1992-1993 Учебный год

(подготовительный класс, первый год эксперимента)

В январе 1993 на пороге нашего (тогда еще подготовительного, для детей пяти-шести лет) экспериментального класса появился Дима Шеваров из «Комсомолки». Появился, посидел на «уроках», пообщался со мной с диктофоном в руках… А через пару недель позвонил мне из Москвы – мол, на днях интервью выходит.

Интервью и вправду вышло. В рубрике «Истина одного человека». Под заголовком, обязывающим ко многому: «В России и сегодня можно быть счастливым». И с еще более обязывающим подзаголовком: «Одни считают его городским сумасшедшим, другие – умнейшим человеком Екатеринбурга. А он просто учитель».

Сегодня читать строчки из того, давнего интервью невероятно увлекательно: понятнее пройденная дистанция. Поэтому позволю начать именно с него – интервью, в котором представлен первоначальный очерк философии нашего педагогического эксперимента… Любопытно, что среди моих коллег-философов это интервью вызвало тогда, скорее, агрессию, чем понимание…

В России и сегодня можно быть счастливым 2

По дороге на его уроки де­ти сочиняют стихи.

В начале урока дети при­ветствуют вставанием длинно­го и легкого человека, влетаю­щего в класс со словами: «Я хочу почитать изумитель­ные стихи, которые сегодня принесла Аня. Я давно вам не читал Аниных стихов...».

Через пять минут, так же стоя, все приветствуют опоз­давшего малыша Даню. Потом Даня вдруг выходит к доске, берет мел и начинает всем что-то отчаянно объяснять. Никто не смеется, все слуша­ют. Даня не выговаривает по крайней мере три буквы ал­фавита, и я ничего не пони­маю. Учитель обращается к нему «Данечка» или «моло­дой человек». А учителя зо­вут чаще не «Александром Михалычем», а как кому нра­вится — Бабой Ягой, господи­ном Длинные Волосища или как-то не менее ужасно.

Потом все хором решают Маринии кроссворд. «Его бе­рут ночью». Слово из трех букв. Родители, сидящие на галерке, ломают голову над тем, что же это может быть, а весы класс уже скандирует: «Кот!» Учитель стоит молча среди этого хаоса, улыбается и прислушивается к чему-то дальнему. Вдруг Даша рядом со мной говорит тихонько: «Кит...» Господин Длинные Волосища' торжествует, как ребенок, он подбегает к Ане, он готов качать ее на руках: Послушайте, что сказала Аня1..»

Конечно, кит здесь совсем ни при чем, но маленькая де­вочка сказала «Кит!..», когда . все кричали «Кот!..» Никто еще не понял, что же произо­шло, но все с изумлением глядят на Аню, с которой вот только что, в этот сумереч­ный зимний час, случилось нечто драгоценное...

Александр Лобок, философ, в 27 лет защитивший диссер­тацию о метаморфозах мифа, сотрудник Института разви­тия регионального образова­ния, доцент, непременный участник всех политических баталий в Свердловске «времен Бурбулиса и покорения Кремля», осенью прошлого года устраивается учителем подготовительного класса в художественную школу, что стоит на улице наркома Лу­начарского. Особого потрясе­ния среди высоколобых кол­лег этот поступок не вызвал. За Лобком давно ходят две неразлучные славы: слава «городского сумасшедше­го» и слава «самого умного человека и Екатеринбурге».

Из беседы с А. Лобком, ян­варь 1993 года:

• Как называется то, что вы делаете в этом обшарпан­ном, неуютном классе?

• Я переболел термина­ми, назовите это как угодно. Гегель чем хорош? Им мож­но переболеть. Я тоже пылал страстью к категориям, но по­том понял, что культура со­вершается в другом про­странстве. Недавно ко мне пришли из эстетического кол­леджа: *Как здесь можно учить детей?!». Можно. Мож­но и за решеткой учить, мож­но в лагерях, можно в любых условиях. А они думают: главное, чтобы дети ели сереб­ряными ложками и вилками. Прошлым летом я обошел много частных школ, предла­гая сзои услуги...

• Мне так понятна эта тоска по серебряным лож­кам... Не о ложках эта тос­ка — о красоте.

• Блез Паскаль родился во времена, когда нормой было публичное отрубание преступнику руки или голо­вы. Цивилизации и близко не было. Ситуация не предпо­лагала культуры, но она ока­залась возможна. Или пред­ставьте: рушащаяся антич­ность, все летит в тартарары. Есть позиция Нерона: гори все синим пламенем! Раз все рушится, значит, возможно и оправданно любое злодеяние. А есть Сенека, который ви­дит, что Нерон оказался дур­ным учеником, что цивилиза­цию ждет гибель, но Сенека остается человеком.

• Если я правильно вас понял, то хорошего, интелли­гентного, культурного челове­ка можно воспитать и о са­мых непотребных условиях?

• Интеллигентность всег­да проявлялась в самых непо­требных условиях. Но интел­лигентность вещь очень опас­ная. Вот вы сказали «интел­лигентного. культурного...», это немножко разные вещи. У нас в России была традиция аристократического воспита­ния, а потом, в конце XIX ве­ка возникла традиция интел­лигентского воспитания — традиция разночинская, когда люди стали за волосы вытас­кивать себя из дерьмовой среды. По капле выдавливать из себя раба. Во всем этом были надрыв, внутреннее по­трясение и потенциальная опасность. Интеллигент мо­жет быть человеком культу­ры и одновременно этически невменяемым. Поэтому мно­гие интеллигенты с таким эн­тузиазмом шли в революцию.

• Вы ищете в этом классе, из чего вырастает культура, вы ищете эту почву?

• Конечно. Мне хочется решить одну важную вещь: чтобы вхождение в культуру и творчество происходило у детей моего класса не тем путем, каким оно произошло у меня. Я человек поломан­ный.

• Чем?

• Да дуростью всякой. Когда творческую самостоя­тельность зарабатываешь кровью, ценой каких-то жертв — этических и прочих, — это все потом отзывается. И это не только моя ситуация. Мы прекрасно знаем. что та­лантливый человек всегда в чем-то ущербен, гений и зло­действо обычно оказываются совместны. Под знаком этого надрыва вся история России свершается. Был полюс декаб­ризма, попытка социального взрыва, и был полюс Пушки­на — попытка загнать эти проблемы внутрь себя, и тогда идет душа на разрыв, человек становится потенциальным са­моубийцей. …Когда я анализирую, что со мной происходит, я вижу огромную способность к творчеству, выработанную лег­кость, с какой я сочиняю, пишу книги, работаю и классе... Легкость, с какой рож­даются гипотезы. Но я знаю, какая цепа за этой легко­стью — очень тяжелая, тя­гостная. гадкая. Мне б и не хотелось, чтобы такую це­ну платили мои дети.

• Это опровержение наше­го исторического опыта. До­стоевский, Солженицын, Брод­ский...

• Да, и Бродский, и кто угодно... Спои психологиче­ские «дыры» человек пытается залатать швейной иглой свое­го творчества, он латает, латает, латает... Но это же больно все — постоянно себя прокалывать. Это всегда трагично. Пожелать сейчас ре­бенку в России быть талантливым – это значит пожелать ему быть несчастным. И вот, Ирина убедила меня в том, что можно попробовать дока­зать обратное...

Александр нашел Ирину Христосенко 3.5 года назад на психологическом факульте­те МГУ. Искал психолога для своего педагогического экспе­римента, а нашел жену. Те­перь у них растет, дочка Маша. По местному телевиде­нию они втроем ведут переда­чу «15 минут с Машень­кой» — что-то вроде психоло­гического клуба для родите­лей.

Перемену в классе у Лобка объявляют дети. Тот, кто ус­тал больше всех или потерял терпение, кричит: «Переме­на!..» И учитель разводит ру­ками: перемена так перемена. В эти пять-десять минут, пока детей нет в классе, про­ходит «разбор полетов» с па­пами и мамами. «Вы на себя берете слиш­ком большую ответственность. Вы считаете, что от вас мно­гое зависит, и вы можете со­вершить какую-то непоправи­мую ошибку... Но никакие способ­ности не угасают! Эвальд Ильенков в 28 лет впервые сел за фортепьяно и стал иг­рать почти профессионально только из любви к Вагнеру... Детей постоянно окружает гигант­ский свод вашей тревоги. Они кожей ощущают, что мама сверхтревожна: что такое? Может, она перестала меня любить? Дети начинают изо­бретать встречные решения. Они окутаны облаком нашей тревоги. Нужно понять при­роду этого, и тогда вы осво­бодитесь от тревоги, дети ока­жутся на свободе. Клетка на­цией тревоги постоянно им ме­шает. А вы еще тревожитесь за условия образования...» (А.Лобок, из беседы с родителями на перемене 30 января 1993 года).

Из беседы с А. Лобком, ян­варь 1993 года:

• В том, что вы делаете, мне более всего дорог мотив любви. Но он же никак не со­вмещается с духом времени, это мотив из другой партиту­ры. Вы же не на острове жи­вете. Детей крадут, убивают, насилуют, творятся чудовищ­ные вещи. И в руках у нас только две методики воспитаиия: или методика сбереже­нии, попытка огородить ре­бенка хоть какими-то погра­ничными столбиками. Это если и осуществимо, то до по­ры, до времени. Или попытка медленного погружения ребен­ка в этот мир, чтобы он по­степенно привыкал к тому, к чему привыкать нельзя…

• Что бы вы ребенку ни говорили, как бы ни посвя­щали в окружающий мир, ка­кой он суровый, отврати­тельный..., на самом деле ре­бенок шести-семи лет будет слышать и воспринимать нечто другое. Единственное, что его всегда волиует, это то, как вы говорите. Или это способ отделаться от ребенка, или это проявление пашей любви к нему. Вот и все. …Если я просто люблю ре­бенка, он будет слышать эту любовь и чувствовать всегда, о чем бы я ни говорил. Мы можем оказаться за колючей проволокой, но, если я сохра­ню свою любовь, она окажет­ся спасительной. Строя воспи­тание ребенка на страхе, мы парализуем его. Когда компа­ния подростков видит испу­ганного человека на улице, это вызывает повод для кура­жа. Уверенность позволяет держать дистанцию. Лич­ность — это существо, кото­рое держит дистанцию, зазор между своей и чужой пози­цией.

• Но, все-таки, что делать с нашей тревогой? У пашей любви тревожное лицо, и большинство родителей ниче­го не может с этим сделать.

• Но, к счастью, по мно­гих семьях еще есть бабушки. Не устаю поражаться, до ка­кой степени бабушки и дедуш­ки при всех своих недостатках свободнее, спокойнее относят­ся к детям. У бабушки могут быть отвратительные педаго­гические принципы, но она в ситуации полной самоотвер­женности. Ей абсолютно неин­тересно, каким внук будет в тридцать лет, она этого может не дождаться. Но у нее лю­бовь! И эта любовь все пере­вешивает...

• Итак, бабушки — это лучшие пограничные столбпки вокруг наших детей...

• Да, у них нет амбиций, бабушка чиста, свята, если угодно. Научитесь просто любить детей такими, какие они есть. Когда мы приспосабливаем ребенка к будущим жизненным планам — это про­явление нелюбви! Родители жалуются и переживают от того, что они недостаточно требовательны, но редко кто переживает от того, что недо­статочно ребенка любит. Го­раздо легче облить ребенка холодной водой, помешавшись на методиках закаливания, чем просто обнять его перед тем, как уйти на работу. Го­раздо легче отдаться во власть тревог, заполонить ими дом, чем проявить волю. Я знаю это по собственному опыту. Меня тоже сковывал страх...

• И сейчас вы можете ска­зать, что победили?

• Это покажется стран­ным, но я, при своей видимой физической слабости, пере­стал бояться ходить по ули­цам города поздним вечером, когда почувствовал уверен­ность в своих творческих си­лах. Это поразительно, но это так. Когда я перестал бояться говорить то, что думаю, когда я получил некоторую власть над словом, после этого мне стало легче жить. На протя­жении долгого времени меня преследовали очень тяжелые комплексы и огромная неуве­ренность в себе. Книжку про Маркса я на самом деле на­писал про себя. Психологиче­ская история Маркса — это одновременно психологиче­ская история меня самого. Книга получилась вдруг, сра­зу, будто свалилась. Я просто сел летом за машинку и на­писал шестнадцать печатных листов за полтора месяца. На следующий год, опять летом, я написал еще одну книгу — «Педагогика мифа»...

Из книги-гипотезы Алек­сандра Лобка «Подсознатель­ный Маркс, или Евангелие, которое не состоялось» (книга выходит в конце февраля в Средне-Уральском книжном издательстве тиражом две ты­сячи экземпляров): «Пара­докс добра и счастья заклю­чается в том, что они не мо­гут «исходно быть», их всякий раз надо, как бы «сызнова де­лать». Нельзя законодательно отменить мир, в котором зло и несчастья; но точно так же нельзя установить мир, в ко­тором лишь счастье и добро. Добро и счастье есть лишь в тот момент, когда человек в своем индивидуальном деянии преодолевает зло и не­счастье. Надежда на общест­во, в котором добро не нужно будет совершать как посту­пок, а счастье — как манна небесная станет само собой разумеющимся условием су­ществования каждого челове­ка, имела глубоко развра­щающее воздействие на мас­совое сознание XX века...».

В то время как его колле­ги продолжают перестроечное дело ниспровержения Маркса, Александр Лобок пишет книгу-понимание. В предисловии он говорит: «Я пытаюсь разо­браться в тайнах, не видимых миру слезах и драмах... Я хо­чу вглядеться в семнадцати­летнего юношу (Маркса.— Д. III.), чье сердце наполнено невыносимым страданием от непонимания со стороны близких...»

Многие из ровесников Лобка ушли в бизнес или полити­ку. Кто-то торгует, кто-то политиканствует, что, впрочем, почти одно и то же. Саша Лобок служит детям и мысли - двум самым независимым ипостасям бытия. Он думает не только за себя, но и за тех, кому некогда думать, кто отложил это занятие до лучших времен. Как написал недавно Михаил Гефтер, мы живем на «аукционе готовых ответов». Открыта широкая распродажа уцененных на Западе идей. Каждый может без особых забот выбрать что-нибудь по размеру. Странными и неухоженными кажутся люди, которые продолжают ходить в собственных отечественных лохмотьях. Среди всеобщей борьбы за право осуждения нездешними кажутся лица тех немногих, кто взял на себя труд задумчивости и размышления.

Из беседы с А. Лобком. январь 1993 года:

• Кто вы теперь — фило­соф, писатель, учитель-новатор?..

• Я — размыслитель, че­ловек, думающий вслух.

• У вас двухлетняя дочка, вы предполагаете, что скоро будут у нее такие вопросы, на которые у вас не окажется от­вета?

• Уже сейчас она задает эти вопросы, и я постоянно над ними ломаю голову, поче­му, кстати, мне с ней и интересно. Вопрос, на который есть ответ в конце задачника - это не вопрос. Подлинным вопросом является лишь тот вопрос, на который нет ответа в задачнике, и сто человек ответят на него сотней разных ответов... Я очень субъективно веду н уроки. В культуре нельзя быть объективным. Я представляю образ педагога ошибающегося...

• С вашими ошибками уходят страхи ваших учени­ков?

• Да, страхи перед школой, перед взрослым миром. Когда дети отыгрывают меня в роли страшного героя, им становится легче. Они со­участники моих ошибок… Я пытаюсь писать по прописям вместе с ними - я никогда не умел писать по прописям. Я на самом деле учусь это делать.

• Вы оптимист?

• Просто мне интересно жить. Иногда горько, груст­но, но в любом случае мне интересно смотреть за тем, как развиваются события. Мне важно, что при лю­бом развитии можно выиски­вать шансы для полноценного существования. Есть вещи, за которые я не отвечаю. Может произойти глобальная ката­строфа, ядерная война, воз­можность которой иногда воз­никает передо мной и мучит. Мне не дана в руки совокупность всех условий, это дано только Господу Богу, мне дано в руки лишь одно: не упу­стить шанс. В каждой кон­кретной ситуации есть шансы, которые мы упускаем...

• На наших глазах повто­ряется удивительное заблуж­дение: вот сойдет, говорят, поколение, вымрет, и пробле­мы будут решены, не будет страха, рабства, новое поколе­ние вздохнет свободно. Спер­ва так говорили о «сталинистах», теперь вот о «шестиде­сятниках». Когда мы начи­наем уповать на уход дедов и отцов, что с нами происхо­дит?

• Мы все были в двадца­том веке заложниками этого упования, мы надеемся на вымирание прошлого, на осво­бождение от «проклятья исто­рии». Это очень наивная идея. Как легко свалить Дзержин­ского с постамента и на­звать Свердловск Екатерин­бургом! Я прохожу мимо памятников Ленину, Сверд­лову со стыдом, раская­нием и болью: «Черт побери, что же произошло с моей ис­торией, что все случилось так!» Это знаки прошлого, они взывают к совести, к во­просам... Вся европейская история, если уж на то пошло, проис­ходит под знаком распятого Христа. Две тысячи лет чело­вечество изо всех сил не забывает о некоем страшном грехе. По логике наших нео­большевиков нужно было рас­пятие Христа уничтожить, за­копать в землю н забыть во­обще про факт существования распятия. Мы распяты рево­люцией, так зачем же мы уничтожаем символы этой ре­волюции? Или мы говорим: «красно-коричневая чума», «коммунистические прихвост­ни фашизма»... Этим мы де­лаем вид, что мы здесь ни при чем. Мы чистенькие. Это их дело, дело того поколения... Вранье это все. Это новая игра в прятки с историей...

Урок начинается в четыре часа пополудни, когда еще не вечер, но уже быстро тем­неет. Учитель влетает в класс со словами: «Это, конечно, катастрофа! У нас такой важ­ный урок, а нет света, лам­почки не горят. Вы не знаете, отчего бывает свет, а потом его вдруг не бывает?.. Но я все равно прочитаю вам изу­мительные стихи, которые принесла Настя!..»

«...И я буду говорить, что бы ни постигло меня*. (Книга Иова. Гл. 13).

(январь, 1993)