С. Климова Ломка социальных идентичностей, или "мы" и "они" вчера и сегодня1 (апрель 2002) Представления "человека с улицы" о социальной структуре

"Люди в нашем городе делятся на..." Как бы вы закончили эту фразу? Может быть, вы полагаете, что люди делятся на глупых и умных? Или на пешеходов и автомобилистов? А может, важнее разделить людей на честных и нечестных?

Завершая это предложение, вы даете конкретные примеры категоризации общества, т. е. выделения в нем групп, отличных друг от друга или противопоставленных друг другу (слово "делятся"); оцениваете их (явно или неявно идентифицируясь с одной из названных групп) и определяете отношения между ними. Мы получили ответы от полутора тысяч россиян, которые предлагали свои варианты такого "деления". Кроме того, мы имеем аналогичные данные, полученные в "благополучном" 1983-м². Когда мы сравнили эти данные, обнаружилось, что обыденные представления о социальной структуре сильно изменились.

У всех людей есть основанное на здравом смысле знание о том, какова структура общества, как оно функционирует и что нужно делать, чтобы добиться успеха. Феноменологи называют такие представления обыденными значениями. Их функция – осмысление и организация человеком своих действий по отношению к объектам социального мира. В самом деле, если человек говорит, что люди делятся "на людей и зверей", он либо будет пытаться жить по принципу "с волками жить – по-волчьи выть", либо постарается уйти из социума, где существуют такие отношения. Уйти физически – за границу, в монастырь, "в деревню к тетке, в глушь, в Саратов"; или психологически – в алкоголь, наркотики или "чистую науку".

В годы советской власти государство путем называния повышало статус лояльных групп ("ударник", "лауреат") и понижало статус тех, кого признавали враждебными ("лишенец", "кулак", "диссидент"). При этом называние часто предшествовало реальному конструированию группы и структурированию социальной практики по отношению к ней¹.

Но советские граждане могли разделять официальное мнение относительно тех или иных статусов, а могли и не разделять. Категоризация обыденного сознания складывалась не только под воздействием пропаганды. Жизненный опыт – не менее важный источник ориентаций человека в социальном мире. Под его влиянием "лауреаты" и "ударники" становились "карьеристами", "кулаки" – "трудолюбивыми крестьянами", "диссиденты" – "правозащитниками".

Социально-экономические преобразования конца 80-х – начала 90-х существенно изменили официальную "систему координат" социального пространства. Сегодня значительная часть людей вынуждена изменить свои повседневные, практические, "житейские" представления об окружающем мире. Одни – чтобы выжить, другие – чтобы расширить свои возможности. С изменением представлений меняются и поведенческие стратегии, обеспечивающие принятие группой и ее поддержку.

Завершая фразу "Люди в нашем городе делятся на...", человек вынужден поляризовать "свою" общность (группу, "свой круг") и общность "других". "Свои", естественно, наделены в большинстве случаев положительными качествами, "другие" – или отрицательными, или скорее нейтральными, но не положительными. Примечательно, что группы, на которые указывали наши респонденты, не всегда были симметричными (т. е. такими, как, например, "оптимисты – пессимисты"). Довольно часто использовались разные критерии ("подхалимов и рабочих", "работающих и коммерсантов"). Несимметричные номинации интересны тем, что дают косвенные дополнительные характеристики групп. Например, оппозиция "честные – власть" несет неявное определение для власти – "нечестная", для "честных" – безвластные.

В доперестроечные времена восприятие и оценка других людей связывались прежде всего с их нравственными качествами. Такие ответы составляли примерно четвертую часть всех реакций на неоконченное предложение. В 2001 г. едва набралась десятая часть подобных высказываний (люди делятся на "проходимцев и честных", "моральных и аморальных", "альтруистов и стяжателей", "добрых и злых").

Фиксируя этот феномен снижения значимости нравственных ценностей, Ю. Левада дает ему объяснение, которое не лишено оснований. По его мнению, культурная реальность социалистического времени базировалась на прямой назидательности предлагаемых образцов, категоричности предписаний и незыблемости авторитетов, от имени которых такие предписания делались. Теперь место жестких внешних рамок и строгих санкций заняли менее определенные и менее жесткие рамки допустимого, терпимого, желательного. Данные мониторинга ВЦИОМа фиксируют устойчивый рост толерантности в обществе, особенно среди молодежи. Однако частью людей такая трансформация воспринимается как моральный распад, торжество вседозволенности¹.

Но примечательно, что почти за двадцать лет структура нравственных ценностей осталась практически неизменной. Это – "первичные идеалы", т.е. ценности, значимые в личном общении (доброта, отзывчивость, дружелюбие, честность). А качества, являющиеся компонентами безличного, формализованного общения (воспитанность, культура, обязательность, пунктуальность), остались менее значимыми. Моральные требования, которые регулируют отношения между незнакомыми людьми в официальной обстановке, как бы замещаются характеристиками устойчивого межличностного общения. Иными словами, у нас в первую очередь обращают внимание на то, что характеризует данного человека и его нравственность, а не на то, что относится к его функционированию.

Итак, россияне стали реже использовать нравственные критерии, разделяя людей на полярные группы. А какие же группы стали упоминаться чаще? Резко возросло значение экономических критериев деления общества. Самыми значимыми стали критерии "труд" и "доход". Число ответов этого типа выросло примерно в четыре раза. Резкая имущественная дифференциация стимулировала самоопределение в нетипичных для социалистических времен категориях "бедный – богатый" ("пытающихся выжить и пытающихся нажиться"; "голодных и жирующих").

С формально-логической точки зрения "труд" и "доход" – это разные категории, но мы объединили их в один смысловой комплекс, потому что значительное количество высказываний содержало оба критерия не только в одной фразе ("тружеников и богачей"), но и в одной номинации ("богатых бездельников и бедных работяг", "тех, кто живет на зарплату, и тех, кто на доходы", "трудяг и тунеядцев, получающих большие деньги", "тех, кто работает и ничего не получает, и тех, кто делает деньги из воздуха").

Обостренное восприятие материального неравенства формирует "идеологию нечестного богатства" в обездоленных группах. Основные постулаты этой идеологии можно реконструировать на основе реакций наших респондентов. Богатые – это люди не только нечестные, "наглые", "жестокие", но враждебные всему народу, подрывающие силу и независимость государства ("не ценят русский народ", "разворовывают страну", "не хотят процветания нашей стране"). Ясно, что эта идеология носит компенсаторный характер, но от этого не меньшим становится заложенный в ней потенциал отчуждения.

Вероятно, есть еще один аспект, связанный с социалистической (общинной) нормой, по которой достойным уважения может быть лишь материальное благополучие, заработанное своим трудом. Видимо, эта норма подверглась угрозе разрушения и потому всплывает в самоопределении личности, острее рефлексируется. Массовым сознанием признается легитимным только богатство, заработанное своим трудом. Принцип незыблемости частной собственности не укоренен в морали и не подтверждается практикой обыденной жизни, ежечасно свидетельствующей о фактах его нарушения государством и подконтрольными государству институтами. Возможно, с появлением "среднего класса" – слоя мелких собственников – будет происходить трансформация самоидентификаций имущественно-классового типа.

Во времена "развитого социализма" значимым признаком в восприятии окружающих было их отношение к труду. Выделяли "бездельников", "нахлебников", "доставал", "деляг", "приспособленцев", противопоставляя им "тружеников", "добросовестных работников". Сейчас чаще, чем "тружеников и бездельников", люди упоминают "работающих и безработных" – деление, которое совсем не встречалось двадцать лет назад.

Но отношение к труду как критерий социального различения и нравственная ценность продолжает существовать в массовом сознании, хотя те, кто плохо работает, не вызывают такого активного осуждения, как это было прежде. Клише "лица, живущие нетрудовыми доходами" исчезает и из идеологического лексикона, и из обыденного языка. Значит ли это, что те, кто не работает, но живет в достатке, перестали вызывать осуждение окружающих? Вряд ли такая норма стала общепринятой, но, похоже, увеличилось число людей, принявших факт отделения труда от дохода.

Богатых осуждают не всегда. Довольно много нейтральных, а то и позитивных номинаций преуспевших в жизни. Стали упоминаться отсутствовавшие в первом исследовании законные источники богатства: коммерция, бизнес. Вместо тех, кого при социализме называли с оттенком осуждения "способные устраиваться", появляются "умеющие делать деньги", "бизнесмены", "коммерсанты", "деловые люди". Место "рвачей" заняли "предприимчивые", "рачительные хозяева", "практичные". В качестве имущественной группы появился "средний класс", или "средний слой", отсутствовавший в первом исследовании.

Снижению значимости "работы" в прежнем понимании этого слова как упорного труда на государственном предприятии вовсе не сопутствует снижение роли трудовой активности вообще. "Активность" отделилась от "службы", стала предметом личного выбора. Люди начинают понимать, что бессмысленно, как прежде, "вкалывать" и ждать милости от начальства в виде повышения по службе или увеличения зарплаты, необходимо самим искать лучшую долю. Стало очевидным, что материальный успех, который прежде связывался в первую очередь со связями ("способные устраиваться") или с непомерным завышением цен на свои услуги ("рвачи"), возможен сейчас благодаря активности и предприимчивости. Россияне стали чаще обращать внимание на активных людей, противопоставляя им пассивных ("Люди делятся на успевающих и не желающих успевать"). Синонимичные высказывания, отнесенные к этому смысловому блоку, почти во всех случаях потеряли негативную окраску.

Те, кто обладает большими социальными ресурсами, начинают принимать новые правила игры: люди молодые, сравнительно более образованные, живущие в крупных городах чаще упоминают этот критерий. У рабочих, напротив, наиболее заметна категоризация общества в терминах "богатые господа – бедные работяги". В сознании многих из них еще живы образцы советской пропаганды, приписывающие "капитализму" разделение общества на эксплуататоров и эксплуатируемых, тем более что реальность "первичного утверждения рынка" подтверждает данный стереотип. "Господам", "богатеям", "жуликам", "нагло-богатым" рабочие чаще всего противопоставляют не просто "честных и бедных", а "затюканных жизнью людей", "живущих в нищете", "несчастных бедняков". Бедные – "производители материальных благ", богатые – "торгаши, ограбившие страну". Здесь – явное сочувствие бедным и отнесение себя к этой категории.

Может быть, это активизация синдрома, который принято называть "классовым сознанием эксплуатируемых слоев" населения. С изменением отношений собственности рабочие многих предприятий, прежде гордившиеся своей нужностью, обнаружили, что они стали ненужными, нищими и бесправными. Их оттолкнули, исключили из общества: профессиональные навыки не востребованы, зарплаты нет, былого общественного уважения нет. Герой репортажей и художественных фильмов теперь не рабочий, как это было прежде, а бандит, предприниматель, политик.

Но образ "эксплуататора" включает не только непосредственного работодателя. Вырос интерес к категоризации общества по критерию принадлежности к власти. В начале 80-х отношение к власти было скорее отчужденно-спокойным, чем негативным: "Люди делятся на граждан в сером, серых граждан и небольшое количество Граждан". Сейчас представители власти воспринимаются как богатеющие за счет народа, повязанные с какими-то сомнительными структурами, бестолковые и циничные. "Люди делятся на правительство, чиновников, мафию, шоу-бизнес и тех, за чей счет они живут". Так же, как и "богатым", представителям власти приписываются свойства, делающие принадлежность к этой группе негативным фактором ("коррупционеры", "лезут вверх по чужим головам").

Остановимся на делении по национальному признаку. Наши данные не фиксируют активного интереса россиян к этому критерию. Национальность как признак деления людей на группы упомянута лишь одним процентом опрошенных (примерно столько же, сколько и двадцать лет назад). Наряду с нейтральными указаниями на национальность ("русских и бурят") как прежде, так и сейчас встречаются негативно окрашенные суждения. Отличие нынешней ситуации в том, что помимо евреев стали упоминаться кавказцы ("кавказские лица и все остальные", "русские – и жиды, и всякие прочие, которые не должны жить в России"). Иностранцы, а также жители других республик бывшего Союза не упомянуты ни разу.

В нашем случае "инородцы" не отделены от "нас" государственными границами или границами поселений. Они – "в нашем городе": за прилавками рынков взвинчивают цены, в качестве беженцев претендуют на скудное общественное достояние, конкурируют на рынке труда. Как утверждают московские власти, от 60 до 80% тяжких преступлений в Москве совершается "лицами кавказской национальности". Неудивительно, что появился и упрочился стереотип "кавказца" как преступника и – как ответная реакция – желание по возможности избегать опасных контактов, увеличить дистанцию между собой и представителями "чужого" этноса. На бытовом уровне это может проявляться в отказах в приеме на работу, сдаче жилья и пр. Ответная реакция на "навешивание ярлыков" – рост сплоченности в рамках этнического меньшинства, ощущение враждебного окружения и соответствующее поведение, создающее кумулятивный эффект межнациональной напряженности.