Моей религией была школа

Самое поразительное, что я относился к своей учебе «до полной гибели всерьез» с самого начала, с первого класса. Я помню, что незадолго до поступления в школу страшно переживал, что вдруг не смогу хорошо учиться? Например, вдруг не смогу научиться писать? И это при том, что я к этому моменту перечитал гору толстенных книг. Помню, что на одном из первых уроков математики в моей деревенской школе нас спросили, кто как умеет счи­тать. Были дети, которые не могли досчитать до восьми, мальчик, который смог до­браться до тридцати, чувство­вал себя героем. Меня тоже вызвали, я начал^читать и ког­да перевалил за вторую сотню, меня наконец остановили. К этому моменту я уже умел при­бавлять и отнимать в пределах тысячи.

- Вы должны были скучать в школе, особенно в первые годы...

- Должен был, но не скучал ни секунды. Я был настолько уверен в абсолютной ценности и нужности того, что происхо­дит, что у меня не возникало и тени скуки и сомнения. Я учился страстно с самого первого школьного дня. Я давным-дав­но умел читать, но вместе со всеми старательно проходил буквы; умел считать и и решать задачи в пределах второго класса, но вместе со всеми азы счета. Хорошо помню: на дворе декабрь, у нас в классе на стене висит плакат, где на­рисовано восемь зайцев и на­писана цифра восемь – это мы ее на уроке проходим…

Было еще одно обстоятельство, которое, наверное, и оп­ределило мое священное, ре­лигиозное отношение ко всему, что относилось к самому про­цессу учения. Перед самой школой мои родители уехали в длительную командировку; сначала папа, вслед за ним мама. И весь свой первый класс я учился в усло­виях, когда мамы не было, и ис­пытывал дикую тоску по ней. А поскольку мама была завучем той школы, в которой я начал учиться, школа стала для меня неким олицетворением мамы. Моя сверхмотивация на учебу была формой диалога с мате­рью. Я в принципе не подвер­гал никакому сомнению все, что в школе происходило. В этом смысле я был глубоко ре­лигиозным мальчиком, и моей религией была школа. Может быть, не случись этого отъезда, я заплатил бы за все это мень­шую цену.

Но обожествление школы как таковой не закончи­лось с окончанием десятого класса. Настоящие испытания начались тогда, когда я посту­пил в университет, на философский факультет. Почему? Дело в том, что ос­таваться в безусловных лиде­рах в школе не составляло про­блемы. Это была само собой разумеющаяся вещь: есть я и есть все остальные… И вот, на самом первом кур­се я, безумно ценивший в себе математические способности, в первую же сессию получил по математике тройку. Можно ска­зать, что несправедливо, по глупости, потому что препода­ватели математики на фило­софском факультете были уве­рены, что все философы - ма­тематические идиоты... Но для меня эта тройка ока­залась таким сильным потрясе­нием, что я заболел, у меня случился нервный срыв. Я был настолько не готов даже к са­мому маленькому поражению, что ушел в академический от­пуск. Более того, и на втором, и на третьем курсах ситуации, в которых я получал плохую оценку, меня вводили в состоя­ние полной психической невме­няемости. Это может выглядеть дико, но я на экзаменах... плакал.

А, кроме того, болезненнейший комплекс отличника, умопомрачительный страх поражения, неготовность вести игру - все это роковым образом сказыва­лось на моих взаимоотношени­ях с противоположным полом Степень моей лихорадочной неуверенности в себе была со­вершенно запредельна. Если я, влюбившись в кого-то, ветречал нормальную, естественную игровую реакцию, меня это убивало. То есть я разумом принимал такие отношения, но психологически их не выдерживал, ломался, потому что был чудовищно не уверен в себе и… так же чудовищно само­уверен.