Идеологические символы, "ценности-условия" и "ценности-качества"

Начну с отношения населения России к символам "хорошей жизни". Пред­почтения распределились так, как показано в таблице 1 (напомню, что респондент мог назвать любое количество слов).

Таблица 1

Символы "достойной, счастливой жизни" в сознании россиян*, %

Символы	Население в целом	Директора	Председатели	Предприниматели	Фермеры	Управленцы	Офицеры	Рабочие	Колхозники	Бюджетники	Безработные	Пенсионеры	Студенты
Семья	75	6	8	-5	7	0	0	1	1	9	-4	-4	-16
Безопасность	67	4	8	13	3	4	8	1	-12	3	-7	0	1
Совесть	60	2	17	-3	-3	8	3	0	-12	5	-11	5	-8
Порядок	57	-3	17	1	7	7	5	5	-6	3	-13	3	-6
Труд	57	2	19	-4	6	7	0	2	-3	1	-11	5	-16
Права человека	56	0	1	9	11	7	8	-2	-5	5	-1	-8	4
Деньги	54	-16	-17	9	5	-13	-3	3	4	3	9	-10	3
Законность	54	19	16	6	8	23	16	-2	-8	5	-8	-1	-3
Свобода	47	3	10	14	4	8	6	5	-6	-1	-2	-11	12
Духовность	41	5	6	4	-3	16	0	-8	-15	10	-8	1	1
Собственность	37	3	20	29	39	2	5	-3	1	4	8	-11	10
Гуманизм	28	8	9	13	5	16	-1	-5	-13	8	1	-1	1
Равенство	25	-4	6	-7	-3	7	9	3	-1	0	-8	3	-2
Демократия	21	15	7	17	14	9	7	-2	-2	1	-6	-3	4
Патриотизм	19	10	19	3	2	14	16	-3	-5	4	-7	5	-7
Призвание	19	4	11	3	1	8	10	1	-10	6	4	-5	5
Интернационализм	11	6	14	1	-1	4	5	-4	-4	2	-2	4	-3
Индивидуализм	9	-4	0	9	1	-2	2	0	-4	1	7	-6	8
Коллективизм	9	4	17	-3	-3	8	0	0	3	0	-4	4	-5
Воля, вольница	8	-2	0	2	5	-4	5	2	-2	-3	3	-3	5
Рациональность	8	3	10	3	6	7	4	2	-2	2	-1	-3	1
Соборность	4	-1	1	-1	0	2	1	0	-2	2	-1	1	-2
Затр. ответить	3	-2	-2	0	-3	0	0	0	1	-1	-1	1	-1

* Показана разница (в %) между долей приверженцев тех или иных символов среди населения в целом и в отдельных социально-профессиональных группах.

Если читатель сравнит данные, представленные в табл. 1, с результатами нашего предыдущего опроса¹, то без труда обнаружит, что есть символы, отношение к которым мало зависит от того, какие слова помещены рядом с ними, равно как и от длины предлагаемого списка и от условий, в которые ставится респондент (возможность дать ограниченное или неограниченное число ответов). В любом случае такие слова, как "семья", "безопасность", "труд", "порядок", "законность", "свобода"², почти во всех социальных группах оказываются среди наиболее предпочитаемых, а такие, как "патриотизм", "демократия", "коллективизм", "равенство", воспринимаются довольно отчужденно³. Причины тут разные, мы о них подробно говорили в наших предыдущих публикациях.

Едва ли не единственное действительно заметное и повсеместное (т. е. во всех группах) изменение рейтинга – увеличение – мы находим у слова "собственность". Будучи актуализированным в массовом сознании очень слабо (при ограниченном праве выбора респонденты крайне редко называли "собственность" в числе предпочитаемых символов "хорошей жизни"), при снятии ограничений это слово оказывается уже не в нижней части, а в середине списка, а во многих группах (директора, председатели, офицеры, рабочие, колхозники, безработные, учащиеся и студенты, не говоря уже о предпринимателях и фермерах) входит в первую десятку. Это показывает, что значительными слоями российского общества идея собственности не только не отторгается, но и воспринимается более чем благосклонно, а ее слабая актуализация означает лишь то, что многим она кажется полезной "вообще", с ней связывают перспективы общего улуч­ше­ния жизни, но какую службу эта идея может сослужить им лично, причем не когда-нибудь, а сейчас, большинство людей себе не представляют. Но раз так, то чрезвычайно важно и интересно выяснить, что же все-таки понимают (или, по крайней мере, что не понимают) наши сограждане под "собственностью".

Это тем более важно и интересно, что заметный интерес к идее собственности демонстрируют две из трех групп, которые отличались и отличаются максимальной приверженностью традиционно советским ценностям. Я имею в виду руководителей колхозов и совхозов и их рядовых подчиненных, т. е. колхозников (для удобства будем пользоваться пока этими старыми названиями). Мало того, руководители колхозов и совхозов по степени интереса к "собственности" вышли на третье место, пропустив вперед лишь предпринимателей и фермеров. Правда, в иерархии символов "хорошей жизни" "собственность" занимает у председателей довольно скромное девятое место (у предпринимателей и фермеров, соответственно, третье и второе), но это все же выше, чем в подавляющем большинстве других групп, включая директорский корпус, управленцев и военных.

Похоже, в среде руководителей колхозов и совхозов, как ни в какой другой, можно наблюдать сегодня наложение и взаимопереплетение старого и нового идеологических официозов. С одной стороны, эти руководители входят в тройку самых горячих приверженцев не только собственности, но и свободы, с другой – именно они оказываются единоличными и бесспорными лидерами, когда речь заходит об оценке таких символов, как "труд", "коллективизм" и "интернационализм".

Наибольший отклик находит среди руководителей колхозов и совхозов и идея патриотизма. Но чего тут больше – воспоминаний о патриотизме советском или надежд на патриотизм новый, перехватываемый нынешними властями у оппозиции после успеха В. Жириновского на декабрьских выборах, – сказать пока трудно. Хочу лишь привлечь внимание читателя к тому, что во время нашего предыдущего опроса (август – сентябрь 1993 г.) повышенный спрос на "патриотизм" можно было обнаружить только у военных. К весне же 1994 г. не только председатели, но и все старые элиты стали заметно выделяться среди других групп своей приверженностью этой идее. Если к тому же добавить, что из всех старых элит только у директоров рейтинг "демократии" остался выше, чем рейтинг "патриотизма", а у других он стал ниже (раньше так было лишь у офицеров), то вывод о наметившейся в старых элитах смене идеологических вех не покажется беспочвенным. А если учесть и то, что в частном секторе предпочтение по-прежнему отдается "демократии", то последекабрьская линия идеологического размежевания старых и новых элит будет выглядеть достаточно отчетливо¹.

Еще одно существенное различие между элитными группами – на этот раз не столько идеологическое (хотя и идеологическое тоже), сколько социально-психологическое – обнаруживается в их отношении к деньгам. В трех старых элитах, и только в них (исключение составляют военные), "деньги" не входят в десятку главных символов "хорошей жизни". Учитывая, что представители массовых групп стесняются демонстрировать любовь к деньгам заметно меньше, чем директора, председатели и управленцы (рабочие и колхозники почти не отличаются в данном отношении от предпринимателей и фермеров), можно предположить, что традиционная советская ментальность с ее пафосом более высоких, чем деньги, жизненных целей и стимулов сохраняется главным образом у "начальства", а среди подчиненных неотвратимо и необратимо размывается. И это понятно: мобилизационная коммунистическая экономика не могла бы существовать и развиваться, если бы при мизерной оплате труда (а это – основа мобилизационной экономики) значение денег идеологически не принижалось. Если же "начальство" демонстрирует повышенное равнодушие к ним и сегодня, то это значит, что существенная его часть не чувствует в себе сил для создания экономики, принципиально отличающейся от мобилизационной, экономики, в которой деньги ассоциировались бы не только с собственным должностным окладом (достаточно высоким, чтобы можно было "о деньгах не думать", и достаточно отличающимся от окладов большинства людей, чтобы стараться не афишировать его размер).

Это, разумеется, вовсе не означает, что большее почтение к деньгам, демонстрируемое "низами", свидетельствует об их большей готовности работать в условиях немобилизационной, т. е. рыночной, системы хозяйства. В наших предыдущих публикациях неоднократно говорилось об особой разновидности индивидуализма, который достался нам в наследство от советского периода отечественной истории, – индивидуализме не производительном, а исключительно потребительском ("нелиберальном индивидуализме", как мы его однажды назвали). Высокий рейтинг денег может свидетельствовать как о психологических предпосылках преодоления советской ментальности, о готовности, хотя бы частичной, приспосаб­ливаться к условиям рынка, так и о разложении этой ментальности, когда потребительские и анархические ее элементы полностью вытесняют уравновешивавшую их привычку подчиняться ритму повседневного труда (пусть даже символического), гарантировавшего выживание, и определенному порядку в более широком смысле слова.

Тенденция разложения отчетливее всего, как и следовало ожидать, просматривается в сознании постсоветских безработных. Прежде всего обращает на себя внимание то, что потеря работы не повышает, а, наоборот, снижает рейтинг "труда" (ниже, чем у безработных, он только у учащихся и студентов). Выключение из процесса повседневной трудовой деятельности постепенно приводит к ликвидации едва ли не единственного – пусть слабого, пусть символического, пусть проявляющегося у многих в привычке каждый день приходить на работу и получать за это зарплату – дисциплинирующего начала и актуализации анархических потенций сознания, которые в атомизированном обществе тоталитарно-коммунистического типа чрезвычайно велики. И если именно у наших безработных слабее, чем у кого бы то ни было, выражена потребность в "порядке", то это, скорее всего, не случайность, а важный симптом и надежный показатель превращения коммунистического "коллективизма" в "нелиберальный индивидуализм".

Его особенность не только в приверженности беспорядку и в разрушенной (или не успевшей сформироваться) трудовой этике, но и в безразличии к нравственности вообще, в самоосвобождении от пут даже той внешней, демонстрационной морали, которая худо-бедно обеспечивала социализацию индивида в советском обществе (в том числе и в период его разложения, названного впоследствии периодом "застоя"). Я не испытываю очень уж большого оптимизма в связи с тем, что в тройку самых важных для российского населения символов вошло слово "совесть". (Почему не испытываю – об этом ниже.) Но еще меньше оптимизма вызывает у меня то, что именно у безработных, в сознании которых просматриваются очень существенные и достаточно тревожные тенденции нашего развития, слово "со­весть" находит более слабый по сравнению с другими социальными группами отклик (слабее он только у колхозников, чей уклад жизни тоже подвержен разложению).

Зато у безработных самый высокий (они делят первое  второе места с предпринимателями) рейтинг слова "деньги". Ни у кого другого это слово не занимает и столь высокого положения в иерархии символов (оно у безработных на втором месте). Взаимопереплетение анархических и потребительских ориентаций при размывании трудовой мотивации – это и есть "нелиберальный индивидуализм", представляющий собой продукт не только разложения, но и отрицания советской ментальности. Последнее, в свою очередь, проявляется не только в размывании образов "труда" и "порядка" (ведь это образы, характерные для старой системы, поскольку новые в связи с нынешней маргинальностью большинства безработных сформироваться у них не могли), но и в попытках приспособиться к новым идеологическим веяниям, найти точки опоры для своего мироощущения не в прошлом, что характерно, скажем, для пенсионеров, а в настоящем и будущем. Отсюда, быть может, и сравнительно высокий рейтинг "собствен­нос­ти" (в среде безработных он выше, чем в среднем по населению), и, что еще более симптоматично, хотя в количественном отношении и не очень впечатляюще, – повышенный спрос на "индивидуализм".

Это слово, судя по нашим данным, очень плохо приживается на отечественной почве и, учитывая всю совокупность социальных и культурных традиций, может не прижиться вообще. Постсоветский человек, будучи индивидуалистом, таковым себя тем не менее не считает: в этом слове ему слышится, очевидно, нечто чуждое. Впрочем, и альтернативы ему в сознании постсоветского человека не просматривается тоже: "коллективизм" из него почти вытеснен, а такое слово, как "соборность", при всей его наполненности традиционно российским, а не советским содержанием, пока не вошло и войдет ли – неизвестно. Но меня сейчас интересует другое: отторгаемый российским обществом индивидуализм вызывает наибольшее сочувствие опять-таки именно у безработных (наряду с предпринимателями и учащейся молодежью). После всего сказанного тут вряд ли нужны какие-либо дополнительные комментарии.

Теперь, составив себе приблизительное представление о символическом идеологическом поле, в котором живет нынешнее российское общество, можно перейти к более содержательным вопросам, посмотреть, чем именно заполнено это поле. Еще важнее и интереснее понять, заполнено ли оно чем-то конкретным и рациональным вообще или речь идет о сознании принципиально нерациональном, в котором для понимания реальности и себя в ней отвлеченные словесные символы значат больше, чем расшифровывающие, конкретизирующие их нормы и принципы. Но все же прежде чем говорить о том, какими "ценностями-условиями" и "ценностями-качествами" (и насколько) заполнено символическое поле различных групп российского общества, имеет смысл хотя бы бегло рассмотреть те и другие ценности как сами по себе, так и в соотнесении друг с другом. В противном случае значительная часть полученного нами материала останется за рамками анализа.

Еще раз напомню: "ценности-условия" и "ценности-качества" находились в анкете в общем списке, что, при всех очевидных "минусах", имеет один существенный "плюс", а именно – дает возможность непосредственно сравнивать восприятие двух видов ценностей. Однако для удобства читателя цифровой материал расположен в двух разных таблицах (см. табл. 2 и 3). При этом прошу учесть, что некоторые слова (такие, как "борьба", "благотвори­тель­ность", "справедливость") отнесены к "ценностям-качествам", а другие (скажем, "дисциплина труда") – к "ценностям-условиям" с определенной долей условности, поскольку они одновременно характеризуют и состояние общества, и качества личности. Для решения стоящих перед нами исследовательских задач такое огрубление принципиального значения не имеет, но я все же счел уместным сделать необходимые оговорки.

Как и при анализе материалов табл. 1, начну со сравнения полученных данных с результатами осеннего (1993 г.) опроса. Из списка символов "хорошей жизни", который мы использовали в том опросе, в приведенных двух таблицах можно обнаружить лишь "справедливость"¹, "профессио­на­лизм" и "личное достоинство" (в предыдущем опросе было просто "достоинство"). Что касается "справедливости", то она как была среди наиболее предпочитаемых слов, так и осталась. А вот с "достоин­ством" и "профессионализмом" дело обстоит иначе: у них не только оказалось намного больше приверженцев, чем раньше (при предоставлении респонденту права на неограниченное число ответов это вполне естественно), но и, что гораздо существеннее, по количеству полученных голосов они переместились из нижней в верхнюю часть списка. И даже более того: "лич­ное достоинство" заняло в нем самую верхнюю строчку!

Таблица 2

"Ценности-качества" в сознании россиян*, %

"Ценности-качества"	Население в целом	Директора	Председатели	Предприниматели	Фермеры	Управленцы	Офицеры	Рабочие	Колхозники	Бюджетники	Безработные	Пенсионеры	Студенты
Личное достоинство	42	10	11	12	5	16	9	-4	-7	7	-1	-7	10
Справедливость	42	-1	12	-5	-7	5	1	-1	-4	11	-8	-3	2
Трудолюбие	39	5	9	1	9	2	-2	-4	-1	3	-9	9	-7
Чувство долга	39	13	15	-3	-6	10	10	-1	-9	9	-5	1	-4
Образованность	36	10	14	16	-1	22	15	-4	-12	9	-2	-8	15
Гостеприимство	35	9	14	1	8	7	6	3	-9	8	-5	-6	4
Профессиона­лизм	30	30	19	29	3	29	25	-2	-11	12	4	-13	9
Бескорыстие	27	8	10	-1	-1	13	7	1	-8	4	-13	-2	-1
Умение считаться со взглядами и убеж­де­ниями дру­гих	25	9	11	3	9	15	4	-5	-9	9	4	-6	11
Вера в Бога	21	-6	-8	-4	2	-8	-4	-1	-4	-1	0	3	0
Деловитость	21	23	23	25	16	21	10	2	-5	3	2	-5	5
Терпеливость	21	-3	1	1	-2	-4	2	0	-2	5	-2	1	0
Благотворитель­ность	17	-1	6	7	0	2	3	0	-5	3	-4	-1	3
Предприимчи­вость	17	18	20	31	16	10	8	0	-3	1	3	-8	10
Законопослуша­ние	13	13	12	4	1	16	10	0	-4	-1	-3	0	1
Добровольное подчинение законам	10	5	5	6	5	10	10	1	-3	2	-3	-1	0
Энтузиазм	10	2	4	2	1	2	5	-1	-1	-1	0	-1	8
Самопожертво­вание	8	2	2	-3	-2	-1	7	0	-5	0	-3	0	0
Борьба	5	-4	4	1	1	1	2	3	-2	0	0	-2	1
Подвижничество	4	-2	1	-1	1	6	5	-1	-1	2	1	0	-2
Атеизм	2	2	4	-1	0	3	2	0	-1	0	0	0	0
Затр. ответить	12	-6	-6	-2	-9	-6	-3	0	4	-5	-1	2	0

* Показана разница (в %) между долей приверженцев тех или иных ценностей среди населения в целом и в отдельных социально-профессиональных группах.

Таблица 3

"Ценности-условия" в сознании россиян*, %

"Ценности-условия"	Население в целом	Директора	Председатели	Предприниматели	Фермеры	Управленцы	Офицеры	Рабочие	Колхозники	Бюджетники	Безработные	Пенсионеры	Студенты
Равенство всех граждан перед законом	28	12	16	12	6	18	20	1	-5	6	2	-3	-6
Гарантии социальных прав личности (доступ­ность образования, здравоохранения и др.)	27	11	15	4	-5	15	11	-1	-5	7	0	-6	-4
Дисциплина труда	25	18	31	9	10	17	16	2	0	6	-3	0	-8
Свобода выбора убеждений и поведения	23	8	7	12	6	15	7	-2	-11	7	5	-6	10
Неприкосновенность частной собственности	22	8	13	22	24	16	12	1	-7	2	3	-10	-1
Свобода труда	21	0	9	8	13	2	5	1	-6	2	3	-5	1
Невмешательство государства в частную жизнь граждан	19	10	12	28	15	21	15	3	-5	3	5	-7	2
Гарантии политических прав личности (слова, собраний, де­монстраций, участия в выборах и др.)	18	8	14	10	4	22	16	0	-8	2	2	-5	5
Законность власти	18	17	17	8	10	21	13	-1	-4	5	2	-1	0
Прибыльность труда	16	6	8	19	20	4	6	1	-1	2	5	-7	5
Богатство	13	-5	-1	8	11	-1	-1	0	1	-1	9	-7	8
Зажиточность	13	3	2	10	9	2	4	0	-3	1	3	-4	-1
Праведность власти	11	2	2	2	5	2	5	0	-1	0	-1	0	2
Гарантии прав меньшинства	7	4	4	3	4	9	5	0	-1	1	1	-3	1
Народовластие	6	4	12	-2	6	10	7	0	0	0	-1	2	-1
Верховенство государственных интересов над интересами личности	3	1	5	-2	0	6	1	1	-2	-1	-2	0	-3
Затр. ответить	12	-6	-6	-2	-9	-6	-3	0	4	-5	-1	2	0

* Показана разница (в %) между долей приверженцев тех или иных ценностей среди населения в целом и в отдельных социально-профессиональных группах.

Прекрасно понимая, что при столь значительном несовпадении результатов разных опросов требуется особая осмотрительность в выводах, рискну все же предположить, что в самом таком несовпадении надо усматривать не только повод для проверки и перепроверки полученных данных (хотя и это, разумеется, тоже), но и проявление некоторых особенностей сознания постсоветского человека¹. И одна из главных среди них заключается в том, что символы "хорошей жизни" и "ценности-качества" (о "ценностях-условиях" я пока не говорю) существуют как бы независимо, изолированно друг от друга: разумеется, речь идет лишь о тех случаях, когда сами символы воспринимаются как фиксаторы некоего объективированного состояния общества, а не внутреннего состояния людей ("свобода", к примеру, а в наших условиях даже такие понятия, как "совесть" или "духовность", могут обозначать и то, и другое)².

При этом символы "хорошей жизни", фиксирующие в предельно отвлеченной форме общие условия индивидуального выживания и столь же общие ориентиры улучшения жизни, в сознании россиян традиционно доминируют, хотя сами символы могут меняться и меняются. Личные же качества человека воспринимаются как второстепенные по сравнению с общими условиями ("обстоятельствами") и фиксирующими их словесными знаками. И лишь в том случае, когда выбор осуществляется не между идеологическими символами и качествами личности, а между самими этими качествами (что и было предложено респондентам в последнем опросе), можно получить более или менее точное представление о том, какие же качества люди считают важными, а какие – не очень.

Но приведенные данные порождают вопрос: почему же "ценности-качества", выглядящие в глазах человека второстепенными по отношению к символам "хорошей жизни", обозначающим внешние обстоятельства, ока­зываются более значимыми, когда их сравнивают с теми же символами, но конкретизированными, т. е. представленными в виде "ценностей-ус­ло­вий"? Почему, скажем, "труд" или "законность" выглядят важнее "личного достоинства", а "свобода труда" или "законность власти" – наоборот?

Это, быть может, самый важный и интересный вопрос. Повторю еще раз: подобно тому, как "ценности-качества", помещенные в один список с идеологическими символами "хорошей жизни", выглядят по сравнению с этими символами менее значимыми, так и "ценности-условия" выглядят ценностями второго рода, будучи помещенными в один список с "ценностями-качествами". Наши данные иллюстрируют эту закономерность более чем выразительно: лишь в четырех группах "ценности-условия" входят в первую пятерку ценностей ("дисциплина труда" – у руководителей колхозов и совхозов, "невмешательство государства в личную жизнь граждан" – у предпринимателей, "неприкосновенность частной собственности" – у фермеров и "равенство перед законом" – у военных).

Что же кроется за подобным доминированием идеологических символов и "ценностей-качеств" над "ценностями-условиями"? За этим стоит еще од­на существенная особенность идеологизированного тоталитарного и остаю­щегося идеологизированным посттоталитарного сознания. В том случае, когда человек находится один на один с государством, когда между ними нет институтов и структур гражданского общества, мир неизбежно воспринимается как двухполюсный: есть государство, воплощающее в своей деятельности определенные общие принципы, и есть "я", которое обладает (или не обладает) набором качеств, позволяющих приспособиться к данным принципам. Но так как деятельность тоталитарного государства никаким рациональным правилам не подчиняется, то принципы, которые оно декларирует, могут работать лишь в том случае, если они предельно абстрактны, не расшифрованы, а значит – поддаются многозначному толкованию и открывают перспективу бесконечного наполнения их все новым и новым смыслом. Законность, скажем, можно укреплять, а свободу расширять постоянно, по ходу меняя значение и той, и другой. А как укреплять "законность власти" или без конца расширять "свободу выбора убеждений и поведения"? Это либо есть, либо нет, а так как при тоталитаризме этого не может быть по определению, то ничто подобное не может быть сколько-нибудь четко отфиксировано и в массовом сознании. "Ценности-условия" потому и не укоренились в нем, что они, как и все конкретное, могут войти в него только из жизненного опыта и из потребностей, развитие которых этим опытом стимулируется. Правда, в посттоталитарный период такой опыт начал появляться, но при не отделившемся до сих пор от государства гражданском обществе и неработающих правовых регуляторах происходит все то же парадоксальное наполнение отвлеченных символов и понятий более конкретным смыслом, чем "ценностей-условий", хотя особенность вторых в том-то и заключается, что они конкретизируют первые.

И это можно понять: отвлеченные символы "свобода" или "права человека" воспринимаются как открывающие перспективу преодоления того не очень уютного состояния, когда свобода кажется урезанной, а права человека – ущемленными, но в чем именно – не очень понятно. Идеологические символы тем и удобны, что они не требуют от каждого ответа на порой мучительный вопрос, в чем же все-таки видит он ущемление своих прав по сравнению с другими и в чем заключается его несвобода. А что может выразить постсоветский человек, выдвигая вместо лозунга свободы требование "свободы выбора убеждений и поведения", а вместо призыва к защите прав человека – призыв к расширению, скажем, "политических прав личности"? Формально он ведь ничем в выборе убеждений не стеснен, а политическими правами вроде бы может пользоваться и пользуется. И потому эти "ценности-условия" не позволяют ему выразить его смутное недовольство, не дают возможности зафиксировать на ценностном языке то, чего ему действительно не хватает и в чем он действительно чувствует себя ущемленным. Не потому ли, кстати, его реакция на неудобства тоталитарного и посттоталитарного существования проявляется не только в предрасположенности к отвлеченной идеологической символике, но и в предпочтении всем "ценностям-качествам" именно личного достоинства, которое кажется по-прежнему ущемленным?

Тут вроде бы сам по себе напрашивается обнадеживающий вывод, что бывший советский человек начал преодоление тоталитарного прошлого не просто и не только с освоения новой идеологической символики (прояв­ляя тем самым потребность в смене одних внешних обстоятельств сво­е­го существования на другие), но и с самого себя, с осознания себя неповторимой самоценной личностью, а не просто взаимозаменяемой деталью гигантского социально-политического механизма. Но это, к сожалению, если и верно, то лишь отчасти. Ниже мне придется более подробно говорить о том, что символы и ценности, придающие значимость тем или иным качествам личности, тоже могут выглядеть в глазах человека как надличные, отчужденные, как символы и ценности, на основании которых он судит о других людях и их поступках, но которые при этом могут вовсе не восприниматься как императивы собственного поведения. Пока же остановлюсь на другом.

На основании тех "ценностей-качеств", которые наши респонденты выделяют в числе самых для себя важных и значимых, трудно понять, какие же принципиальные сдвиги произошли в ментальности постсоветского человека в последние годы, чем он сегодняшний отличается от себя вчерашнего или, говоря иначе, какие его новые личные достоинства соизмеримы с обострившимся чувством личного достоинства. Мы находим среди этих ценностей вполне традиционные для национальной культуры (и, как увидим, именно в качестве традиционных и воспринимаемые): "справед­ли­вость", "трудолюбие", "чувство долга", "бескорыстие"  почти во всех группах они (кроме "бескорыстия") входят в первую десятку ценностей даже в том случае, если "ценности-качества" расположены в одном списке с "ценностями-условиями". Но все это вполне сочетается с советской ментальностью, тут нет ничего, что было бы с ней несовместимо.

Да, от целого ряда специфически советских ценностей (или ценностей, уходящих корнями в более давнюю традицию, но идеологически резко акцентированных именно в советскую эпоху) произошло самоосвобождение: "эн­тузиазм", "самопожертвование", "борьба", "подвижничество", "атеизм" – все они практически вытеснены из сознания, причем различные социаль­но-профессиональные группы тут почти ничем друг от друга не отличаются¹. Но что пришло им на смену? Ведь вытеснены как раз те "ценности-качества", которые характеризовали социальную энергию человека, определенные исторические формы его активности, инициативы. Но ничего, что бы их компенсировало, постсоветский человек, если говорить о большинстве людей (и судить по словесным декларациям), пока не приобрел.

"Образованность", которую в числе десяти наиболее важных ценностей (опять-таки если брать список "ценностей-качеств" и "ценностей-условий" в целом) отметили представители всех групп, кроме колхозников, и даже "профессионализм", названный всеми, кроме колхозников, пенсионеров и фермеров, такой компенсацией служить не могут. Тот же профессионализм в нынешнем социокультурном контексте – это альтернатива не столько советскому типу активности, столько тому господству партийного идеолога и политика над специалистом, которое имело место до недавнего времени и последствия которого не изжиты до сих пор. Не потому ли, кстати, одной из групп, представители которой не назвали "профессионализм" среди главных ценностей, оказались и фермеры? Ведь им не приходилось всерьез сталкиваться с идеологической опекой, парткомы не учили их, как надо "правильно жить и работать", а потому альтернатива "идеолог-профессионал" не воспринимается ими как имеющая или имевшая непосредственное отношение к их профессиональному опыту.

Но какой все же профессионализм противостоит сегодня задним числом идеологической некомпетентности? Что он в себя включает? Каковы источники его внутренней энергии? И есть ли они вообще (подобно тому, скажем, как имелись они в описанном М. Вебером профессионализме раннепротестантского образца)? Если судить по нашим данным, то с этим дело пока обстоит неважно. Даже такое качество, как деловитость, вполне уместное и в советском лексиконе, но не несущее в себе энергетического заряда, вошло в первую пятерку лишь у фермеров, а в десятку – у директоров, руководителей колхозов и совхозов, предпринимателей и управленцев. Что касается такого энергетически наполненного качества, как предприимчивость, без которой сегодня и речи не может быть о профессионализме (по крайней мере у хозяйственных элит), то оно входит в первую пятерку только у предпринимателей, а в десятку – у студентов и учащихся. И больше ни у кого. А это значит, что все сказанное выше о достаточно благосклонном отношении российского общества к таким понятиям, как личное достоинство, профессионализм или образованность, не должно рассматриваться в отрыве от того, что говорилось о потребительском менталитете постсоветского человека.

Не исключено, правда, что какая-то компенсация утраченной энергии (и слов, эту энергию выражающих) может произойти благодаря переосмыслению и наполнению новым содержанием такой официальной советской цен­нос­ти (принадлежащей одновременно к "ценностям-качествам" и к "цен­­нос­­тям-условиям"), как "дисциплина труда". Об этом нам предстоит го­во­рить во второй части данной работы. Пока же достаточно отметить, что "дисциплина труда" входит в десятку наиболее значимых ценностей во всех группах, кроме безработных, предпринимателей, бюджетников и учащейся молодежи, а в одной из групп (у руководителей колхозов и совхозов) вышла даже на первое место.

Я отдаю себе отчет в том, что прокомментировал лишь незначительную часть представленного в табл. 2 и 3 материала. Надеюсь, что мне удастся в какой-то степени восполнить этот пробел, разбирая вопрос, как соотносятся идеологические символы "хорошей жизни" и различные ценности внутри "ценностных гнезд", объединяющих родственные символы и ценности (табл. 4). При этом я попробую хотя бы в первом приближении подойти к теме, о которой уже упоминал, – соответствия императивов личного поведения декларируемым символам и ценностям.

Мы еще раз можем убедиться в том, что "ценности-условия" (при одном лишь исключении, о котором – ниже) гораздо слабее укоренены в сознании россиян, чем отвлеченные символы "хорошей жизни". Из табл. 4 видно, что символическое поле сознания у многих людей ничем конкретным не заполнено. Но отсюда следует, что символы "хорошей жизни" рассматриваются как своего рода компенсаторы отрицательного мироощущения постсоветского человека: он знает, как "не надо", но имеет довольно смутное представление о том, "как надо". Последнее, как выясняется, его не очень-то и беспокоит. А это значит, между прочим, что предпочитаемые им символы и ценности вовсе не обязательно характеризуют какие-то устойчивые, базисные особенности его сознания; они могут оказаться переводом на символическо-ценностный язык чисто ситуативных реакций, которые постоянно провоцируются переходным состоянием общества.

Но из таблицы следует и нечто другое – быть может, даже более существенное. При том, что "ценности-качества" выглядят в глазах населения заметно привлекательнее, чем "ценности-условия", при помещении тех и других в соответствующее тематическое "гнездо" обнаруживается, что и тут не все однозначно. И дело не только в том, что "ценности-качества" тоже не в состоянии заполнить символическое поле. Гораздо важнее, что в тех редких случаях, когда это происходит, выявляется вполне определенная тенденция: популярность "ценностей-качеств" находится, как правило, в прямой зависимости от того, насколько они олицетворяют индивидуальное освобождение от идеологической и политической опеки государства, и в обратной зависимости от того, насколько они символизируют индивидуальную ответственность. Поэтому рейтинг некоторых "ценностей-качеств" оказывается даже ниже, чем "ценностей-условий", находящихся в том же "гнезде" (читатель при желании может легко найти такого рода примеры в таблице). Но я все же начну с ценностей, имеющих наибольшую популярность.

Таблица 4

Гнезда родственных символов и ценностей в сознании россиян*, %

Символы и ценности	Население в целом	Директора	Председатели	Предприниматели	Фермеры	Управленцы	Офицеры	Рабочие	Колхозники	Бюджетники	Безработные	Пенсионеры	Студенты
Совесть	60	62	77	57	57	68	63	60	48	65	49	65	52
Справедливость	42	41	54	37	35	47	43	41	38	53	34	39	44
Чувство долга	39	52	54	36	33	49	49	38	30	48	34	40	35
Умение считаться с мнениями и убеждениями других	25	34	36	28	34	40	29	20	16	34	29	19	36
Праведность власти	11	13	13	13	16	13	16	11	10	11	10	11	13
Труд	57	59	76	53	63	64	57	59	60	58	46	62	41
Трудолюбие	39	44	48	40	48	41	37	35	38	42	30	48	32
Профессионализм	30	60	49	59	33	59	55	28	19	42	34	17	39
Дисциплина труда	25	43	56	34	35	42	41	27	25	31	22	25	17
Деловитость	21	44	44	46	37	42	31	23	16	24	23	16	26
Предприимчивость	17	35	37	48	33	27	25	17	14	18	20	9	27
Прибыльность труда	16	25	27	38	39	23	25	20	18	21	21	9	21
Энтузиазм	10	12	14	12	11	12	15	9	9	9	10	9	18
Права человека	56	56	57	65	67	63	64	54	51	61	55	46	60
Гарантии социальных прав личности	27	38	42	31	22	42	38	26	22	34	27	21	23
Гарантии политических прав личности	18	26	32	28	22	40	34	18	10	20	20	13	23
Гарантии прав меньшинства	7	11	11	10	11	16	12	7	6	8	8	4	8
Верховенство интересов государства над интересами личности	3	4	8	1	3	9	4	4	1	2	1	3	0
Деньги	54	38	37	63	59	41	51	57	58	57	63	44	57
Богатство	13	8	12	21	24	12	12	13	14	12	22	6	21
Зажиточность	13	16	15	23	22	15	17	13	10	14	16	9	12
Законность	54	73	70	60	62	77	70	52	46	59	46	53	51
Законность власти	18	35	35	26	28	39	31	17	14	23	20	17	18
Законопослушание	13	26	25	17	14	29	23	13	9	12	10	13	14
Добровольность подчинения законам	10	15	15	16	15	20	20	11	7	12	7	9	10
Свобода	47	50	57	61	51	55	53	52	41	46	45	36	59
Свобода выбора убеждений и поведения	23	31	30	35	29	38	30	21	12	30	28	17	33
Свобода труда	21	21	30	29	34	23	26	22	15	23	24	16	22
Невмешательство государства в частную жизнь граждан	19	29	31	47	34	40	34	22	14	22	24	12	21
Духовность	41	46	47	45	38	57	41	33	26	51	33	42	42
Вера в Бога	21	15	13	17	23	13	17	20	17	20	21	24	21
Атеизм	2	4	6	1	2	5	4	2	1	2	2	2	2
Собственность	37	40	57	66	76	39	42	34	38	41	45	26	47
Неприкосновенность частной собственности	22	30	35	44	46	38	34	23	15	24	25	12	21
Равенство	25	21	31	18	22	32	34	28	24	25	17	28	23
Равенство всех граждан перед законом	28	40	44	40	34	46	48	29	23	34	30	25	22
Демократия	21	36	28	38	35	30	28	19	19	22	15	18	25
Народовластие	6	10	18	4	12	16	13	6	6	6	5	7	5

* Названия некоторых ценностей даны в сокращенном виде. Полные названия см. в табл. 2, 3.

Возьмем, к примеру, "профессионализм". В отдельных социальных группах (директора, предприниматели) эта ценность котируется даже выше, чем "труд", в символическом поле которого она находится. Но я уже говорил, что к популярности данной ценности нужно относиться осторожно. Теперь можно добавить: столь высокая оценка профессионализма свидетельствует о стремлении постсоветского человека приспособиться к новым реалиям, не беря на себя дополнительной личной ответственности ни за результаты профессиональной деятельности, ни, соответственно, за приобретение качеств, необходимых для достижения этих результатов. Выше уже говорилось об отношении к "предприимчивости", которая лишь в одной группе – у предпринимателей – собрала около половины голосов (в других группах – от 1/3 до 1/11). А сейчас обратите внимание на отношение к "прибыльности труда" ("ценности-условию", которое коррелирует с предприимчивостью): даже у представителей частного сектора оно достаточно сдержанное; у остальных – тем более. А это значит, что идея результатов трудовой деятельности (по крайней мере, в их экономическом выражении), как и ответственность за них, в ментальности россиян укорениться до сих пор не успела.

Гораздо выше оценивается ими труд как процесс; доказательство тому – сравнительно высокий рейтинг "трудолюбия". Верховенство процесса над результатом – это, скорее всего, остаточное проявление психологии натурального или мелкотоварного производителя, работавшего "на себя" (в буквальном смысле слова): в условиях, когда результат не мог сколько-нибудь принципиально меняться, а жизнь человека зависела от него самым непосредственным образом, трудовой процесс не мог не наполняться особым смыслом. Что-то похожее можно наблюдать сегодня на дачных участках, равно как в советскую эпоху – в индивидуальном приусадебном хозяйстве.

Традиционное трудолюбие российского крестьянина (ему не хватало рациональности, но ленивым он в массе не был никогда), сформировавшееся благодаря особым условиям его индивидуального хозяйствования, до 1917 г. пытались поощрять и использовать помещики; им хотелось, чтобы крестьянин "любил землю" (и свой труд на ней), разумеется, не только свою, но и их, помещичью. После 1917 г. примерно то же самое делали большевики (в том числе и с "раскрестьяненными" крестьянами, ставшими городскими рабочими), переименовав трудолюбие в энтузиазм. Но в советскую эпоху выявилась и историческая исчерпанность мотивации, основанной на "любви к процессу".

Индустриальное производство – впрочем, как и современное сельское хозяйство – требует "любви" и к результату, причем к результату, количественно и качественно постоянно обновляющемуся. Чтобы заставить человека, который ориентировался на производство преимущественно для индивидуального потребления (и продажи одних и тех же товаров на местном рынке), работать на принципиально другой результат, большевикам пришлось сам этот результат предельно идеологизировать и мифологизировать, придать ему "оборонное" значение, сделать символом национально-государственного выживания. Но как только такое стимулирование начало давать серьезные сбои, выяснилось: производителя, работающего на индивидуальное потребление, можно вырвать из привычной жизненной среды, можно вдохновить (или заставить) на труд ради достижения нетрадиционного для него результата, заданного извне, но принципиально переориентировать его трудовое сознание с "процесса" на "результат" таким способом невозможно¹.

Коммунистический эксперимент показал, что при подобном подходе происходит совсем другое: потребительская ориентация не только сохраняется, но и усиливается при размывании ориентации производи­тельной. Удержать не удается даже "любовь к процессу", т. е. трудолюбие. Хотя оно остается в социальной памяти, но реализуется главным образом в периферийных – архаичных и полуархаичных – укладах хозяйствования, которые опять-таки тем и отличаются, что в них производитель непосредственно работает на индивидуальное потребление. Разумеется, в частном секторе трудолюбие приобретает уже другое значение: здесь постепенно на первый план выходит именно идея "результата" (в его экономическом выражении). Но и предпринимательскому классу осваивать идею "результата" в ее производительном, а не спекулятивном значении у нас еще только предстоит.

Что касается других социальных групп, то их психологическая перестройка, которая только-только началась, будет долгой и нелегкой. Никакие революционные скачки и прорывы тут невозможны, возможно лишь более или менее органическое соединение запроса, идущего от настоящего и будущего, с опытом прошлого, в том числе (а быть может – в первую очередь) – советского. В данной связи начавшееся, как можно предположить, переосмысление "дисциплины труда" выглядит если не обнадеживающим, то симптоматичным. Потому что "дисциплина труда" – это то, что относится к "процессу", но без чего вместе с тем немыслим и "результат". В отличие от трудолюбия, уходящего корнями в мелкое доиндустриальное производство, дисциплина труда – императив производства индустриального. Наконец, забегая вперед, скажу, что именно "дисциплину труда" выделяют наши респонденты как ценность переходную, и вместе с тем – синтетическую, причисляя ее одновременно и к советским ценностям, и к западным.

Еще выразительнее отмеченные выше зависимости обнаруживают себя в правовом и нравственном сознании. Прежде всего я имею в виду сочетание двух взаимоисключающих желаний – освободиться от опеки государства и одновременно не брать на себя никакой дополнительной ответственности, необходимость чего обусловлена хотя бы тем очевидным фактом, что государство, переставшее идеологически и политически опекать граждан, сможет обеспечить "порядок", которого от него – и только от него – продолжают ждать, лишь при условии, если граждане станут несколько иными, чем были раньше.

Между тем достаточно бросить даже беглый взгляд на рейтинги ценностей, входящих в "гнездо", определяемое словом "законность", чтобы увидеть: правовое сознание россиян – это, строго говоря, сознание еще не правовое. С одной стороны, идея законности – одна из самых популярных в нашем обществе. Это вызвано как сугубо ситуативными обстоятельствами (нынешний хаос беззакония, необеспеченность безопасности граждан), так и причинами более глубокими: слово "закон" (в отличие от слова "право") довольно глубоко укоренено в национальном менталитете. Однако закон и законность воспринимаются сегодня более чем своеобразно: исключительно как средство, гарантирующее индивидуальную защищенность (включая защищенность от произвола государства, коррупции, "мафии" и т. п.). Что же касается законности или незаконности самих властных и общественных структур и институтов, то это людей, особенно в массовых группах, почти не волнует, о чем можно судить по очень низкому рейтингу такой ценности, как "законность власти" (ни в одной из массовых групп доля ее приверженцев не превышает пятой части опрошенных). При таком состоянии общественного сознания вряд ли стоит удивляться тому, что власти позволяют себе достаточно вольно обращаться с конституцией, равно как и тому, что страна, объявившая себя правовым государством, организованным и действующим в соответствии с принципом разделения властей, может позволить себе в течение долгого времени жить без Конституционного суда.

Еще более впечатляющим выглядит отношение населения к входящим в это "гнездо" "ценностям-качествам": тут перед нами именно тот случай, когда это отношение даже хуже, чем к родственным "ценностям-условиям". Мы специально включили в список близкие по значению "законопослушание" и "добровольное подчинение законам", чтобы узнать, в каких терминах люди предпочитают фиксировать для себя эту важную ценность, и одновременно выявить, по возможности, всех тех, кому она действительно близка. Результат получился просто удручающий, особенно если учесть, что часть респондентов назвала оба варианта. Даже среди управленцев, отличающихся особыми способностями к оперативному освоению официального политического языка (читатель может убедиться в этом, ознакомившись с таблицей), ни "законопослушание", ни "добровольное подчинение законам" не собрало и трети голосов.

Но раз так, то отсюда следует, что для постсоветского человека законность – это требование, предъявляемое в основном к другим (государству, гражданам), а не к самому себе. Однако стоит ли тому удивляться, если речь идет об обществе (об этом подробно говорилось в наших предыдущих публикациях), где конкурируют не частные и групповые производительные интересы, а интересы главным образом потребительские? Сформировавшись в обществе без частной собственности, атомизированные потребители, даже если они объединяются друг с другом ради каких-то целей, не могут оценить значения законопослушания. Ни в чем, быть может, другом анархическая подпочва тоталитарного общества, обнажившаяся после падения тоталитарного политического режима, не проявляется столь явно и ярко, как в этом случае.

Таким образом, в сознании постсоветского человека причудливо переплетаются правовой нигилизм и правовой фетишизм: первый имеет место, когда речь идет о требованиях закона к человеку, второй – когда дело касается требований человека к закону. Причем второе проявилось в ходе нашего опроса не менее отчетливо и выразительно, чем первое.

Законность – именно та сфера, где частные атомизированные потребители чувствуют себя конкурентами: жизненные неудачи и трудности советский и постсоветский человек нередко склонен объяснять тем, что закон (или его исполнители) к нему не благоволит, что он находится в неравном по сравнению с другими положении. Только этим можно объяснить, почему "равенство всех граждан перед законом" почти во всех группах, за исключением колхозников, пенсионеров и учащейся молодежи, воспринимается как нечто более значимое, чем просто "равенство".

Это – единственный случай, когда "ценности-условию" было отдано предпочтение перед соответствующим символом "хорошей жизни". Разумеется, тут сказалось разочарование в той версии равенства, которая идеологически эксплуатировалась советским режимом. Но мне сейчас важнее подчеркнуть другое, а именно что экономическое и социальное неравенство воспринимается как неравенство юридическое – при всем том, что формально никаких юридических привилегий ни в коммунистическом, ни в посткоммунистическом обществе не существовало и не существует. Этот своего рода правовой фетишизм¹, в отличие от правового нигилизма, я склонен оценивать скорее положительно, чем отрицательно. Россия не может повторить путь, который прошел в свое время Запад: там, как известно, сначала утвердилась идея частного права, которому затем был придан статус "естественного", и уже в таком виде оно получило закрепление в законе. В нашем же отечестве закон всегда был первичен по отношению к праву: последнее могло иметь место лишь в том случае, если не препятствовало "законному" господству государства над обществом. Но отсюда следует, что к идее права нам легче прийти, опираясь на глубоко укорененную идею законности, а не наоборот.

Движение в этом направлении, похоже, уже началось. Относительная популярность такой ценности, как равенство перед законом, – важный симптом такого движения: ведь речь идет, по сути, о равенстве прав. Другое дело, что мысль о "правах человека" еще не обрела в сознании конкретных очертаний: пока это – не больше, чем отвлеченный юридическо-идеологический символ "хорошей жизни". Но, во-первых, символ для большинства людей весьма значимый. Во-вторых, не преодолевая традиционного для России представления о законности и не будучи наполненным сколько-нибудь конкретным либеральным содержанием, он представляет вызов содержанию нелиберальному, предполагающему "верховенство государственных интересов над интересами личности" (ни в одной из групп доля приверженцев этой ценности не составила даже десятой части опрошенных). Наконец, о начале движения от идеи закона к идее права можно судить на основании того, что в элитных группах, связанных с частным сектором, а также в большинстве массовых рейтинг "прав человека" выше рейтинга "законности" (в старых элитах, к которым примыкают пенсионеры, дело обстоит наоборот).

Но и здесь все же различия лишь наметились, они слишком незначительны, чтобы можно было говорить об отчетливо выраженной тенденции. Поэтому реальное состояние правового сознания российского общества я бы определил следующим образом: движение от идеи законности к идее права началось, но оно наталкивается на сохраняющуюся нерасчлененность интересов атомизированного индивида и государства. При этом первый не склонен очень уж высоко ценить те социальные гарантии, которые ему предоставляет второе, надеясь, очевидно, что обеспеченный ему минимум у него уже не отнимут, а на большее он и не рассчитывает. Что же касается таких вещей, как политические права или гарантии свободы (труда, выбора убеждений и поведения, невмешательства государства в частную жизнь), то он их не очень ценит не только потому, что не испытывает в них недостатка, но и потому, что не знает, какие свои непосредственные интересы и каким образом он может с помощью всего этого отстаивать.

До тех пор, пока не завершилось разделение государства, собственности и наемного труда, идея права наполниться конкретным содержанием не может. И только тогда, когда это произойдет, может сформироваться и привычка соизмерять свои права с правами других (катастрофически низкий рейтинг такой ценности, как "гарантии прав меньшинства", лучше всего, быть может, свидетельствует о том, какой долгий и непростой путь нам предстоит).

Для советского и постсоветского человека характерно переадресование другим не только юридических норм (при стремлении максимально освободить от них самого себя), но и нравственных. В этом случае мы тоже можем наблюдать сочетание этического фетишизма (рейтинг слова "совесть", образующего соответствующее "гнездо", – один из самых высоких) и, если так можно выразиться, этического анархизма.

Если исходить из того, что совесть предполагает способность человека воспринимать другого как самого себя, то результаты, полученные нами, вряд ли могут вызвать большой оптимизм. Сравнив восприятие совести с восприятием такой ценности, как "умение считаться с мнениями и убеждениями других" (вторая выглядит гораздо менее значимой), мы неизбежно придем к выводу, что совесть для многих наших сограждан – это не столько императив личного поведения, сколько некий эталон, с которым атомизированный индивид сравнивает другого атомизированного индивида, находя в несовершенстве этого другого оправдание несовершенства собственного и тем самым примиряя себя с собой, окружающими и жизнью вообще.

Интересно, что к власти постсоветский человек с нравственной меркой не подходит. Это, конечно, надо еще проверить, но крайне низкий рейтинг такой ценности, как "праведность власти", все же достаточно показателен. Не исключено, что попытка коммунистического режима придать себе нравственный облик ("партия – ум, честь и совесть нашей эпохи"), равно как и разочарование россиян в нравственности тех, кто, развенчав аморализм этого режима, пришел ему на смену, подвела черту под давней российской традицией оценки власти в категориях совести и правды. Скорее всего, ничего похожего на былое "морально-политическое единство" нам уже пережить не придется. Грустно, конечно, но не будем все же забывать о цинизме самой этой формулы. Возможно, он-то и подвел наших сограждан к нехитрой мысли, что власть не может быть ни "праведной", ни "неправедной", что к ней надо подходить с другими мерками, соответствующими сложившемуся в мире разграничению функций политики и морали.

Короче говоря, в самой этой мысли (если, конечно, предположить, что респонденты отдавали себе ясный отчет в том, что такое "праведность власти" и почему они не назвали ее в числе значимых для себя ценностей) ничего опасного нет. Тревожно то переадресовывание нравственных требований от себя к другому, которым сопровождается освобождение от иллюзии возможности "праведной власти". Есть ли в сознании постсоветского человека альтернатива моральному анархизму? Довольно высокая оценка ценности "справедливость" не может служить основанием для утвердительного ответа: требование справедливости тоже может быть адресовано другим, а не себе.

Более обнадеживающим выглядит вполне благосклонное отношение наших респондентов к такой ценности, как "чувство долга". Она, правда, может и не предполагать признания за другим человеком права на независимость и непохожесть (до этого нам, судя по всему, действительно далеко), но все же предполагает преодоление морального горизонта атомизированного индивида, соотнесение себя с другими, а значит – преемственность социальных связей.

Возможно, чувство долга (тут тоже нужны дополнительные исследования) соотносится россиянами лишь с масштабами семьи – едва ли не единственной общности, которую коммунистический режим не сумел огосударствить и благополучие которой по мере превращения "государственного" человека в "частного" стало восприниматься как один из главных символов "хорошей жизни". Учитывая, однако, что чувство долга больше всего свойственно старым элитам (или им кажется, что это так) и заметно меньше – элитам новым, можно предположить и другое. Не исключено, что это чувство сохранилось как символ ответственности перед государством, которая именно у старых элит наполнялась и наполняется конкретным функциональным смыслом, выступая как ответственность перед возглавляемыми ими коллективами государственных предприятий и учреждений.

Этого, разумеется, недостаточно для того, чтобы прогнозировать скорое нравственное выздоровление нашего общества. Но все же это лучше, чем ничего.

О том, что Россия оказалась сегодня в своего рода "внеморальном" пространстве между старой и новой нравственностью, свидетельствуют и некоторые другие наши данные. На символическом уровне старой нравственности (точнее – безнравственности) противостоит не только "совесть", но и "духовность", которая тоже оценивается сегодня достаточно высоко. Однако духовность, как и совесть, не наполнилась еще каким-то определенным смыслом: она и не атеистическая (рейтинг "атеизма" во всех группах близок к нулю), и не религиозная: вера в Бога, если судить по нашим данным, не получила сколько-нибудь широкого распространения в российском обществе, причем в элитных группах она распространена еще меньше, чем в массовых. Религиозность, как и прежде (и это подтверждается данными опроса), в большей степени присуща людям с низким образованием и пожилым, чем молодежи и высокообразованным.

И наконец, еще одно проявление моральной промежуточности нынешнего российского общества, которое, на первый взгляд, никакого отношения к морали и духовности не имеет, более того, касается вещей сугубо внедуховных. Я имею в виду такой символ "хорошей жизни", как деньги, и такие "ценности-условия", входящие в образуемое им "гнездо", как "богатство" и "зажиточность".

Как и в случае с "законопослушанием" и "добровольным соблюдением законов", мы внесли в список два близких по смыслу слова, фиксирующих разные уровни материального благополучия, чтобы как можно лучше уловить оттенки современного массового сознания. Результат, однако, получился вполне однозначный: деньги – это хорошо (если не считать особой позиции по данному вопросу старых элит, о которой говорилось выше), а богатство и зажиточность – плохо.

Господство процесса труда над его результатом в дореволюционной России порождало особую нравственность, осуждавшую не только богатство, но и его символ – деньги. При советской власти – по мере того, как обессмысливался и сам процесс, а зависимость от денег в результате переселения миллионов людей из деревни в город и отчуждения от земли многократно возрастала, – отношение к деньгам не могло не измениться. Что же касается богатства и зажиточности, то здесь насто­роженность сохранилась. И понятно почему: при невозможности превратить деньги в капитал, а для подавляющего большинства населения – и сделать их источником богатства, неприятие последнего служило в советскую эпоху своего рода психологической защитой, оправданием более чем скромного существования, не имеющего никаких перспектив стать иным.

Если судить по данным нашего предыдущего опроса, то мера, найденная народным сознанием для обозначения материального благополучия, выражается словом "достаток"¹. Вместе с тем уже сейчас просматривается стремление легализовать нетрадиционные для России более высокие показатели благополучия и успеха, включая богатство. При переориентации с "процесса" на "результат" (в том числе экономический) такое стремление просто не могло не возникнуть.

Показательно, однако, что оно обнаруживается не только у представителей частного сектора, но и в группе, которая, казалось бы, меньше, чем какая-либо другая, может рассчитывать сегодня на успех. Речь идет о безработных. И это тоже симптоматично. Выпадение из "процесса", протекающего как бы независимо от "результата", ведет к такому же разрушению прежней системы нравственных координат, как и переориентация с "процесса" на "результат". Люди начинают ценить богатство не только в том случае, когда получают возможность разбогатеть, но и тогда, когда полностью выпадают из прежней системы, не получая ничего взамен. Принятие новых, заведомо нереализуемых ценностей становится своего рода протестом против той системы, с которой многие выброшенные сегодня на обочину жизни связывают свое нынешнее неблагополучие. Впрочем, возможно и другое толкование данного факта: если среди большинства безработных обнаруживают себя тенденции к маргинализации, то среди наиболее активного меньшинства этой группы проявляется стремление найти свое место в мелком бизнесе, что уже само по себе является следствием относительно высоких жизненных притязаний.