III. ВИДЫ СТРАСТЕЙ

440

причины503.

Наши радостные или горестные переживания стоят в связи с другими вещами, которые не суть действительные причины наших радостных или печальных аффектов, а случайно соединены с последними. Однако наш радостно или печально настроенный способ представления непроизвольно распространяется и на эти случайные обстоятельства, с которыми связаны объекты, делающие нас счастливыми или печальными. Таким путем множество вещей, которые отнюдь не суть причины наших аффектов, непроизвольно становятся предметами радостно или печально настроенного созерцания. Но объекты радостного настроения мы любим, объекты же печального настроения – ненавидим, отсюда происходит, что мы нередко ощущаем непроизвольную любовь или отвращение к вещам, которые лишь случайно сопровождают наши хорошие или дурные переживания. Вместе с причиной нашего счастья и нашей радости мы желали бы сохранить и сопровождающие их обстоятельства, мы желаем их бытия и тоскуем по ним, когда они отсутствуют. Мы хотим сохранить причину нашей радости, ибо она есть причина нашего собственного большего совершенства; поэтому мы охотно представляем себе то, что мы

441

любим, наслаждаемся его присутствием и живем воспоминанием о нем. Если любимое существо есть друг, и нам случайно встречается другой человек, поразительно похожий на друга, то мы непроизвольно связываем представление о нем с представлением о друге, другой человек становится сообъектом нашего радостного созерцания и тем самым сообъектом нашей любви. Так возникает то, что Спиноза называет симпатией и антипатией: случайная любовь и случайная ненависть.

Известные вещи становятся объектами нашей симпатии и антипатии, и признаются нами одни – хорошими, другие – дурными. Мы надеемся без всякого основания, что первые принесут нам добро, и так же неосновательно боимся обратного от последних. Так возникает из симпатии и антипатии вера в добрые и злые предзнаменования. Здесь обнаруживается естественное происхождение суеверия. Суеверие полагает, что некоторые вещи, в силу их свойств, возвещают несчастие и потому заслуживают опасения. В действительности дело обстоит наоборот: потому, что мы ненавидим действительную причину нашего несчастия, мы проникаемся отвращением и к обстоятельствам, сопровождающим эту причину; безразличные

441

вещи становятся объектами нашей антипатии, мы сами становимся суеверными, и вещи, как объекты суеверия, кажутся нам важными предзнаменованиями. Очень хорошо говорит Спиноза: "Каждая вещь может случайно (per

accidens) быть причиной надежды и

страха504".

Когда причина нашей радости или печали, т. е. объект нашей любви или нашей ненависти, представляется не наличным, а будущим, то и аффекты радости и печали ощущаются, как предстоящие. Это душевное движение есть ожидание. Ожидать радостное значит надеяться, ожидать печальное значит бояться. Если предмет надежды осуществляется, то надежда превращается в уверенность; если то, чего мы боимся, наступает, то боязнь становится отчаянием. Уверенность (securitas) есть надежда, которой нечего более бояться, отчаяние есть страх, которому не на что более надеяться. Пока мы надеемся и боимся, исход дела еще недостоверен; поэтому всякая надежда должна бояться и всякий страх должен надеяться. Надежда и страх суть, следовательно, колеблющиеся и непостоянные аффекты: надежда есть колеблющаяся радость (inconstans laetitia), страх – колеблющаяся печаль (inconstans tristitia).

442

Когда же ожидаемый исход, которого мы боялись или на который мы надеялись, не наступает, а напротив, неожиданный исход опровергает в одном случае страх, в другом надежду, то возникают своеобразные аффекты: в первом случае мы неожиданно избавляемся от гнета страха, мы вздыхаем свободно и становимся радостны; этот аффект Спиноза называет "gaudium"; во втором случае неожиданно разбивается наша надежда, наше сознание, жившее в этой надежде, уязвляется, и часто очень больно; этот аффект внезапно разбитой, горько обманутой надежды Спиноза называет

"conscieutiae morsus"; он, очевидно, затруднялся найти подходящее выражение и хотел обозначить способ, каким мы ощущаем этот аффект: как укус вовнутрь. Быть может, было бы лучше, если бы он иначе назвал этот аффект; он избавил бы тогда людей от нелепости перевода этого выражения словом "угрызение совести". Нельзя себе представить более бессмысленного перевода. Под угрызением совести мы разумеем не что иное, как ощущение горького раскаяния, объектом которого служит собственное действие и его последствия. Под "conscientiae morsus" Спиноза разумеет здесь печаль о погибшей надежде, напр. ощущение, с которым крестьянин смотрит на

442

град, уничтоживший его посев. В противном случае, как мог бы он дать определение: "Под conscientiae morsus я разумею печаль,

сопровождаемую представлением о прошедшей вещи, которая протекла вопреки всякому ожиданию?" Как мог бы он противопоставить этот аффект радости (gaudium), когда угрызению совести противостоит самоудовлетворенность, которую никто не называет "gaudium?" Понятие угрызений совести не включает необходимо понятия неожиданного исхода, но оно необходимо требует понятия исхода, обусловленного собственной виной, а о собственной виновности в данном случае совсем не идет речи505.

443

2. ВИДЫ И СЛЕДСТВИЯ ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ

Мы жаждем нашего самосохранения, мы радостно ощущаем то, что увеличивает и повышает наше бытие; мы любим то, что причиняет нам эту радость. Следовательно, мы необходимо должны утверждать то, что сохраняет предмет нашей любви, и отрицать то, что его разрушает; мы должны в этом отношении радостно ощущать все сохраняющее и печально ощущать все разрушающее. Чем более причина нашей радости, т. е. предмет нашей любви, усиливается в своем бытии и возрастает по своему совершенству, тем совершеннее и радостнее мы ощущаем наше собственное бытие. Но переход к большему совершенству ощущается, как радость. Итак, чем радостнее чувствует себя предмет нашей любви, тем радостнее чувствуем себя мы сами. Его счастие есть наше счастие. В том, что мы любим, мы чувствуем сохранение и увеличение нашего собственного бытия.

Но причина нашей радости есть необходимо предмет нашей любви. И если радость любимого существа есть наша собственная радость, то отсюда следует, что причина этого счастья

443

должна быть предметом нашей любви. Поэтому мы будем любить то, что радует любимое существо, и ненавидеть то, что его огорчает. И так как причина его радости необходимо есть также предмет его любви, то мы будем любить то, что он любит, и ненавидеть то, что он ненавидит. Эти душевные движения столь же необходимо следуют из природы любви, как последняя – из радости, а радость – из вожделения сохранять и увеличивать свое собственное бытие. С такой же необходимостью следуют противоположные душевные движения из природы ненависти. Что разрушает предмет нашей ненависти, то радостно для нас, и напротив, все, сохраняющее его, огорчительно для нас. Что угнетает его, то повышает наше самочувствие и возбуждает нашу радость; что усиливает и радостно возбуждает его, то мы ощущаем, как гнет и скорбь. Причина его радости есть одновременно причина нашей печали; причина его печали есть одновременно причина нашей радости; поэтому мы должны ненавидеть

то, что он любит, и любить то, что он

ненавидит506.

Среди подобных нам существ мы любим в особенности тех, с которыми мы связаны, и общение с которыми мы сознаем, как источник

444

сохранения и усиления нашего бытия. Поэтому каждый любит членов своей семьи, сотоварищей по сословию, народности и религии. Но мы должны ненавидеть то, что ненавидит предмет нашей любви, или что он ненавидит; отсюда объясняется солидарная ненависть, в которой мы принимаем участие, как члены данной семьи, данного сословия, данного народа, данной религии. Таково основание, из которого происходят столь могущественные и обильные последствиями в человеческом обществе страсти, как вражда сословий, религиозная и национальная ненависть и т. п.507.

Чем больше наша любовь, тем более мы стремимся увеличить также ее предмет; последний растет с нашей любовью, как любовь – с ним. Чем более могущественным и ценным нам представляется объект нашей любви, тем могущественнее и сильнее сама любовь. Но объект кажется тем ценнее, чем выше его ценят, чем сильнее его любят. Поэтому, если предмет нашей любви одновременно любим другими, то ценность его увеличивается, и тем самым усиливается наша любовь. Мы любим теперь предмет вдвойне: во-первых, как причину нашей радости, и затем – как объект чужого вожделения; первый мотив есть собственное радостное

444

ощущение, второй мотив есть соперничество

(aemulatio)508.

Мы хотим увеличить наше бытие, повысить нашу радость, усилить нашу любовь; она усиливается, когда другие любят, тот же объект; поэтому мы хотим, чтобы предмет нашей любви нравился также и другим, чтобы его любили другие, по возможности весь мир. Наша любовь увеличивается по мере того, как мы видим, что другие любят ее предмет, и уменьшается в той же степени, как другие презирают предмет нашей любви. Последняя вступает тогда в некоторого рода противоречие с самой собой: она начинает сомневаться и колебаться, и мы ощущаем душевное движение, которое Спиноза очень удачно называет "fluctuatio animi". Нужна большая устойчивость и господство над естественными душевными движениями, чтобы любить то, что другим кажется лишенным цены. Когда хотят отравить другому человеку любовь, то обычным средством к тому служит хуление предмета любви; чтобы усилить любовь, нужно только возвеличивать ее предмет. Но когда все любят одно и то же и жаждут одного и того же, то отсюда необходимо возникает соперничество вожделений, вносящее раздор в среду людей. Так как все любят одно и то же, то они должны

445

любовь всепоглощающая; мы хотим сполна обладать ею, она – наше высшее счастие, которое мы ни с кем не хотим делить и никому не хотим уделять. Если любимое существо любит кого-либо другого более, чем нас, то мы ощущаем себя безгранично несчастными. Причина нашего несчастия есть предмет нашей ненависти; следовательно, мы будем ненавидеть возлюбленного, потому что он лишает нас своей взаимности, и завидовать тому, кто пользуется этой взаимностью. Так возникает любовь, которая одновременно ненавидит и завидует:

любовь, полная ненависти и зависти, есть

ревность510.

Легко узнать, какие условия должны повысить до максимума эту страсть. Представим себе, что мы ненавидим кого-либо, потому что он причинил нам какое-либо зло, безразлично какое; ненавидимый вступает в обладание счастьем, которого мы жаждем; следовательно, мы будем завидовать ему. Зависть есть также ненависть. Итак, прежняя ненависть усилится. Чем более мы ненавидим этого человека, тем более мы будем ему завидовать, чем более мы ему завидуем, тем сильнее мы будем впредь его ненавидеть. Зависть же эта тем сильнее, чем более желанным и достойнымзавистинамкажетсяегосчастье.

446

Допустим, что это счастие есть высшее счастье, которого мы желаем: взаимная любовь; и притом мы не только стремились к этому счастью, но оно было нам дано, мы обладали им и теперь потеряли его в пользу другого, которого уже ранее ненавидели. При этих условиях ненависть, а с ней зависть, а с последней ревность усилятся безгранично и, если их не укротит какая-либо иная сила, затемнят всю нашу душу.

Для ревности нет ничего мучительнее, чем представление, что любимое существо соединено в любви с ненавидимым, что ненавидимый находится на вершине счастья, и что причина этого счастья есть существо, которое мы любим. Чем теснее это соединение, тем тягостнее для нас это представление, тем мучительнее ревность. Когда любимое существо вполне отдается другому человеку, которого мы ненавидим, то соединение наиболее тесно. Такая полная отдача себя возможна лишь в половой любви. Поэтому последняя есть особенная пища для ревности. И страшнее всего ощущается ревность, когда мужчина видит, что женщина, которую он любит

свеличайшей страстью, отдается другому,

которого он до крайних пределов

ненавидит511.

Когда мы принуждены ненавидеть существо,

447

которое мы любим, то эта ненависть ощущается вдвойне тяжело. Во-первых, нас тяготит чувство уменьшившейся или уничтоженной любви, и это чувство невозможности продолжать любить уже само но себе есть великое несчастье, глубоко проникающая скорбь. К этому присоединяется само зло, которое мы испытали, и которое непосредственно обусловило ненависть. Таким образом, ненависть, возбуждаемая любимым существом, всегда обусловлена двойной причиной, тогда как любовь имела лишь одно основание. Поэтому, когда ненависть заступает место любви, то она необходимо больше, чем была прежде любовь, т. е. мы ненавидим предмет сильнее, чем мы ранее любили его, и чем больше

была любовь, тем сильнее увеличенная

ненависть512.

Любовь усиливается взаимной любовью, и точно так же ненависть – взаимной ненавистью. Ненависть питает ненависть. Если я ненавижу существо, которое причинило мне зло, то я уже живу под тягостью печального ощущения, ибо ненавидеть тягостно. Но ненависть стремится повредить своему предмету и уничтожить его; следовательно, я буду стремиться повредить ненавидимому существу, этим я стану причиной его страдания, следовательно предметом его

447

ненависти, т. е. я также буду ненавидим. Как представление о том, что человек любим, приятно, так, наоборот, больно быть ненавидимым. Человек причинил мне зло, поэтому я должен, его ненавидеть: теперь он отвечает мне ненавистью и причиняет мне этим новое зло, он снова становится причиной моего страха и страдания, следовательно, снова предметом моей ненависти; поэтому я необходимо буду ненавидеть его еще более, чем прежде, и таким образом ненависть, питаемая ненавистью, растет до бесконечности513. Но так как люди, в силу их себялюбия и соперничества их вожделений, по природе гораздо более склонны к ненависти, чем к любви, и так как раз возникшая ненависть непрестанно растет, то надо задать вопрос, почему люди не причиняют себе взаимно всегда величайших зол? Причина, препятствующая тому, ясна и вытекает из того же источника. Каждое причиняемое зло увеличивает ненависть и рождает мщение. Мы должны опасаться тех же зол, которые мы причиняем другим, и претерпевать их; и так как страх есть также зло, то зло, следующее из ответной ненависти, всегда больше зла, причиняемого ненавистью. Но из человеческой природы, стремящейся к самосохранению, вытекает, что