Часть II. Пространство и время

что десять или сто персональных свобод вполне уживались в ограниченном пространстве ремесленной улочки. «Свобода» — слово городское.

Иное дело воля. Она знать не желает границ. Грудь в крестах ' или голова в кустах; две вольные воли, сойдясь в степи, бьются, пока одна не одолеет. Тоже очень по-русски. Не говорите воле о чужих правах — она не поймет. Божья воля, царская воля, казац­кая воля... Подставьте «казацкая свобода» — получится чепуха. Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое. Может, это и имели в виду составители речей американского президента.

Сошлемся также на рассказ Тэффи «Воля»⁷, в котором разли­чие между свободой и волей эксплицируется сходным образом:

Воля — это совсем не то, что свобода.

Свобода — liberte, законное состояние гражданина, не нару­шившего закона, управляющего страной.

«Свобода» переводится на все языки и всеми народами по­нимается.

«Воля» непереводима.

При словах «свободный человек», что вам представляется? Представляется следующее. Идет по улице господин, сдвинув шляпу слегка на затылок, в руках папироска, руки в карманах. Проходя мимо часовщика, взглянул на часы, кивнул головой — время еще есть — и пошел куда-нибудь в парк, на городской вал. Побродил, выплюнул папироску, посвистел и спустился вниз в ресторанчик.

При словах «человек на воле» что представляется?

Безграничный горизонт. Идет некто без пути, без дороги, под ноги не смотрит. Без шапки. Ветер треплет ему волосы, сдувает на глаза, потому что для таких он всегда попутный. Летит ми­мо птица, широко развела крылья, и он, человек этот, машет ей обеими руками, кричит ей вслед дико, вольно и смеется.

Свобода законна.

Воля ни с чем не считается.

Свобода есть гражданское состояние человека.

Воля — чувство.

Упомянем еще рассуждение П. Вайля и А. Гениса на ту же тему:

Радищев требовал для народа свободы и равенства. Но сам народ мечтал о другом. В пугачевских манифестах самозванец жалует своих подданных «землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами,

⁷ На этот рассказ мое внимание обратила Н. А. Николина (ср. также [Лисицын 1995]).

А. Д. Шмелев. Широта русской души

63

денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пре­бывайте, как степные звери».

Радищев пишет о свободе — Пугачев о воле. Один хочет обла­годетельствовать народ конституцией — другой землями и вода­ми. Первый предлагает стать гражданами, второй — степными зверями. Не удивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше.

Таким образом, специфика противопоставления мира и воли в русском языковом сознании особенно наглядно видна на фоне по­нятия свободы, в целом вполне соответствующего общеевропей­ским представлениям. В каком-то смысле это противопоставление отражает пресловутые «крайности» «русской души» («все или ни­чего», или полная регламентированность, или беспредельная анар­хия) — иными словами, «широту русской души»⁸.

⁸ Уже после того как настоящая статья была закончена, автору удалось позна­комиться с книгой А. Вежбицкой «Understanding Cultures through their Key Words» [Wierzbicka 1997], где А. Вежбицка высказывает точку зрения, согласно которой не только концепт воля, но и концепт, заключенный в русском слове свобода, отражает «широкую русскую натуру» и связан с «русскими пространствами» и потому отличен от латинского libertas, английского liberty и французского liberte (которые, впрочем, также не тождественны друг другу).

И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев Родные просторы*

Есть идеи, которые высказываются так часто, что воспринима­ются уже как нечто само собой разумеющееся. Банальность этих суждений мешает вдумываться в их смысл. К числу таких идей относится утверждение, что русский характер сформировался под влиянием бескрайних российских просторов. «Всякий ландшафт, (...) несомненно, воспитывает народное чувство, своими очертани­ями сильно действует на нравственное существо человека, неотра­зимо западает в его душу и содействует образованию его характера, настроения, всего миросозерцания. Вот почему чувство простора, равнинности, является типичной чертою русского народного ума» [Шмурло 1924]; «Ширь русской земли и ширь русской души да­вили русскую энергию, открывая возможность движения в сторо­ну экстенсивности. Эта ширь не требовала интенсивной энергии и интенсивной культуры. От русской души необъятные россий­ские просторы требовали смирения и жертвы, но они же охраняли русского человека и давали ему чувство безопасности. Со всех сторон чувствовал себя русский человек окруженным огромными пространствами и не страшно ему было в этих недрах России. Огромная русская земля, широкая и глубокая, всегда вывозит рус­ского человека, спасает его. Всегда слишком возлагается он на рус­скую землю, на матушку Россию» (Н. Бердяев, География русской души; цит. по [Хрестоматия 1994])'.

* Опубликовано в книге: Логический анализ языка: Языки пространств. М, 2000.

¹ Пожалуй, можно сказать, что весь круг соответствующих стереотипов был сформулирован уже в программной статье Н. Надеждина «Европеизм и народ­ность, в отношении к русской словесности», опубликованной в 1836 г. в «Теле­скопе», и дожил до сегодняшнего дня практически без изменений. Надеждин, в частности, писал: «Да и что такое Европа — Европа? Наше отечество, по своей беспредельной обширности, простирающейся чрез целые три части света, наше отечество имеет полное право быть особенною, самобытною, самостоятельною

И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев. Родные просторы

65

Тема пространственной беспредельности — один из структу­рообразующих элементов русской культуры. Она не только часто возникает в русских художественных и философских текстах, но и является общим местом всех расхожих представлений о Рос­сии и русском национальном характере. Это особенно наглядно демонстрируют разнообразные произведения массовой культуры. Так, на телевидении недавно был создан «Русский проект» — се­рия клипов общегуманистической направленности. Одна из газет сразу же обратила внимание на то, что почти все сценки как-то связаны с перемещением, транспортом и т.п. Это, конечно, объ­ясняется стремлением авторов «Русского проекта» отразить «рус­ский национальный характер», который полнее всего раскрывается в странствиях по необъятным просторам России.

Само собою разумеется, что, говоря о национальном характере, мы ничего не утверждаем о том, каков русский человек на самом деле. «Национальный характер» понимается здесь как фрагмент языковой картины мира, реконструируемый на основе лингвисти­ческих данных и отраженных в культуре стереотипов.

Довольно часто авторы высказываний о русской специфике ил­люстрируют свои мысли ссылкой на непереводимость тех или иных русских слов; ср. «Русские просторы зовут странствовать, бродить, раствориться в них, а не искать новых стран и новых дел у неведомых народов; отсюда непереводимость самого сло­ва простор, окрашенного чувством мало понятным иностранцу и объясняющим, почему русскому человеку может показаться тес­ным расчлененный и перегороженный западноевропейский мир» (В. Вейдле, Задача России; цит. по [Хрестоматия 1994]).

Было бы полезно, не ограничиваясь такой констатацией, попы­таться понять, в чем, собственно, состоит своеобразие подобных понятий. Так, можно согласиться, что слово простор лингвоспе-цифично, однако само по себе это утверждение не объясняет, что оно значит и в чем состоит его специфичность.

Начнем с того, что в слове простор обнаруживается ширина в большей степени, чем высота или глубина. В частности этим оно отличается от слова пространство и даже от формы просторы. Пространство трехмерно (ср. в пространстве), а простор имеет только горизонтальное измерение (ср. на просторе); просторы

частью вселенной. Ему ли считать для себя честью быть примкнутым к Европе, к этой частичке земли, которой не достанет на иную из его губерний?» [Надеждин 1836].

3 Ключевые идеи русской языковой картины мира

66

Часть П. Пространство и время

\

при этом — это как бы широта во все стороны² (ср. бороздить просторы вселенной, но сомнительно -на просторах космоса)³.

При этом если пространство не предполагает никакого наблю­дателя (известно высказывание Ньютона: «Во Вселенной стынет пустое пространство»), то простор — это всегда зрительно вос­принимаемое открытое пространство, чаще всего связанное с рав­нинным степным пейзажем или с чистым полем: «после долгого созерцания деревни поражал снежно-белый простор, по-зимнему синеющие дали казались неоглядными, красивыми» (И. Бунин).

Но самое главное в просторе — это даже не зрительно вос­принимаемая картина, а более сложный комплекс ощущений. Оно исполнено не только любования, но и гедонистического восторга⁴.

Простор — это когда легко дышится, ничто не давит, не стес­няет, когда можно пойти куда угодно, когда есть где разгуляться, как у Лермонтова: «...нашли большое поле — I Есть разгуляться где на воле». Само выражение на просторе иногда употребляется в значении 'на воле' или 'без помех': «Человеку нужно не три ар­шина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» (А. П. Чехов).

Пространство может быть замкнутым, для простора (и про­сторов) самое важное — отсутствие границ. Не говорят *замкну-тый простор, ^замкнутые просторы, зато чрезвычайно естествен­ны сочетания типа бескрайние, безбрежные просторы. Ср. также прилагательные безграничный, бесконечный, беспредельный, необъ­ятный — их обилие в русском языке само по себе показательно.

На простор человек все время стремится, рвется: «Нам надо было куда-то поехать, вырваться в этот морозный простор, вы­лететь из сидений, почувствовать себя безумными путниками на большой дороге» (В. Аксенов).

И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев. Родные просторы

67

² Ср. термин «простирание», используемый в этой связи Валерием Подорогой.

³ Ср: «Я знал, что наша Земля — „песчинка в необъятных просторах все­ленной", и в свете этого походы Александра Македонского несколько смешили меня» (В. Аксенов).

⁴ Следует отметить, что русская языковая картина мира вообще значительно более жизнерадостна, чем нередко считают (Н. А. Бердяев в своем эссе «О вла­сти пространств над русской душой» прямо пишет, что «русские почти не умеют радоваться»). Исследователи «русского национального характера» обычно опи­сывают такие концепты, как тоска или судьба, и почти не обращают внимания на не менее характерные для русской языковой картины мира слова, исполненные не уныния, а оптимизма, такие, например, как соскучиться (см. об этом слове [Зализняк, Леоонтина /999]).

Различие между пространством как само собою разумеющей­ся системой координат и простором как источником радости от­ражается и в переносных значениях. Мы говорим пространство для маневра, но простор для фантазии и простор чувствам, во­ображению. В первом случае выражается идея достаточности для некоторой цели, во втором — идея отсутствия ограничений (чувства и воображение своевольны и непредсказуемы). Ср. характерный пример: «Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гор­дился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению» (И. А. Гончаров, Обломов).

Эта идея отсутствия стеснений выходит на первый план в про­изводном просторный. Можно сказать, что просторный (антоним прилагательного тесный) — это такой, где не тесно, где можно свободно двигаться и легко дышать (обычно о помещениях или одежде). Говорят просторная комната, но не ^просторное поле, потому что никакое поле не стесняет движений.

Надо сказать, что в русском языке есть еще целый ряд слов, в которых выражается идея любования или наслаждения больши­ми расстояниями. Так, слова даль (дали) и ширь, несомненно, со­держат идею зрительного восприятия, а слова приволье и раздо­лье предполагают, что человек чувствует себя свободно и хорошо (раздолье — это вообще в первую очередь не место, а положе­ние дел).

При этом каждое из слов имеет свои оттенки смысла. Даль скорее одномерна, ширь, как и простор, — во все стороны. Даль — слово скорее созерцательно-мечтательное, ширь — энергично-эпи­ческое; ср. «Были дали голубы, / Было вымысла в избытке» (Б. Оку­джава); «Какой во всем простор гигантский! / Какая ширь! Какой размах!» (Б. Пастернак).

Приволье и раздолье тоже различаются. Приволье в большей степени ориентировано на пассивное восприятие роскоши мира, тогда как раздолье — на активное осуществление любых своих же­ланий. Поэтому первое слово всегда подразумевает наблюдателя, но не предполагает активного субъекта: ср. «Привольем пахнет ди­кий мед» (А. Ахматова). Раздолье же имеет валентность субъекта, который обычно сам не является наблюдателем (Ему там раздо­лье; хуже ^Мне там раздолье). Это восхищенный или завистливый взгляд со стороны на человека, которого ничто не ограничивает.

68