское понятие отражено в слове до-

' См.: [Левонтина 1995: 32—35]. Мы имеем в виду «материальные» значения слов добро и благо (ср. накопить добро; все блага цивилизации).

А. Д. Шмелев. Лексический состав... как отражение «русской души» 27

о в этическом, а в слове благо — в утилитарном аспекте. Добро находится внутри нас, мы судим о добре, исходя из намерений. Для того чтобы судить о благе, необходимо знать результат дей­ствия. Можно делать людям добро (но не благо), поскольку это непосредственная оценка действия, безотносительно к результату. Но стремиться можно к общему благу. Люди могут работать на благо родины, на благо будущих поколений. Во всех этих случаях речь идет о более или менее отдаленном результате наших дей­ствий. Достоверно судить о том, что было благом, можно лишь post factum. Если добро выражает абсолютную оценку, то благо — от­носительную. Можно сказать: В такой ситуации развод для нее — благо (хотя вообще в разводе ничего хорошего нет).

В этом смысле, будучи свободным от утилитарного измерения, добро оказывается во всех отношениях важнее, чем благо. Оно одновременно и выше, и ближе человеку. Недаром именно слово добро используется в триаде Истина, Добро, Красота.

Итак, анализ пар правда — истина и добро — благо показывает, что для взгляда на мир, отраженного в русском языке, чрезвы­чайно существенными оказываются два противопоставления: во-первых, противопоставление «возвышенного» и «приземленного» и, во-вторых, противопоставление «внешнего» и «внутреннего». Важным является, с одной стороны, «возвышенное», а с другой — близкое человеческой жизни, связанное с внутренним миром че­ловека.

Этим же определяется и соотношение понятий долга и обязан­ности, регулирующих этические представления носителей русско­го языка. Можно сказать, что долг метафоризуется как изначально существующий внутренний голос (или, быть может, голос свы­ше), указывающий человеку, как ему следует поступить, тогда как обязанность метафоризуется как груз, который необходимо пе­ренести¹ с места на место. Мы можем возложить на кого-либо обязанность, как возлагают груз, но нельзя ^возложить долг. Мы говорим: У него нет никаких обязанностей, — но нельзя сказать: *У него нет никакого долга. Ведь долг существует изначально, независимо от чьей-либо воли. Для человека важно иметь чувство долга, прислушиваться к голосу долга, к тому, что повелевает долг. Во всех этих контекстах слово обязанность не употребляется. Обя­занности могут распределяться и перераспределяться, как можно распределять груз между людьми, которые должны его нести (ср.

28