Часть VII. Вместо заключения

котором крадут и обманывают, бьют и боятся, в котором „все рас­хищено, предано, продано", в котором падают, но не поднимаются, берут, но не дают, в котором либо работают до изнеможения, либо халтурят — но в любом случае относятся к работе, как и ко всему окружающему и всем окружающим, с отвращением либо с глубо­ким безразличием». Можно говорить также об особых картинах мира, формируемых в рамках различных видов речевой деятель­ности, ориентированных на некую заданную систему ценностей: напр., картину мира советского идеологического языка или карти­ну мира церковного дискурса.

Так, слово космополит, нейтрально или даже положительно окрашенное в неидеологической речи, приобрело яркую отрица­тельную окраску в советском идеологическом языке. Ср. размыш­ления об этом слове майора Ройтмана из романа Солженицына «В круге первом»: Прекрасное гордое слово, объединявшее мир, слово, которым венчали гениев самой широкой души — Данте, Гёте, Байрона, — это слово в газетенке слиняло, сморщилось, за­шипело и стало значить — жид. Слова зависть или гордость характеризуются совсем разными оценочными компонентами в за­висимости от того, используются они в речи, ориентированной на христианские или на светские этические ценности².

Впрочем, в случаях такого рода неявные смыслы часто ока­зываются объектом металингвистической рефлексии и тем самым уже не относятся к представлениям, некритически принимаемым на веру всеми носителями языка. Характерны в этом отношении коннотации слова счастье, соотносящегося с одним из ключевых концептов русской языковой картины мира.

В традиционной русской языковой картине мира счастье по­нимается как везение, когда счастливо складываются обстоятель-

² В речи на Первом всесоюзном съезде писателей А. Сурков сказал: «У нас по праву входят в широкий поэтический обиход понятия любовь, радость, гордость, составляющие содержание гуманизма. Но некоторые молодые (да и немолодые иногда) поэты как-то сторонкой обходят четвертую сторону гуманизма, выражен­ную в суровом и прекрасном понятии НЕНАВИСТЬ». Очевидно, что представление о ненависти как о составной части пролетарского гуманизма, является предельно идеологизированным и не относится к фоновым знаниям носителей языка. По­этому оно и оказывается в фокусе высказывания Суркова. Но отнесение гордости к числу безусловно положительных понятий, «составляющих содержание гума­низма», подается им как нечто само собою разумеющееся. Между тем с точки зрения традиционной христианской этики гордость представляет собою первый из смертных грехов, «демонскую твердыню».

А. Д. Шмелев. Сквозные мотивы русской языковой картины мира 459

ства. Соответственно, прилагательное счастливый может отно­ситься к различным метонимически связанным аспектам ситуации счастья — ср. счастливый расклад, счастливая карта, счастли­вый исход, счастливый день, счастливый игрок. Счастье-везение, целиком принадлежащее сфере «бытового», иллюстрируется та­кими примерами, как монетка на счастье; счастливый случай; Ему улыбнулось счастье; Это счастье, что...; Какое счастье!; Без счастья и в лес по грибы не ходи; Кто счастлив в картах, тот несчастлив в любви; ср. также: Довольно счастлив я в това­рищах моих, I Вакансии как раз открыты: I То старших выключат иных, /Другие, смотришь, перебиты (Грибоедов). Оно не зависит от личных усилий и заслуг человека (ср. характерные пословицы Дуракам счастье; Счастье придет, и на печи найдет; Счастье вольная пташка: где захотела, там и села). Поэтому рассчиты­вать на счастье в традиционной русской картине мира близко к 'тому, чтобы надеяться на авось, и подобно расчету на авось может 'оцениваться невысоко. Ср., с одной стороны, пословицы Счастье дороже ума; Счастье дороже богатства; Не родись красивым, а родись счастливым и, с другой — скептическое изречение: Сегодня счастье, завтра счастье — помилуй Бог, а ум-то где? (Суворов), а также пословицы: Счастье везет дураку, а умному Бог дал; Сча­стье без ума —- дырявая сума (что найдешь, и то потеряешь); Счастье что волк: обманет да в лес уйдет; Счастью не верь, а беды не пугайся.

Невысокая оценка счастья находит отражение и в литературе. Упомянем ироническое обыгрывание скептического отношения к счастью-удаче в рассказе Аверченко «О шпаргалке»: Есть даже такие лица, которые отрицают пользу шпаргалок. Большей ча­стью это лица, надеющиеся на свое счастье, но экзамены, как и всякая игра, тогда только и хороши, когда призывается на по­мощь счастью и некоторая заботливость, и труд. (Трудом мы называем добросовестное и тщательное изготовление шпаргалок по вышеприведенным образцам.)/А счастье, а русское знаменитое «авось» — вещи слишком гадательные, и не всегда они вывозят. Но скепсис по отношению к счастью распространяется и на счастье, понимаемое как 'чувство или состояние полного удовлетворения'. Как известно, Пушкин считал, что на свете счастья нет. Еще бо­лее суровая оценка счастья дана в рассказе Н. Тэффи «Русская дура», в котором высказано предположение, что человек счастлив только тогда, когда видит несчастье другого: А счастье, очевидно,

460

Часть УН. Вместо заичючения

приходит к людям таким жалким и голодным зверем, что нуж­но его тотчас же хорошенько накормить теплым человеческим мясом, чтобы он взыграл и запрыгал. Впрочем, в таком восприя­тии нет ничего специфического именно для русской картины мира: высказывания в духе упомянутого рассказа Тэффи встречаются на самых разных языках и могут восприниматься как скепсис по от­ношению к человеческой натуре как таковой.

Здесь существенно и то, что тема счастья в русской языковой картине мира неразрывно связана с темой любви. Именно в связи с любовью чаще всего говорят о том, что человек счастлив, как о его актуальном состоянии, как бы опровергая пушкинскую формулу. Приведем характерный диалог из романа Солженицына «В круге первом»: ...на одной из своих довоенных лекций, — а они тогда бы­ли чертовски смелые! — я развил элегическую идею, что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно. ...И вдруг мне по­дали записочку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой: / «А вот я люблю — и счастлива! Что вы мне на это скажете?» /—И что ты сказал?.. /— А что на это скажешь?

В то же время концепт счастье занимал важное место в совет­ской идеологии. Стало общим местом крылатое выражение Коро­ленко Человек создан для счастья, как птица для полета. Школь­никам постоянно задавались сочинения на тему «Что такое сча­стье?»; при этом ожидаемый ответ был заранее известен: счастье отдельного человека могло состоять в самоотверженном труде, вносящем вклад в осуществление того, что наметили партия и правительство и что вело к достижению всеобщего счастья в бу­дущем. К советскому времени нельзя было отнести фразу Пушки­на: На свете счастья нет, — было положено считать, что счастье есть, но за это счастье надо бороться. Ср.: В повести «Мальчик у моря» Дубов показал, что счастье есть, а написав «Беглеца», он предупредил: за это счастье надо бороться. Ибо есть еще у нас и мелочное, воинствующее мещанство, и попирание человеческого достоинства, и много других недостатков (В. Железников).

Именно счастье было кульминацией того, что должен был, в соответствии с положениями «Программы КПСС», установить на Земле коммунизм: «мир, труд, свободу, равенство, братство и сча­стье всех народов». При этом предполагалось, что частично это счастье уже достигнуто в Советском Союзе (ср., напр., благодар­ность т. Сталину или партии за наше счастливое детство). Впро­чем, не отрицалось и стремление к личному счастью (стандартные

А. Д. Шмепеч. Сквозные мотивы русской языковой картины мири 461

месткомовские поздравления обыкновенно включали пожелания счастья а личной жизни), но оно не должно было заслонять вы­соких целей строительства коммунизма; в противном случае оно клеймилось как мещанское счастье (формулировка, заимствован­ная у Помяловского, одна из повестей которого так и называется «Мещанское счастье»). Именно в этом состояло отличие специфи­чески советских представлений о счастье по сравнению с анало­гичными идеологическими конструкциями западных народов — ср. первые строки Декларации независимости: We hold these Truths to be self-evident, that all Men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable Rights, that among these are Life, Liberty, and Pursuit of Happiness... (Мы считаем самоочевид­ной истиной, что все люди созданы равными, что они наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, среди которых жизнь, свобода и стремление к счастью...)*.

Идеологема счастья вызывала отталкивание у людей, не при­нимающих советскую идеологию. Мы, как известно, не гедонисты и отнюдь не созданы ни для счастья, ни для полета, ни для удо­вольствия, — писала Надежда Мандельштам, в неявном виде по­лемизируя со ставшей крылатой мыслью Короленко. Показателен также диалог Нержина и Рубина в романе Солженицына «В круге первом»: Мудрая этимология в самом слове запечатлела прехо-дящность и нереальность понятия. Слово «счастье» происходит от се-часье, то есть, этот час, это мгновение! — Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. «Счастье» происходит от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай урвал у жизни. Мудрая этимология дает нам очень низ­менную трактовку счастья. И в «Раковом корпусе» с Асей, убе­ждающей Дему отказаться от ампутации ноги: Да ты что!! Как это — ногу отрезать? .. .Ни за что не давайся! Лучше умереть, чем без ноги жить, что ты? Какая жизнь у калеки, что ты! Жизнь дана для счастья, — в следующей главке, сам того не зная, спорит Костоглотов: В конце концов, к чему сводится наша философия .-жизни? — «Ах, как хороша жизнь!.. Люблю тебя, жизнь! Жизнь дана для счастья!» Что за глубина! Но это может и без нас ска­зать любое животное — курица, кошка, собака. И совсем реши­тельно опровергает идеологему счастье будущих поколений автор

³ Существенно, что и это идеологизированное представление о счастье вклю­чало в себя понимание счастья как удачи, не зависящей от заслуг человека. Как писал Б. Сарнов, советский человек должен был быть счастлив «уже по одному тому, что... ему выпало счастье.родиться и жить в советской стране».

462