Часть 111. Человек: душа и тело

пошлости и сохранить живую душу, — „детски благочестивое по­этическое настроение"; только обладая этим талисманом, можно верить, любить людей и природу и понимать поэзию {...}. Поэзия есть вместе с тем и высшая нравственность; она может исходить только из чистой, любящей души {...): вместе с тем она есть и высшее счастье. Это счастье доступно не одним только избранным натурам, а всем не опошленным людям. (...) Юноша, который „гре­зит с открытыми глазами" — истинный богач и счастливец, хотя бы у него не было гроша в кармане, истинный поэт, хотя бы он не написал ни строчки стихов; но горе ему, если он начнет стыдить­ся своих мечтаний, увлечется пошлыми удовольствиями, выгодой и тщеславием. Он устроит свою карьеру, но (...) проживет всю жизнь филистером».

Обратим, кстати, внимание, на то, сколько раз для разъяснения понятия филистерства использованы слова пошлый, пошлость и т.п.

Гофман формулировал романтический конфликт в терминах противостояния энтузиастов⁹ и филистеров. Этих слов в русском языке первой половины XIX в. не было или практически не было (позже слово филистер в своем широком значении прижилось в русском языке). Но само-то романтическое двоемирие было рус­ской литературой вполне освоено см. [Манн 2001].

Однако при импорте в Россию романтический конфликт поне­воле утратил свой социальный пафос, ведь вся культура была тогда дворянской, до «разночинского» этапа было еще далеко, и, конеч­но, протест против буржуазных ценностей не имел под собой поч­вы. Он приобрел некий метафизический абстрактно-ценностный характер¹⁰. Пушкинское употребление слова чернь, в частности в сочетании светская чернь, — видимо, одна из первых попыток трансляции соответствующего концепта. Вероятным источником этого словоупотребления является как раз слово vulgar, которое, указывая в одном значении на принадлежность к простому народу, в другом описывает недостаток вкуса.

Не случайно на протяжении всей последующей истории рус­ской литературы пушкинское слово чернь вызывало столько ком-

⁹ Любопытно использование А. И. Герценом слова рыцарь для указания на положительного героя, противостоящего мещанину (А. И. Герцен, Былое и ду­мы).

¹⁰ Тут возможны были разные варианты осмысления: столичность — провин­циальность, искренность — фальшь ,и т. п.

Анна А. Зализняк, И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев. О пошлости... 201

ментариев и толкований. Камнем преткновения было стихотворе­ние 1828 г. «Чернь» («Поэт и толпа»).

Писарев говорил, что Пушкин имел в виду под чернью про­стой народ и проявил тут барский антидемократизм. Плеханов возражал: это «светская чернь», как в «Евгении Онегине» (глава 4, строфа XIX). Советское литературоведение боролось за Пушкина, ср.: «Действительно, у Пушкина мы неоднократно встречаем слово „чернь" и в обычном употреблении (в смысле простого народа), но, как правило, без барско-пренебрежительного акцента. В то же вре­мя это слово — и уже в явно осудительном смысле — неоднократно употребляется им для обозначения реакционных кругов высшего дворянского общества, сопровождаясь уточняющими эпитетами: помимо уже указанного „светская чернь", „благородная чернь" (в так называемом „Романе в письмах"), „знатная чернь" (в „Борисе Годунове")» [Благой 1967: 213].

То же стихотворение и смысл слова чернь в свое время подроб­но комментировал Владимир Соловьев. Замечательно, что основ­ное метаслово, которое он использует для толкования, — это слово филистер. О. Э. Мандельштам в эссе «О собеседнике» увидел в черни просто рядового «потребителя» поэзии.

Параллельно нужный смысл все более отчетливо начинает при­писываться слову пошлый. И, как и слово чернь, оно становится семантически чрезвычайно емким, приложимым к самым разным жизненным ситуациям и явлениям.

Итак, видимо, мы имеем дело с важным, во всяком случае для России, механизмом трансляции культурных смыслов. Заимствует­ся некоторый западноевропейский концепт, имеющий вполне опре­деленное историческое наполнение. Однако, поскольку историче­ская ситуация в России совершенно не соответствует этому напол­нению, оно выхолащивается и заменяется совокупностью новых и трудно предаваемых смыслов.

В. Набоков в эссе «Пошляки и пошлость» писал: «Возможно, само слово пошлость так удачно найдено русскими оттого, что в России когда-то существовал культ простоты и хорошего вкуса». Можно высказать альтернативное предположение — слово было удачно найдено русскими потому, что конструкция романтическо­го двоемирия была имплантирована в русскую культуру задолго до того, как в России сложилась общественная ситуация, хотя бы от­даленно напоминавшая ту, которая обусловила возникновение этой

202

Часть HI. Человек: душа и тело

конструкции в западноевропейской культуре. В результате возник­ло слово, перегруженное смыслами и, как говорил сам Набоков, «очаровательным образом неподвластное времени». И разумеется, слова других языков, которые несут с собой более конкретные ис­торические ассоциации, оказываются непригодными для перевода такого слова, даже если когда-то они послужили его прототипами.

Ничего удивительного, что изначально столь умозрительная и мутная категория в дальнейшем использовалась всеми желающими так, как это им было удобно. См. о различных пониманиях кате­гории пошлости в разные эпохи в работе В. В. Глебкина [Глебкин (в печати) б].

Социальное наполнение появилось у слова пошлость уже в другую эпоху: главным борцом с нею был, как известно, Чехов¹¹. Его борьба с пошлостью, носившая отчетливо антибуржуазный характер, разворачивается по романтическому сценарию — против повседневности, против стремления к материальному благополу­чию — против мещанства.