Из речи и. С тургенева "гамлет и дон кихот",

ПРОИЗНЕСЕННОЙ 10 ЯНВАРЯ 1860 ГОДА

Что же представляет собою Гамлет?

Анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверье. Он весь живет для

самого себя, он эгоист... Он скептик - и вечно возится и носится с самим

собою; он постоянно занят не своей обязанностью, а своим положением.

Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя; ум его

слишком развит, чтобы удовлетвориться тем, что он в себе находит: он сознает

свою слабость, но всякое самосознание есть сила; отсюда проистекает его

ирония, противоположность энтузиазму Дон-Кихота. Гамлет с наслаждением,

преувеличенно бранит себя, постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь

себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает

самого себя - и в то же время, можно сказать, живет, питается этим

презрением. Он не верит в себя - и тщеславен; он не знает, чего хочет и

зачем живет, - и привязан к жизни... Думая иметь дело с вредными великанами,

Дон-Кихот нападает на полезные ветряные мельницы... С Гамлетом ничего

подобного случиться не может, ему ли, с его проницательным, тонким,

скептическим умом, ему ли впасть в такую грубую ошибку! Нет, он не будет

сражаться с ветряными мельницами, он не верит в великанов... но он бы и не

напал на них, если бы они точно существовали. Гамлет не стал бы утверждать,

как Дон-Кихот, показывая всем и каждому цирюльничий таз, что это есть

настоящий волшебный шлем Мамбрина; но мы полагаем, что если бы сама истина

предстала воплощенною перед его глазами, Гамлет не решился бы поручиться,

что это точно она, истина... Ведь кто знает, может быть, и истины тоже нет,

так же как великанов?

Дон-Кихот любит Дульцинею, несуществующую женщину, и готов умереть за

нее...

А Гамлет, неужели он любит? Неужели сам иронический его творец,

глубочайший знаток человеческого сердца, решился дать эгоисту, скептику,

проникнутому все разлагающим ядом анализа, любящее, преданное сердце?

Шекспир не впал в это противоречие, и внимательному читателю не стоит

большого труда, чтобы убедиться в том, что Гамлет... не любит, но только

притворяется, и то небрежно, что любит... Чувства его к Офелии, существу

невинному и ясному до святости, либо циничны, либо фразисты (обратите ваше

внимание на сцену между ним и Лаертом, когда он впрыгивает в могилу Офелии и

говорит языком, достойным Брамарбаса или капитана Пистоля: "Сорок тысяч

братьев не могут со мной поспорить! Пусть на нас навалят миллион холмов!" и

т. д.). Все его отношения к Офелии опять-таки для него не что иное, как

занятие самим собою, и в восклицании его. "0 нимфа! Помяни меня в своих

святых молитвах", мы видим одно лишь глубокое сознание собственного

болезненного бессилия - бессилия полюбить...

Этот образ, нарисованный Тургеневым, противоположен портрету Гамлета,

нарисованному Белинским, буквально во всем. Не только в самой сути своей, но

даже и в частностях. Всюду, где Белинский восклицает свое восторженное

"Да!", Тургенев отвечает ему брезгливым и брюзгливым, безоговорочно

отрицающим все мнимые гамлетовские достоинства, яростным "Нет!".

Это бы еще как-то можно было понять, если бы Белинский и Тургенев

обращались к разным ситуациям, разным эпизодам, разным сценам шекспировской

трагедии. На протяжении ее пяти актов Гамлет ведет себя по-разному, и было

бы понятно, если бы Белинский для своего восторженного отношения к Гамлету

находил опору в одних его поступках, монологах и репликах, а Тургенев,

стремясь обосновать свою антипатию к принцу, обращался к другим,

противоположным его поступкам, репликам и монологам. Но в том-то вся и

штука, что Белинский и Тургенев находят опору для своего - полярно

противоположного! - отношения к Гамлету в одних и тех же его поступках, в

одних и тех же коллизиях и сценах. Вот, например, патетический ответ Гамлета

брату несчастной Офелии - Лаэрту: "Но я любил ее, как сорок тысяч братьев

любить не могут!" Белинский в этом восклицании услышал искренний вопль

страдающей великой души. Тургеневу же в этом восклицании слышится совсем

другое: высокопарная риторика, обнажающая всю душевную немочь Гамлета, все

его бессилие, всю его неспособность к живому, искреннему чувству...

Первое объяснение, которое приходит тут в голову, сводится к самому

простому соображению: сколько людей, столько и мнений. Литература - это ведь

не математика, где дважды два всегда четыре.

И в самом деле: к художественной литературе это суждение - "сколько

людей, столько мнений" - применимо, пожалуй, гораздо в большей степени, чем

к любому другому предмету. Ведь читая книгу - допустим, "Капитанскую дочку"

или "Войну и мир", - каждый читатель как бы прокручивает перед своим

мысленным взором свой фильм. И художественный образ рождается у каждого -

свой.

В пьесе Метерлинка "Синяя птица" ее герои - Тильтиль и Митиль -

попадают в Страну Воспоминаний. И там они встречаются со своими - давно

умершими - бабушкой и дедушкой. Те находятся словно бы в состоянии анабиоза:

говоря попросту, у них отсутствуют все видимые признаки жизни. Но как только

появляются Тильтиль и Митиль, оказывается, что они - живы. К ним

возвращается сознание, ясность ума и памяти, они начинают вспоминать,

разговаривать, расспрашивать внуков обо всем, что их интересует, то есть -

жить.

Вот то же самое происходит и с героями книг.

Представьте себе библиотеку. Любую библиотеку, в которой вам

приходилось бывать. Полки, полки, полки, уставленные книгами. Каждая из них

- просто пачка бумаги, сброшюрованной и заключенной в переплет. Откроешь ее:

мертвые черные значки - буквы, буквы составляют слова, слова - предложения.

Но стоит только кому-нибудь из нас взять книгу в руки и раскрыть ее, как все

мгновенно меняется. Герои книги словно пробуждаются от сна, расправляют

затекшие мускулы и начинают действовать, говорить, спорить - жить. Они

входят с нами в какие-то отношения. А некоторые из них даже становятся

бесконечно близкими нам людьми, без которых мы уже не можем представить себе

своей жизни.

В основе этого чуда - воображение. Не только воображение писателя,

создавшего тот или иной художественный образ, но и воображение читателя

тоже. И вот поэтому-то у каждого читателя - свой Онегин и своя Татьяна. Своя

Наташа Ростова и свой Пьер Безухов. Свой Гамлет и свой Дон-Кихот.

Такова первая, самая простая разгадка того удивительного явления, с

которым мы столкнулись, вглядываясь в такие разные, такие несхожие портреты

Дон-Кихота и Гамлета, нарисованные Белинским и Тургеневым.

Но одного только этого объяснения тут явно недостаточно.

Ведь Татьяна и Онегин, Наташа и Пьер, созданные твоим воображением, при

всем их отличии от той Татьяны и того Онегина, той Наташи и того Пьера,

которых вообразил, представил себе я, - это, наверное, все-таки образы если

и не тождественные, то, во всяком случае, в самой основе своей - схожие.

Гамлет же и Дон-Кихот Тургенева не просто не похожи на Гамлета и Дон-Кихота

Белинского. Эти два Гамлета и два Дон-Кихота, как мы уже выяснили, друг

другу противоположны.

Вернее, противоположно отношение двух выдающихся русских литераторов к

этим двум вечным спутникам человечества. У Белинского -

насмешливо-пренебрежительное к Дон-Кихоту и благоговейно-восторженное к

Гамлету, у Тургенева, напротив, - восхищение Дон-Кихотом и нескрываемое

презрение к Гамлету.

Такое резкое, контрастное соотношение симпатий и антипатий к Дон-Кихоту

и Гамлету повторяется из века в век. При этом, в отличие от Белинского и

Тургенева, суждения которых разделены двумя десятилетиями, столь же

противоречивые, взаимоисключающие взгляды нередко высказывались разными

людьми в одно и то же время.