Л. Н. Толстой. "война и мир"

Том первый. Часть первая. Глава восемнадцатая

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают

длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают

необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не

нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка

переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадываться,

кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья,

которое еще не поспело.

Гости были все заняты между собой.

Графиня встала и пошла в залу.

- Марья Дмитриевна? - послышался ее голос из залы.

- Она самая, - послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем

вошла в комнату Марья Дмитриевна.

Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали.

Удивленный Уотсон не выдержал и, позабыв настоятельную просьбу Холмса

помалкивать, вполголоса обратился к сидящему рядом с ним господину:

- Извините, сударь, я человек здесь новый, никого не знаю. Объясните,

сделайте милость, кто эта дама?

- Марья Дмитриевна Ахросимова, - ответил тот.

- А кто она? Судя по тому, как ее встречают, это какая-то важная особа.

Может быть, она принадлежит к царствующей фамилии?

- Марья Дмитриевна, - снисходительно разъяснил Уотсону его собеседник,

- прозванная в обществе драгуном, дама знаменитая. Однако не богатством и не

почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения.

Марья Дмитриевна между тем остановилась в дверях и, с высоты своего

тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову,

оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава

своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски.

- Имениннице дорогой с детками, - сказала она своим громким, густым,

подавляющим все другие звуки голосом. - Ты что, старый греховодник, -

обратилась она к графу, целовавшему ей руку, - чай, скучаешь в Москве? Собак

гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут... - Она

указывала на девиц. - Хочешь - не хочешь, надо женихов искать.

- Ну что, казак мой? - (Марья Дмитриевна казаком называла свою

крестницу Наташу) говорила она, лаская рукой Наташу, подходящую к ее руке

без страха и весело. - Знаю, что зелье девка, а люблю.

Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав

их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и

обратилась к Пьеру.

- Э, э! любезный! поди-ка сюда, - сказала она притворно тихим голосом.

- Поди-ка, любезный...

И она грозно засучила рукава еще выше.

- Что это она к нему так? - вполголоса спросил у Холмса Уотсон. - Бить,

что ли, она его собирается?

- Бить - не бить, - усмехнулся Холмс, - но сейчас, я думаю, нашему

любимцу Пьеру достанется на орехи.

Пьер подошел к Марье Дмитриевне, наивно глядя на нее через очки.

- Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила,

когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.

Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что

было только предисловие.

- Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он

забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно!

Лучше бы на войну шел.

Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.

- Ну, что ж, к столу, я чай, пора? - сказала Марья Дмитриевна.

Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую провел

гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять

полк. Анна Михайловна - с Шиншиным. Берг подал руку Вере... За ними шли еще

другие пары, протянувшиеся по всей зале, а сзади всех поодиночке дети,

гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах

заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа

заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов...

На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник

рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что

экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.

- И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? - сказал Шиншин.

Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно,

служака и патриот. Он обиделся словам Шиншина.

- А затэм, мылостывый государ, - сказал он, выговаривая "э" вместо "е"

и "ъ" вместо "ь". - Затэм, что импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал,

что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России.

- "Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена", - сказал

Шиншин, морщась и улыбаясь. - Уж на что Суворова - и того расколотили, а где

у нас Суворовы теперь?

- Мы должны драться до послэднэ капли кров, - сказал полковник, ударяя

по столу, - и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А

рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянул голос на слове "можно"), как

мо-о-ожно меньше, - докончил он, опять обращаясь к графу. - Так старые

гусары судим, вот и все. А вы как судитэ, молодой человек? - прибавил он,

обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою

собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.

- Совершенно с вами согласен, - отвечал Николай, весь вспыхнув, - я

убежден, что русские должны умирать или побеждать!

- Неужели они все так стремятся умереть? - шепнул Уотсон Холмсу.

- Почему же. Некоторые, напротив, рассчитывают на то, что умирать будут

другие. Спросите хоть вашего соседа, - ответил ему Холмс, указывая на

сидящего рядом Берга.

Уотсон тотчас же осуществил это предложение Холмса.

- Скажите, сударь, - обратился он к Бергу, - вы тоже радуетесь, что

война объявлена?

- О, да! - с готовностью отвечал тот. - Переводом в гвардию я уже

выиграл чин перед своими товарищами по корпусу. А тут - война. Как же мне не

радоваться. В военное время ротного командира могут убить и я, оставшись

старшим в роте, очень легко могу стать ротным.

- Настоящий гусар, молодой челолвэк! - крикнул полковник, ударив опять

по столу.

- О чем вы там шумите? - вдруг послышался через стол басистый голос

Марьи Дмитриевны. - Что ты по столу стучишь? - обратилась она к гусару, - на

кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?

- Я правду говору, - улыбаясь сказал гусар.

- Все о войне, - через стол прокричал граф. - Ведь у меня сын идет,

Марья Дмитриевна, сын идет.

- А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья: и на

печи лежа умрешь, и в сражении. Бог помилует, - прозвучал без всякого

усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.

Уотсон с интересом приглядывался к гостям и прислушивался ко всем этим

застольным разговорам, и только начал по-настоящему входить во вкус, когда

вдруг, совершенно неожиданно для него, Холмс сжал его локоть и прошептал: -

Подымайтесь, друг мой. Нам пора. Уйдем незаметно. Как говорят в России,

по-английски.

И вот уже оба друга снова на Бейкер-стрит, у своего любимого камина.

- Какая муха вас укусила! - возмущенно заговорил Уотсон. - В самый

интересный момент вы вдруг выдергиваете меня прямо из-за стола, не дав

дослушать только начавшийся разговор... Я уж не говорю о том, что вы не дали

мне отведать ни одного блюда и ни одного напитка!

- Вы забыли, Уотсон, что на обед к графам Ростовым мы с вами явились

совсем не за тем, чтобы дегустировать великолепные яства и напитки, которыми

граф потчевал своих гостей. У нас, насколько я помню, была совсем другая

цель.

- Да, верно, - тотчас же охладил свой пыл Уотсон.

- Но прежде, чем продолжить наше расследование, давайте обменяемся

впечатлениями. Скажите, Уотсон, как вам понравился этот гусарский полковник?

- Как вам, сказать, - замялся Уотсон. - По правде говоря, не очень.

- А он вам никого не напомнил?

- Полковник этот?.. Да, пожалуй... Кого-то он мне, безусловно,

напоминает... Но кого?.. - И тут его словно озарило. - Постойте! Да ведь это

же вылитый полковник Скалозуб!

- Вот именно - вылитый. А этот молодой офицер, с которым вы беседовали?

Берг... То, что он сказал вам в ответ на ваш вопрос, разве вам ничего не

напомнило?

Уотсон смущенно молчал.

- Надеюсь, вы не забыли его замечательное рассуждение насчет того, что

на войне очень легко могут убить ротного командира и тогда он сразу

продвинется на ступеньку вверх по служебной лестнице?

- Полноте, Холмс! Такое разве забудешь!

- И это вам ничего не напоминает?

Уотсон и на этот раз сконфуженно промолчал.

- Ну что ж, Уотсон, так и быть, подскажу вам, - сжалился над своим

незадачливым другом Холмс. И продекламировал, подделываясь под

грибоедовского Скалозуба:

Довольно счастлив я в товарищах моих,

Вакансии как раз открыты.

То старших выключат иных,

Другие, смотришь, перебиты.

- В самом деле, похоже, - согласился Уотсон. - Но что же из этого

следует? Ведь и Грибоедов издевался над Скалозубом. И Толстой своего Берга,

да и полковника этого гусарского тоже не жалует. А вы ведь, сколько мне

помнится, совсем другое собирались мне доказать: что одного и того же

человека один писатель может изобразить отрицательным героем, а другой -

положительным. Ведь так?

- Да, верно. Поэтому перейдем к другому действующему лицу этого

эпизода, к Марье Дмитриевне Ахросимовой. Сперва скажите: она вам

понравилась?

- Очень! Этот господин, у которого я про нее спросил, очень хорошо про

нее сказал, что она знаменита не богатством и не знатностью, а прямотой ума

и простотой обращения.

- А она вам никого не напомнила?

- А кого она должна была мне напомнить? - удивился Уотсон.

- Какую-нибудь другую литературную героиню.

- Да вы хоть намекните: из какого произведения?

- Да хотя бы из того же "Горя от ума".

Уотсон задумался.

- Нет, - покачал он головой. - В "Горе от ума" таких нет и быть не

может. Там ведь у него - я имею в виду Грибоедова - какое-то скопище

монстров. Ну, кроме Чацкого, конечно.

- Значит, не помните? Ну что ж... В таком случае сейчас я вам напомню,

на кого из персонажей "Горя от ума" похожа толстовская Марья Дмитриевна

Ахросимова. Только на этот раз, Уотсон, я убедительно вас прошу: ни слова.

Ни одной реплики.

- Так ведь вы же сами мне сказали, чтобы я спросил у Берга...

- Да, да. Там это было можно. Но комедия Грибоедова ведь написана

стихами. Говорить стихами вы, я полагаю, вряд ли сможете. Впрочем, если у

вас получится...

- О, нет! Ни в коем случае! - в ужасе воскликнул Уотсон. - Клянусь вам,

я буду нем как рыба!