§ 9. Чувство — Задатки и обстоятельства — Задатки и упражнение — Научение —

Человеческая природа —

Вторая и третья природа — Страсть —

Отвага — Гений — Качества воли

Но прежде всего прочего здесь следует подыто­жить намеченное воззрение в некоторых всеобщих аспектах и расширить его до определения дальней­ших понятий. А) Всякая специфически человеческая и, таким образом, сознательная деятельность (обычно именуемая произвольной) в той мере, в какой она связана с сущностной волей, должна выводиться из ее свойств и из степени ее возбужденности в каждый момент времени. Состояние возбужденности мы дол­жны понимать как некое настроение, как аффект, или же как определяющее представление, мнение, ил­люзию, в самом же общем случае обозначаем как чув­ство [Gefilhl], которое в то же время как бы задает и направление действия или его вид и способ: мы пос­тупаем так, как нам по душе, как мы привыкли, нако­нец, как нам представляется нужным. В каждом слу­чае в головном мозге скапливается нервное напряже­ние, которое передается мышцам, поскольку не может разрядиться в самом мозге, но в этом оно обус­ловливается отчасти наличными внешними раздражи­телями, отчасти взаимосвязью всего организма (нерв­ной системы), в рамках которой привычными путями являются те, которые требуют наименьшей затраты сил. Как расходование и применение силы все эти действия обусловлены, таким образом, предшествую­щим или одновременным ее накоплением, которое, хотя и происходит как бы на унаследованной основе и почве, само может осуществиться только благодаря труду. Труд этот состоит в формировании мозга, в его росте, поддерживаемом самими ментальными функ-

152

циями, постоянно подпитываемыми вегетативной системой. Сила, которая совершенствуется и приум­ножается благодаря последним, но в то же время пос­тупает извне, представляет собой интеллектуальный опыт. Она приобретается отчасти благодаря отдель­ным или связанным между собой продуктам деятель­ности органов чувств, каковые каждый раз произво­дятся при содействии уже накопленной силы голов­ного мозга, включающей части предшествующего опыта; отчасти благодаря работе всех остальных ор­ганов, в особенности той их работе, которой руково­дят чувства и мозг и среди разновидностей которой наиболее значительной по своему воздействию яв­ляется собственная речь: одновременно она включает в себя и упражнение в крайне сложной мозговой и мышечной деятельности, и восприятие посредством собственного слуха; отчасти же, наконец, благодаря особой деятельности самого мозга, каковая бывает троякого рода: 1) сохранение и воспроизводство не­посредственно самих идей — функция собственно «памяти», 2) придание формы последним и связыва­ние их в самостоятельные образы, которые как бы ведут свою собственную жизнь и движутся перед «внутренним взором» — в высшей степени «субъек­тивная», т.е. обусловленная самобытной энергией па­мяти работа фантазии и 3) разложение и соединение представлений с помощью имен, которые мы прини­маем или отвергаем — таково осознанное воспомина­ние, а только его особым ответвлением и является сравнивающее, оперирующее понятиями мышление или счет [Rechnen]. В) Формирование особых видов расположенности как основных направлений воли за­висит большей частью от внутренних условий (задат­ков) и менее всего — от внешних (обстоятельств). В развитии привычек задатки и обстоятельства можно мыслить как оказывающие равное воздействие, в мо-

153

I

дификациях же памяти обстоятельства перевешивают. То же самое можно сказать, если оценить результа­ты упражнения — в частности, того особого упраж­нения, которое было нами выделено как научение. Ведь и возможность упражняться, как всякий знает, обусловлена задатками, и успехи тут бывают в выс­шей степени различными. Но скудные задатки благо­даря интенсивным упражнениям могут по меньшей мере сравняться с более щедрыми, но плохо развиты­ми упражнением. Это касается как зачаточной на­клонности к особым искусствам и свершениям [Leis-tungen], так и задатков, располагающих к определен­ным видам поведения, действия или мышления вообще. Обычно — ив этом с традиционными воз­зрениями согласуется теорема Шопенгауэра — мы делим душевные задатки и качества (те, что не отно­сятся к природным) на интеллектуальные и мораль­ные. При этом первые понимаются исключительно как способности, и только вторые — как приязнь или неприязнь к чему-либо. Для настоящего рассмотре­ния актуальны лишь разновидности воли, которые, с одной стороны, имеют свою объективную действи­тельность в совокупной телесной конституции, а с другой — в каждом состоянии суть в то же время способности к тому или иному совершенству. Отчет­ливее всего они распознаются по тем вещам и заняти­ям, к которым расположено то или иное существо; далее, по тем, к которым оно легко привыкает; и на­конец, по тем вещам и занятиям, в отношении кото­рых оно обнаруживает способность легкого и прочно­го запоминания. С) Но все, что относится к располо­женности (т.е. к человеческому инстинкту), привычке и памяти человека, можно понимать как то, что было из его природы усвоено и переработано в их своеоб­разное содержание таким образом, что оно составля­ет единое целое с этой природой. Иными словами,

если допустить столь полное тождество расположен­ности с изначальными свойствами человеческой при-I роды, что при благоприятных обстоятельствах она I развивается параллельно росту всего организма, то | привычка (как развиваемая упражнением) образует вторую природу, а память (как развиваемая подража­нием и научением) — третью. Но природа всякого живого существа неизменно проявляется в усвоении и отторжении, в нападении и защите, в приближении и бегстве, или же, в психическом и в то же время ментальном выражении: в удовольствии и боли, в стремлении и отвращении, в надежде и страхе, нако­нец, если прибегнуть к нейтральным логическим по­нятиям — в утверждении и отрицании. Всякая жизнь и воление есть самоутверждение, и потому — утвер­ждение или отрицание всего того, в зависимости от той связи, в какой оно находится с самостью (как единством души и тела), и от того, каким оно ощуща-I, ется и предощущается (т.е. испытывают ли к нему во­жделение или отвращение): хорошим или дурным, дружественным или враждебным, и в той мере, в какой дело действительно так и обстоит. Но в целом содержание нашей особой природы или нашей собст-I венной самости можно определить как то, что мы I можем или к чему мы способны — как нашу реаль­ную силу, т.е. то, к чему мы имеем воление и что мы |" имеем в качестве предмета наших волений, всю вза-|Имосвязь наших инстинктов, привычек и памяти. А в !• отдельном волений это, в частности, проявляется: а) |Через непосредственное (инстинктивное, вегетатив-Шое) выражение чувств, каковое неотличимо от них |«амих: как сжатие (сокращение) или растяже-Ше (расширение) телесной массы, причем индиви­дуальное тут принимается во внимание меньше всего; *) посредством перетекания чувств в экспрессивные вижения, жесты, звуки; с) посредством их проясне-

154

155

ния и возведения на уровень суждений в виде предло­жений, которые произносятся или выражаются по образцу произнесенных (мыслятся), в чем индивиду­альное проявляется всего значительнее. Далее, сила и природа человека раскрывается также в том, что объ­ективно является его свершением: в той реальности, причиной которой считается его бытие и действие, т.е. его влияние, его поступки и произведения его труда. Но чем больших трудов требуют некоторые из этих свершений, тем в большей мере человек, для того чтобы овладеть соответствующими искусствами, оказывается вынужден подражать своим товарищам и учителям, к каковому действию — к подража­нию — у него, как и у его сородичей из животного мира, в качестве наследуемого признака тоже имеют­ся, таким образом, определенные задатки и склоннос­ти. D) С учетом всех этих проявлений делаются по­пытки постичь внутреннюю суть или сущность чело­века. Если сама по себе, в своем необходимом для него действии, эта сущность есть не что иное, как слепое влечение и порыв, то все же последний по-разному заявляет о себе в растительной, животной и ментальной жизни. Если он выражается в наиболее значительных и глубоких чертах, то мы, в первом слу­чае, называем его страстью [Leidenschaft] как влече­нием к наслаждению, всеобщим «жизненным поры­вом» [Lebensdrang], с наибольшей энергией раскры­вающимся в стремлении к оплодотворению или в сладострастии; далее, в качестве «деятельного поры­ва» [Tatendrang] или стремления задействовать жи­вотную силу, мы можем назвать его отвагой [Mut] и, наконец, ментальный «творческий порыв» [Schaffen-sdrang] или стремление упорядочить, оформить и со­общить другим то, что живо в нашей памяти или фан­тазии, мы определяем как гений [Genie]. Каждому че­ловеку присуща известная мера страстности,

каждому — известная мера отваги и каждому — из­вестная мера гениальности. Но все эти качества нужно всегда мыслить в связи с определенными дей­ствиями, в силу чего первое оказывается наименее, а последнее — наиболее переменчивым. И сразу же становится ясно, что все это лишь специальные поня­тия для определения простых формообразований сущностной воли, или что в основе страсти лежит расположенность, в основе отваги — привычка, а в основе гениальности — память. Но в той мере, в какой сущностная воля находит свое выражение в этих общих формах (которые включают в себя, как зависимые, элементы воли избирательной), мы можем ее особо охарактеризовать как естество [Na-turell]. В естестве человека тенденции и силы страсти, отваги и гения в различных отношениях перемешаны между собой. Но страстность и живость составляют изначальный признак и как бы основу этого понятия. И эта основа в ее применении и ее действенности в качестве утверждающего или отрицающего поведе­ния человека в отношении других людей называется настроением [Gesinnung], в частности любовью или ненавистью. Поэтому, далее, отвага, как воля к ис­пользованию этого настроения в дружественных или враждебных целях, и потому как средоточие «мораль­ных» качеств, называется нравом [Gemttt]. Наконец, свойственный индивидууму гений как память и воля к мысленному взвешиванию и оцениванию своих и чужих, дружественных или враждебных способов по­ведения и качеств, т.е. как понятие, выражающее мо­ральные тенденции и мнения («благие намерения»), по бщему согласию определяется как совесть [Gewis-sen]. E) От этих формообразований зависят волевые качества, которые вызывают либо восхищение, по­хвалу и почет, либо презрение, упрек и поношение. Во ^Всеобщей сфере добрая воля (а лучше, с перестанов-

156

157

кой акцентов, добрая воля), в противоположность способности мочь и полноценному свершению, состо­ит в интенсивном напряжении наличных сил, которое объективируется в какой-либо деятельности или же в ее готовом результате. Таким образом, сила (как осна­щенность к каким-либо действиям и тем самым как их возможность) и воля (как их действительность), которые до сих пор понимались вместе, здесь отделя­ются друг от друга: первая — как твердая и неизмен­ная субстанциальная воля, вторая — как функция, и потому как распадающаяся, текучая сила, и отноше­ние между ними подобно тому, каким связаны между собой потенциальная и кинетическая энергии. И в то время как в общем и целом силы и способности вы­ступают как (от судьбы или от Бога) принятые дары, под субъектом проделанной работы — и ее результа­тов, и деятельности самой по себе — понимается сам человек в его неизменном единстве и индивидуаль­ности: не в том особом и рассматриваемом ниже смысле, что он (прежде, в мыслях своих) стремился к ней как к предмету своей воли или выбора, а мог стремиться и к чему-то другому, но в том, что, даже если деятельность и волю брать как тождественные, отдельная и особенная воля, по-видимому, вытекает и возникает из совокупной и всеобщей. Согласно осно­вополагающим определениям, разница тут, по сути дела, состоит в различии между простым развитием имеющихся задатков и, напротив, — их дальнейшим формированием посредством упражнений (в ходе обучения и применения). В упражнении принимает полноценное участие уже развитой человек, человек в целом, в частности его специфические свойства: рассудок, разум, а говоря языком физиологии — оп­ределенные центры его головного мозга. Поэтому суждение о деятельности или об отдельном волении затрагивает всю его сущность как достаточную при-

158

|чину или объемлющее целое: если бы последнее было ['■иным, иным были бы и его воздействие или его часть; | но поскольку оно таково, таковы же должны быть и эти воздействия и части. В соответствии с этим в со­вокупной сущностной воле выделяются устойчивые свойства, дающие о ней представление, скорее, не как о силе субстанции, а, в означенном смысле, как о воле и деятельности: таковы, если они проявляются с размахом и значительностью, ее особые предпочте­ния, достоинства, добродетели [Tugenden]. А именно: всеобщей добродетелью является энергичность [Епег-gie] — деятельная сила или сила воли; в качестве же ее особенных выражений в сфере поступков можно привести храбрость [Tapferkeit], в сфере труда — прилежание [FleiB] (или серьезность, рвение, стара­тельность). Таким образом, они коррелятивны поня­тиям страсти, отваги и гения. Ведь если значение пос­ледних может быть ограничено характеристикой воли как природной силы, одаренности (пусть и в столь различном ее применении), то первые, в особом смысле, действенны еще и как разумная воля, как принципы человеческого усердия, упражнения, труда. — Но подлинная и моральная доброта воли и, следовательно, доброта человека тем не менее не об­наруживается в этих добродетелях и их всевозмож­ных вариациях. Подобно тому как благодаря своим способностям и искусству человек представляет собой нечто особенное, редкое и полезное и может быть назван добрым ремесленником, добрым солда­том или хорошим писателем — но не добрым челове­ком, так и благодаря упомянутым добродетелям, бла­годаря доброй и энергичной воле к каким-либо воз-,можным действиям его можно назвать дельным, | значительным — но никогда уже и добрым челове-|$ом. Доброта человека (если употребить такое всеоб­щее понятие) целиком состоит в его поведении по от-

159

ношению к другим людям и потому связана исключи­тельно с тем, вторым рядом проявлений сущностной воли. Она представляет собой непосредственно дру­жескую и благоприятствующую тенденцию воли, ува­жение («цвет благороднейшей души», как сказал поэт), готовность к сорадованию и состраданию, при­вязанность и благодарную память о друзьях — спут­никах жизни. Поэтому чистое и прекрасное «настро­ение» мы можем определить как искренность [Aufric-htigkeit] и правдивость; глубину, как мы говорим, и благородство «нрава», в частности как доброту [Giite]; благость же и добропорядочность «совести», эту деликатную и, быть может, несколько щепетиль­ную совестливость — как верность [Treue]. Из этих трех качеств можно вывести все естественные мо­ральные ценности. В сравнении же с таковыми все обычные достоинства воли, сколь высоко их ни оце­нивать в остальных случаях, в моральной сфере долж­ны выступать как безразличные. Из смешения сужде­ний одного и другого рода в посвященных этой тема­тике рассуждениях возникает превеликая путаница. Но, разумеется, эти безразличные добродетели при­обретают моральное значение в той мере, в какой они доставляют кому-либо отраду, способствуют чужому благу, представляют собой полезные свойства или силы и, по-видимому, культивируются в таких целях. Напротив, их отсутствие или наличие противополож­ных качеств в тем большей мере не только вызывают презрение и упреки, но и могут быть восприняты как крайне оскорбительная и потому злая воля (воля, воз­буждающая неприязнь, тогда как добрая воля про­буждает ответную расположенность). Восхищение до­стается добродетелям, презрение — порокам, даже если эти качества присущи врагам, хотя в таком слу­чае первые могут быть столь же устрашающими, сколь вторые — отрадными и выгодными.

Примечание (1911). Предложенное здесь раз­личение нравственных ценностей особенно важно также и для концептуального видения со­циальной жизни, а стало быть, для антитезы общ­ности и общества, и регулярно упускается из виду малосведущими писателями. Напротив, уже Гоббс остро подчеркивал его значимость, когда говорил (см.: De nomine. С.XIII, 9 [О человеке. Гл.XIII, 9]): «Три главные добродетели — храб­рости, благоразумия и умеренности — это добро­детели не граждан как таковых, а граждан как людей; ибо они полезны не столько государству, сколько самим отдельным индивидуумам, кото­рые ими вооружены. Государство, правда, сохра­няется лишь благодаря храбрости, благоразумию и умеренности добрых граждан, но и погибает оно из-за храбрости, благоразумия и умереннос­ти его врагов».¹