§ 19. Общественный порядок

В этом новом — разлагающем, преобразующем, нивелирующем — смысле всеобщее и естественное право представляет собой целиком и полностью об­щественный порядок и яснее всего выражается в праве сообщения или торговом праве. В своих исто­ках оно предстает совершенно невинным: это не что иное, как прогресс, стремление смягчить, облагоро­дить, облегчить условия жизни; не что иное, как спра­ведливость, разум, просвещение. И по форме остает­ся таким же, когда империя цезарей погружается уже в совершенный маразм. Обе линии развития — с одной стороны, формирование, мобилизация, универ­сализация права, заканчивающаяся его систематиза­цией и кодификацией, с другой — упадок жизни и

К руг земной (лат.

318

нравов при внешнем блеске государственного обра­зования и великолепии мирной администрации, в ус­ловиях скорого, надежного и свободомыслящего су­допроизводства — обе эти линии развития неоднок­ратно и довольно поучительным образом были описаны в литературе. Но, по-видимому, лишь немно­гим удалось постичь необходимую взаимосвязь, един­ство и взаимовлияние этих движений. И немудрено: в своих суждениях ученые авторы почти никогда не могут избавиться от собственных симпатий и антипа­тий и прийти к совершенно непредвзятому, строго объективному воззрению на физиологию и патоло­гию социальной жизни. Они восхищены римским правом, они потрясены руинами семьи и нравов. Но их зрение не приспособлено к тому, чтобы увидеть причинно-следственную связь между обоими этими феноменами. Конечно, в органической действитель­ности нет такого раздвоения причины и следствия, как в случае столкновения двух шаров: движущегося и неподвижного. На самом же деле рациональное, на­учное и свободное право стало возможным лишь бла­годаря действительной эмансипации индивидуумов от всех семейных, территориальных и городских уз, от предрассудков и верований, от унаследованных тра­диционных форм, привычек и обязанностей. И имен­но она вела к упадку созидательного и благотворного общностного домохозяйства в деревне и в городе, к закату земледельческой общины и городского искус­ства, культивируемого в ремесленных, товарищеских и религиозно-патриотических формах. То была побе­да эгоизма, дерзости, лжи и притворства, торжество сребролюбия, честолюбия и тяги к наслаждению, но, кроме того, также и несомненная победа созерцатель­ной, ясной и трезвой сознательности, благодаря кото­рой ученые и образованные слои отваживались вме­шиваться в дела божественные и человеческие. И тем

319

не менее на этот процесс никогда нельзя было смот­реть как на завершенный. Его последним, окончатель­ным выражением до некоторой степени можно счи­тать императорскую декларацию, возвышающую всех свободных жителей империи до положения римских граждан, дающую им право иска и предписывающую взимать с них налоги. Если вслед за тем не явилась конституция, которая объявила бы свободными также и всех рабов, то это можно отнести на счет предель­ной честности или же предельной глупости императо­ров и юристов. Ведь можно было не сомневаться, что в счастливо-благодушном социальном состоянии ни­чего бы от этого не переменилось. Старая система до­машней службы давно уже исчезла или расстроилась. Формальное рабство было довольно-таки безразлич­ным и ни к каким последствиям не ведущим делом, как, по всей видимости, и формальная свобода, по крайней мере в частном праве [Privatrecht]. Свобод­ный произвол (индивидуума) и деспотический произ­вол (цезаря или государства) не противоречат друг другу и суть лишь различные проявления одного и того же состояния. Они могут оспаривать друг у друга первенство, но по природе своей они союзники.