Раздел 2

Всякая "абстрактность", не наполненная фактами и не основан­ная на них, — для него не была наукой. "Болтовня", кратко замечал он при оценке таких работ" [с.108|.

"Но, будучи эмпириком до мозга костей, Максим Максимович не был, однако, тем эмпириком, который "дальше своего носа не видит". Он умел ценить широкий полет научной фантазии и ши­рокие обобщения, делаемые на почве фактов. Подтверждением это­го может служить высокая оценка Спенсера, Тейлора или Тарда. Последний один из наиболее видных фантазеров в науке, но фан­тазии его — живые; они сотканы из немногих фактов, но сотканы ярко, живо, а не вымучено, как у немецких доктринеров. У послед­них факты обескровлены, у первого — они горят и переливаются как солнце в капле воды.

Та же любовь к широким выводам и обобщениям видна и на работах самого Ковалевского. Громадная эрудиция и "эмпирическая тяга" нередко вели его к тому, что место, занимаемое фактами в его работах, разбухло, иногда даже в ущерб общей схеме; однако, темы, за которые он брался, и выводы, которые он делал, по своей об­ширности и важности являются выводами "первого разряда". Стоит только вспомнить его теорию роста населения в абстрактной социо­логии, его теорию форм первобытного брака, религии, права, про­цесса, его теорию этапов экономического развития и т.д. и т.д., чтобы сразу было ясно, что в лице его мы имеем не "пулемет эм­пирической науки", а 16-ти дюймовое орудие эмпирии. Это срав­нение можно провести дальше. Как и последнее, он в важных проб­лемах выступал не с "кондачка", не на почве чужого материала, а на почве, возделанной и подготовленной им самим. Материалом его были данные первых рук, им самим собранные и пропущенные через горнило его творчества. Этим и объясняется самый объем его работ и их характер" [с. 109].

"Отсюда понятно, почему он не мог быть "монистом" в теории социальных факторов, каковыми были другие социологи. Гипотеза роста населения, тщательно проверенная им на факте "черной смер­ти" 1348 г., для других была бы ключом, отпирающим все социаль­ные проблемы и объясняющим все явления общественности... Науч­ная осторожность и обширные знания мешали ему впадать в сим-плицирование и преувеличение ее значения и, конечно, в общем итоге — наука от этого только выигрывала, а не наоборот... Но эти немногие штрихи, и так неполные, были бы еще более неполными, если бы я не указал на третью черту его духовного облика — на его удивительную и научную и общественную терпимость.

В этом отношении, не боясь впасть в преувеличение, можно ска­зать: он был прообразом будущей, истинно-воспитанной научной совести. Мелкое самолюбие, ученая нетерпимость ему были органи­чески чужды. Временами даже казалось, что он серьезных против-

122

ОБЩЕСТВО И СОЦИОЛОГИЯ

никои ценит и уважает больше, чем серьезных же единомышленни­ков. В разговорах он не раз указывал, что от умного противника всегда можно кой-чему научиться, разговор с ним всегда интересен. Единомышленники же в науке менее полезны и интересны" [с.110].

2.3.2

Сорокин П.А. Социологический прогресс и прин­цип счастья // Социологические исследования. — 1988. — № 4. — С.103 — 109.

"Счастье и благоденствие — явление, конечно, в высшей степени субъекшвное, однако в нашем распоряжении имеется более или менее объективный критерий, позволяющий судить об том, увели­чивается ли оно или нет. Этот критерий был выдвинут Дюркгеймом в "De la division du travail social" (Дюркгейм Э. О разделении общест­венного труда. Одесса, 1900) и заключается в следующем: пусть понимание и переживание счастья относительно, субъективно и изменчиво, но одно несомненно: если жизнь есть счастье и благо-денсгвис или кажется таковой, то тогда она принимается и от нее не отказываются. Счастливая жизнь предпочитается смерти. Поэто­му, если мы хотим более или менее объективно судить о том, уве­личивается ли вместе с прогрессом счастье или кажется ли людям прогресс в то же время увеличением счастья — мы должны обра­титься к числу самоубийств. Если число их с историческим раз­витием уменьшается, значит счастье увеличивается; если же само­убийства растут — значит счастье и благоденствие не увеличиваются параллельно, а напротив уменьшаются" [с. 105].

"Если считать прогрессом двухсторонний процесс дифференциа­ции и интеграции, обоснованный Спенсером и развитый в прило­жении к обществу Дюркгеймом, Зиммелем и др., то исторический процесс является в то же время и прогрессом, ибо закон этот один из наиболее достоперных законов социальной жизни... Равным обра­зом, если критерием прогресса считать принцип экономии и сохра­нения сил — то и с этой точки зрения историческое развитие в форме данного двухстороннего процесса становится прогрессом...

Если считать критерием рост солидарности, социальности и ра­венства — то точно также исторический процесс есть прогресс, ибо хотя не непрерывно, но неизменно историческое развитие соверша­ется в данном направлении...

Если подобным критерием будет рост знания, то и в этом случае прогресс несомненен" [с. 106].

"Иначе обстоит дело, если положим в основу прогресса принцип счастья. В этом случае получается или отрицательный ответ, или во всяком случае проблематический. Недаром же представители этого течения большую часть звеньев исторического развития объявляли регрессивными (см. Уорд и в особенности Михайловский и Лавров).

123