Часть VII. Вместо заключения

теории «нравственного социализма» — Шулубин из того же «Рако­вого корпуса»: Так вот что такое нравственный социализм: не к счастью устремить людей, потому что это тоже идол рынка — «счастье»! — а ко взаимному расположению. Счастлив и зверь, грызущий добычу, а взаимно расположены могут быть только люди! И это — высшее, что доступно людям! (...) Счастье — это мираж! — из последних сил настаивал Шулубин. Он побледнел.— Я вот детей воспитывал — и был счастлив. А они мне в душу наплевали. А я для этого счастья книги с истиной — в печке жег. А тем более еще так называемое «счастье будущих поколений». Кто его может выведать? Кто с этими будущими поколениями разговаривал — каким еще идолам они будут поклоняться? Слиш­ком менялось представление о счастье в веках, чтоб осмелиться подготовлять его заранее. Каблуками давя белые буханки и захле­бываясь молоком ~ мы совсем еще не будем счастливы. А делясь недостающим —- уже сегодня будем! Если только заботиться о «счастьи» да о размножении — мы бессмысленно заполним землю и создадим страшное общество...

В постсоветское время не прекратилось обсуждение вопросов о том, что такое счастье и возможно ли оно. Приведем всего лишь один пример. В газете «Известия» от 1 марта 2003 г. опубликована заметка о Всероссийском конкурсе нового отечественного плака­та, которая так и называется: «Счастье есть!» В этой заметке среди прочего рассказывается о Елене Михалевич, плакатистке из Рязани. Она рассказала корреспонденту газеты, что, «заходя утром в авто­бус, натыкается на помятые трагичные безысходные лица рабочего класса». Она решила: «...почему бы не намекнуть им, что счастье на самом деле есть? Я нарисовала три автобусных билетика, в центре — красный, счастливый, с номерами 119 335. И под ними написала — „Счастье есть!"». Как сообщается в заметке, Рязанское автобусное управление отказало Михалевич в ее идее приклеить эти плакаты в каждом автобусе. «Так что в Рязани до сих пор о существовании счастья не подозревают. Зато счастье есть в столи­це», — резюмирует газета, сообщая, что теперь плакаты Михалевич выставлены в музее в Москве (на выставке наглядной агитации).

Но все разнообразие различных суждений носителей русско­го языка о счастье — знак скорее идеологических, чем языковых расхождений. Все это разнообразие вполне укладывается в общее представление о счастье как о положении дел, когда человеку так

А. Д. Шмелев. Сквозные мотивы русской языковой картины мира 463

хорошо, что он не испытывает дискомфорта из-за каких-то неудо­влетворенных желаний. Это единство особенно заметно на фоне аналогов счастья в других языковых картинах мира. Так, англий­ское слово happy может использоваться в приземленных контек­стах, когда говорит о счастье для русских было бы просто неумест­но. Процитируем в этой связи небольшой отрывок из интервью с Кшиштофом Занусси, опубликованного в газете «Аргументы и факты» (2000, № 31) и озаглавленного «Счастье — это рекламный трюк»: Но слово «счастье» — опасное слово. Помню мои беседы с Тарковским в Америке. Мы говорили о том, что слово «счастье» в разных языках имеет разное значение. Например, у воздушной компании «Олимпик» есть лозунг «Все здесь счастливы». Андрей спросил: «Как можно говорить, что счастлива вдова, летящая этим самолетом?» Счастье по-английски значит, что кофе хо­роший, кресло удобно и температура приятна. ...Оно слишком сильно связано с рекламой. Для славянина счастье — эйфория, или покой, или только надежда, тогда и страдая можно быть счаст­ливым человеком. В «бытовых» контекстах такого рода X is happy следовало бы переводить, напр., как Х-у хорошо. Соответственно, высказывание / am not happy with this suggestion можно было бы перевести или как Мне это предложение не нравится, или как Меня это предложение не устраивает, a We 'll be happy to come — как Мы с удовольствием придем.

Итак, в русском счастье — в отличие от его западных анало­гов — наблюдается ключевой мотив русской языковой картины ми­ра: противопоставление «низкого», бытового» и «высокого», толь­ко «высокое» имеет здесь целиком земное содержание и не может пониматься как «горнее».

Именно сквозные мотивы языковой картины мира составляют основную трудность и для перевода, и для межкультурной ком­муникации. Это и понятно. Переводчик, как правило, стремится точно передать те компоненты смысла, которые находятся в фоку­се внимания. Фоновых компонентов он часто вообще не замечает, а если и заметит, то нередко бывает готов ими пожертвовать. Сле­дует иметь в виду, что, пытаясь передать их средствами другого языка, он почти неизбежно привлечет к ним внимание, переведет их из почти незаметного «фона» в фокус, а это также будет ис­кажением исходного смыслового задания. Аналогичным образом, при общении с представителями иных культур человек, говорящий на неродном языке, стоит перед выбором: использовать модели

464