Экономика Что думают граждане России о распаде коммунистической экономики и его последствиях

Вопросы анкеты были составлены таким образом, что позволяли выяснить отношение выделенных нами групп городского населения России к уходящей коммунистической системе, к основным принципам ее реформирования, к реальному ходу реформ и возможному изменению их направления. Эти вопросы касались как экономической, так и политической сферы.

В области экономики отношение к старой системе мы пытались выявить, предложив отвечающим на анкету высказать свое мнение о разрушении административно-хозяйственных связей между республиками бывшего Союза, а также решении российских властей значительно сократить расходы на армию и военно-промышленный комплекс, бывший, как известно, фундаментом прежней системы хозяйствования.

К разрушению экономических связей подавляющее большинство российского общества – около 80% – отнеслось отрицательно. Но нам важно было выявить еще и носителей позитивных оценок распада прежней экономики, тех, кому он пришелся по душе, так как только это позволяет понять меру опасности, подстерегающей общество: одно дело, когда носителями такого рода установок выступают маргинальные, анархизирующиеся слои, и совсем другое – когда это представители новых хозяйственных отношений. Разумеется, что по традиционным признакам – возраст, принадлежность к той или иной профессии, отрасли народного хозяйства, уровень образования – здесь мало что можно выяснить. Исследование, скажем, показывает, что деревенские жители воспринимают распад старой системы несколько острее горожан, люди с высшим образованием относятся к разрушению экономики чуть более критично, чем люди с более низким (хотя и тут нет прямой зависимости между разными образовательными группами), и что подсобные городские рабочие воспринимают этот факт спокойнее, чем квалифицированные, которые, в свою очередь, значительно спокойнее рабочих сельскохозяйственных. Но о реальной картине нашего общества и о его будущем все это говорит очень мало или не говорит почти ничего.

Мало что добавят к сказанному и данные о том, что в сфере управления и сельского хозяйства распад системы переживают гораздо более болезненно, чем, к примеру, в торговле или строительстве, и уж тем более  о том, что старшие поколения оценивают распад прежней экономики значительно более резко, чем молодежь. Ничего определенного на основании такого рода данных сказать нельзя. Здесь требуется, по меньшей мере, знание позиций тех групп, которые представляют зарождающуюся новую экономику. Поэтому сопоставление оценок, полученных в ходе опроса населения, с результатами опроса предпринимателей и директоров несравнимо содержательнее.

Если среди руководителей государственных предприятий России недовольство разрывом хозяйственных связей еще выше, чем среди населения (свыше 85% отрицательных оценок), то в группе представителей новых структур  ниже (меньше 70%). Более того, 11% представителей этой группы оценили распад старой экономики максимально положительно (в общей же массе населения эта доля в несколько раз ниже). Поэтому утверждать, что распад прежней хозяйственной системы может восприниматься с энтузиазмом лишь заведомыми экстремистами, было бы по меньшей мере односторонне. При тотальном господстве административных связей новому бизнесу не оставалось никакого пространства для экономической инициативы. В прошлом для него, в отличие от большинства населения, просто не было места. Поэтому и сожалеют о прошлом частники меньше, чем другие.

На этом примере вы могли еще раз убедиться в справедливости сказанного во введении. Традиционное сопоставление оценок, полученных в ходе опроса населения в условиях распада прежней социальной структуры и смены субъектов хозяйственной деятельности, в лучшем случае может дать материал для характеристики этого распада, но никак не для прояснения тенденций развития и прогнозирования будущего. Поэтому слабые еще субъекты новой экономики должны вычленяться и изучаться специально. Однако тенденции развития распадающейся реальности могут быть выявлены сколько-нибудь достоверно лишь в том случае, если новые структуры будут поставлены в связь со старыми, с теми процессами, которые происходят в них; говоря иначе, если удастся выявить тенденции развития самих старых структур.

Вторым вопросом, призванным выявить отношение населения и элитных групп к прежней экономике, был, как уже отмечалось, вопрос об отношении к сокращению расходов на содержание армии и ВПК. При всем том, что эти колоссальные расходы были одной из главных причин бедности населения, что решение об их сокращении затрагивает интересы десятков миллионов людей и обещает в перспективе переориентацию экономики на гражданские цели, опрошенные достаточно сдержанно отнеслись к этому событию: лишь 51% оценили сокращение расходов на армию и ВПК положительно, а 29%  отрицательно. Отсюда следует, что значительные группы бывшего советского общества достаточно консервативно настроены по отношению к старой системе, они не испытывают абсолютного довольства даже тогда, когда ее распад сулит очевидные выгоды. Возможно, конечно, что они просто не понимают, какая польза им будет от очередной перемены, какая связь существует между ухудшением положения армии и ВПК и улучшением их собственного. Но вполне возможно, что тут сказывается и общая обеспокоенность общества ситуацией, когда оно не имеет достаточно сил и возможностей для того, чтобы обеспечить быструю и рациональную альтернативу разрушаемой системе. Особенно чувствительны к ее демонтажу люди старше 55 лет и лица с низким образованием (21% в группе с образованием ниже среднего дали крайне отрицательную оценку сокращению расходов на нужды обороны при 10% в группе с высшим и 13% в группе со средним).

Однако и эти данные при всей их выразительности нельзя считать сколько-нибудь содержательными для характеристики тенденций и перспектив развития российского общества. Во-первых, и среди людей в возрасте до 25 лет довольно высок процент резко отрицательных оценок рассматриваемого события (14%, что почти вдвое выше, чем в возрастной группе 4655 лет). Во-вторых, зависимость оценок от образования не всегда согласуется с их зависимостью от рода деятельности: скажем, подсобные рабочие, которые по уровню образования стоят ниже рабочих квалифицированных, относятся к этому событию более негативно. Не очень понятно и то, почему представители оборонной промышленности оценивают сокращение их финансирования, бьющее по их непосредственным интересам, выше (25% высших положительных оценок), чем, допустим, работники образования и здравоохранения (22%), торговли (20%), легкой и пищевой промышленности (тоже 20%). Очевидно, и в данном случае реакция на распад старой экономической системы не соотносится непосредственно со старой социальной и профессионально-отраслевой структурой, которая сама подверглась глубокой деформации и находится в некоем переходном, промежуточном состоянии. Поэтому, соответственно, и соотнесение тех или иных оценок, какими бы выразительными ни были их различия, с этой старой структурой в принципе не способно объяснить сущность, динамику и перспективы происходящих процессов. В период смены хозяйственной парадигмы имеет смысл сопоставление не возрастных, образовательных, профессиональных и прочих групп, а только разных экономических и политических субъектов, руководствующихся определенными идеологическими установками. Тогда, кстати, и традиционные социально-де­мог­ра­фи­чес­кие различия могут приобрести гораздо более глубокий и конкретный смысл.

Опросы элитных групп со всей очевидностью свидетельствуют в пользу именно такого подхода. Ответы руководства государственных предприятий показывают, что оно выше, чем городское население в целом, оценивает сокращение расходов на оборону (64% против 51%). Это значит, что директорский корпус воспринимает демилитаризацию экономики как проблему, непосредственно касающуюся интересов данного слоя: он реагирует на нее не просто как на распад устоявшегося и привычного строя жизни, не как на расширение зоны неопределенности и неясности перспектив, а как на проблему своего профессионального выживания, своей приспособляемости к изменяющимся условиям. С другой стороны, предприниматели, представляющие новые структуры, дали еще больший процент сторонников сокращения военных расходов (72% положительных оценок при 45% самых высоких). Это говорит о том, что современные хозяйственные руководители рассматривают демонтаж ВПК не столько как распад, сколько как важнейшее условие своего хозяйственного и профессионального самоутверждения, причем такое восприятие усиливается по мере отдаления от государственного сектора экономики, преодоления непосредственной функциональной зависимости от него.

Особый вопрос – о реакции на демонтаж ВПК работников самой оборонной промышленности. Мы уже упоминали о том, что они отнюдь не бьют в колокола по поводу сокращения расходов на их содержание, что их реакция даже более сдержанная, чем у работников ряда других отраслей. Более того, обращает на себя внимание тот неожиданный и труднообъяснимый факт, что средняя оценка работниками ВПК сокращения расходов на них не отличается от средней по населению (6,5 против 6,3 по 10-балльной шкале). Очевидно, мы сталкиваемся здесь с какими-то серьезными последствиями распада военно-промышленного комплекса, которые требуют специальных исследований. Наш опрос, в зону которого попало лишь 70 представителей ВПК (5% опрошенных), для этого не предоставляет необходимых возможностей. Однако даже эти данные дают основание предполагать, что в ВПК имеет место ломка ориентиров: люди начинают понимать, что искусственное продление их привилегированного положения, бывшего естественным в старой системе, в эпоху ее преобразования может привести к тому, что они в ходе модернизации окажутся аутсайдерами. Есть своя логика в том, что в период распада старого хозяйственного механизма наиболее привилегированное и стабильное его звено оказалось наименее приспособленным к переменам. Поэтому сокращение расходов на оборонную промышленность, означающее одновременно ослабление ее зависимости от военных заказов и чисто оборонной специализации, становящейся явно бесперспективной, могло быть воспринято с облегчением. Теперь многие предприятия ВПК смогут наконец-то воспользоваться своим колоссальным технологическим преимуществом перед другими отраслями, конкурируя с ними в производстве гражданской продукции.

И все же растерянность и неопределенность сегодня, судя по нашему опросу, в ВПК преобладает над другими, более оптимистичными чувствами. Выразительной иллюстрацией здесь могут служить ответы на один из вопросов нашей анкеты: на интересы какого сектора экономики должны ориентироваться сегодня государственные деятели – государственного или частного? Среди работников оборонной промышленности затруднились ответить на этот вопрос почти 43% (при среднем по населению около 35% и 1718% в элитных группах).

Другим показателем растерянности ВПК, застрявшего между благополучным прошлым и неопределенным будущим, могут служить ответы на вопрос анкеты, на интересы каких групп должны в первую очередь ориентироваться сегодня политики и государственные деятели. Наиболее важной фигурой в глазах работников этой отрасли является фермер (41% упоминаний в ответах – это не только намного больше, чем в среднем по населе­нию – 26%, – но даже чуть больше, чем у предпринимателей). Если вспомнить, что даже в Восточной Европе надежды на быстрый рост фермерских хозяйств не оправдались, то повышенная идеологизированность сознания работников ВПК – неизбежное следствие ослабления контактов с реальностью! – станет еще более очевидной. С другой стороны, работники ВПК, среди которых не оказалось ни одного директора, в числе ключевых по социальной значимости фигур называют руководителей государственных предприятий: ставка на них оказалась соизмеримо высокой в сравнении с ориентацией директоров (31% в оборонной отрасли при 37% у директоров) и несоизмеримо высокой в сопоставлении с установками населения (16%). Чрезвычайно сильна в "оборонке" и ориентация на рядовых работников, особенно с учетом недавней элитности отрасли. Эта ориентация чуть ниже средней по населению (33% против 35%), но несопоставима с мерой внимания или, говоря точнее, невнимания к рядовым работникам со стороны современных элитных групп (17% у предпринимателей и 20% у директоров). Отсюда можно сделать вывод, что работник ВПК, во-первых, сохраняет в ослабленном виде прежнюю установку на государственные структуры и их руководителей; во-вторых, утратил веру в возможность этих структур удовлетворить элементарные потребности людей и нашел спасителя в фермере (подобно тому, как его предшественники в 30-е и последующие годы видели кормильца в государстве, заставившем крестьян кормить ВПК благодаря изобретению колхозной системы); в-третьих, ощущает себя сегодня самым что ни на есть рядовым работником.

Роль военно-промышленного комплекса в старой хозяйственной системе, его технологическая и квалификационная продвинутость по сравнению с другими отраслями требуют самого тщательного анализа всего, что в нем происходит, выявления не только тенденций распада и дезориентации, но и тенденций становления и переориентации, процесса поиска новых политических и идеологических ценностей.

Наше исследование не подтвердило довольно распространенное представление, что оборонные предприятия, осуществляя выпуск некоторых дефицитных видов товаров (телевизоры, холодильники и др.), получили определенные преимущества за счет бартера. Более того, работники этих предприятий, по крайней мере значительных их групп, чувствуют себя ущемленными в эпоху бартерных сделок, так как товар, который они могут предложить, в мирное время не пользуется спросом. Почти половина (44%) представителей ВПК оценили сам факт возникновения бартера – этого специфического способа преодоления последствий разрушения административных хозяйственных связей и финансовой системы – резко отрицательно. По доле таких оценок отрасль уступает лишь сельскому хозяйству и сфере управления. По совокупности же негативных оценок ВПК опережает и городское население в целом (65% против 53%). Правда, и доля положительных оценок в оборонной отрасли несколько выше, чем в среднем по населению (29% против 26%). Но если эти цифры не случайны, то и это, вполне возможно, свидетельствует не о том, что ВПК имеет в бартерных сделках какие-то значительные преимущества перед другими отраслями, а о том, что бартер расколол оборонную промышленность даже чуть сильнее, чем какую-либо другую, усугубляя тенденцию распада в ней. Данные опроса достаточно наглядно свидетельствуют об этом: ни в одной другой отрасли мы не наблюдаем столь узкой зоны нейтральных оценок бартера, свидетельствующих о колебаниях, неуверенности в своей позиции (эта зона почти в пять раз уже, чем в торговле, более чем в четыре раза уже, чем на транспорте и в сфере здравоохранения и образования, значительно меньше, чем в среднем по населению).

Отношение к бартеру на предприятиях ВПК лишний раз свидетельствует о том, что линия общественных противоречий проходит сегодня не столько между различными социально-демографическими и профессионально-отраслевыми группами, сколько смещается внутрь самих этих групп. Бартер расколол не только отраслевые образования, но и возраст­ные, профессиональные, образовательные. К примеру, среди людей со средним образованием сторонников бартера  30%, противников  49%, среди подсобных рабочих  соответственно 31% и 46%, среди людей в возрасте от 26 до 35 лет – соответственно 30% и 52%.

Сказанное выше вовсе не означает, что в традиционных социально-демографических группах вообще не прослеживается никаких зависимостей. Речь идет лишь о том, что они либо очень размыты, либо, даже будучи явными, могут быть содержательно осмыслены прежде всего в связи с зависимостями и противоречиями внутригрупповыми. К примеру, прослеживается очевидная и однозначная линейная зависимость между оценкой бартера и возрастом: чем моложе человек, тем выше оценка, выше степень приятия бартера и, соответственно, наоборот. Но это означает не только то, что молодые люди больше предрасположены к бартерным операциям (хотя и это имеет место), но и то, что в младших возрастных группах глубина рас­кола больше, чем в старших. Так, в группе до 25 лет соотношение поло­жи­тельно и отрицательно оценивающих бартер составляет примерно 9/10 (36% оценивающих положительно при 42%  отрицательно), между тем как в группе старше 55 лет оно составляет всего 1/3 (соответственно 18% и 63%).

Предрасположенность молодежи к бартерным формам деловой активности не может не вызывать серьезных опасений, так как активность эта совершенно особого рода, она не так уж сильно отличается от советской активности, особенно рельефно проявившейся в брежневскую эпоху и направленной на распределение и перераспределение дефицитных товаров и услуг. Тогда ключевой фигурой этого процесса был коммунистический (партийный и ведомственный) чиновник. Сегодня он этого поля деятельности лишен, поэтому является самым непримиримым противником бартера (работники сферы управления – единственная группа, где нет ни одной положительной оценки бартерных сделок). Центр деловой активности по распределению дефицита сместился на предприятия и в посредническую сферу, где у этого вида деятельности быстро обнаружился огромный резерв среди молодежи. Облегчит ли нам всплеск такого рода инициативы среди наиболее перспективной части общества переход от торгово-рас­пре­делительных к производительным формам рыночной активности или затруднит его, покажет только будущее, но подводные камни этого процесса отчетливо просматриваются уже сегодня.

И здесь не должна вводить в заблуждение вроде бы очевидная исчерпанность бартера после освобождения цен. Конечно, его главная питательная среда – обесценивание денег в условиях дефицита: деньги ничего не стоят, и потому на смену им приходит натуральный обмен. Но и после того, как денег стало мало и за них вроде бы стало можно купить все что хочешь, наша экономика продолжает подталкивать людей к чему-то похожему на бартер. Потому что денег стало настолько мало, что предприятиям нечем платить друг другу за поставки (их взаимные долги, как известно, к концу первого квартала 1992 г. составили около 800 миллиардов рублей). Потому что они, стараясь сбить налог на добавленную стоимость, нередко договариваются друг с другом о взаимных поставках по заниженным ценам. И нет никаких оснований надеяться, что не появятся еще десятки и десятки причин, стимулирующих различные виды бартерных и полубартерных операций и тем самым – воспроизведение бартерной психологии.

Кстати, такого рода тенденция просматривается, хотя и не очень отчетливо, и при анализе оценок директоров и предпринимателей. При всем том, что неприятие бартера в обеих группах выше, чем в среднем по населению (65% у руководителей госпредприятий и 59% у представителей новых структур при 53% по населению), различие мотивов неприятия скорее всего имеет место. Для руководителей госпредприятий бартер – лишняя обуза, не взвалив на себя которую им просто не выжить. Вопрос же о том, насколько у них самих формируется потребность в переключении на посредническо-перераспре­де­ли­тель­ные формы активности, требует специального исследования. Что касается новых структур, то у них неприятие бартера скорее всего обусловлено непроизводительным характером деятельности (ничего дефицитного они не производят по той простой причине, что не производят ничего). Но этим же, быть может, обусловлено и их несколько более благосклонное, чем у директоров, отношение к бартеру: доминирующая сегодня в новых хозяйственных структурах посредническая активность сама задает соответствующий тип установок и мотивов.