Ф. М. Достоевский. Из речи о пушкине,

ПРОИЗНЕСЕННОЙ 8 ИЮНЯ 1880 ГОДА

...Кто сказал, что светская, придворная жизнь тлетворно коснулась ее

души, и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти

причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та даже Таня, та

же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она, напротив, удручена этой

пышною петербургской жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан

светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что

хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Высказала она это именно как русская женщина, и в этом ее апофеоза...

О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство

брака - нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за

ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: "я вас люблю", потому ли, что

она, "как русская женщина" (а не южная, или не французская какая-нибудь), не

способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах

пожертвовать обаянием почестей, богатства, светского своего значения,

условиям добродетели? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело

пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это. Но она "другому отдана, и

будет век ему верна". Кому же, чему верна? Каким обязанностям? Этому-то

старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина,

и за которого вышла потому только, что ее "с слезами заклинаний молила

мать", а в обиженной израненной душе ее было тогда лишь отчаяние и никакой

надежды, никакого просвета? Да, верна этому генералу, ее мужу, честному

человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее "молила

мать", но ведь она, а не кто другая, дала согласие, она ведь, она сама

поклялась ему быть честною женою его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но

теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом, и убьет его. А

разве может человек основать свое счастье на несчастьи другого? Счастье не в

одних только наслаждениях любви, а высшей гармонии духа. Чем успокоить дух,

если назади стоит несчастный, безжалостный, бесчеловечный поступок? Ей

бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может быть

счастье, если оно основано на чужом несчастьи?.. Скажите, могла ли решить

иначе Татьяна, с ее высокою душой, с ее сердцем, столько пострадавшим? Нет:

чисто русская душа решает вот как: "пусть, пусть я одна лишусь счастья,

пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть,

наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не

оценят ее, но я не хочу быть счастливой, загубив другого!"

- Ну? Что скажешь? - спросил я Тугодума, когда он дочитал этот отрывок

до конца. - По-прежнему согласен с Белинским? Или, может быть, Достоевский

тебя переубедил?

- Странное дело! - ответил Тугодум. - Читаю Белинского - согласен с

Белинским. Прямо, думаю, мои мысли... И то же - с Достоевским. Читаю - и

соглашаюсь, до того убедительно он все это высказал...

- Ну, в этом-то как раз ничего удивительного нет, - сказал я. - И

Белинский, и Достоевский - каждый из них высказал свою точку зрения с такой

мощью, с такой покоряющей силой, что невольно поддаешься их убежденности. Но

главное, конечно, не это.

- А что же, по-вашему, главное?

- Ну, во-первых, обрати внимание: и Белинский, и Достоевский говорят о

поступке Татьяны так, словно речь идет о поведении реального, живого

человека. Ни тот ни другой не сомневаются, что она могла поступить только

так, как поступила. И не иначе.

- Да, - согласился Тугодум. - Это верно.

- А во-вторых, какая-то правда есть и в том, что говорит Белинский, и в

том, что утверждает Достоевский. Каждый из них что-то понял в Татьяне,

каждый почувствовал, открыл и выявил какую-то важную сторону ее души.

- Постойте, - наморщил лоб Тугодум - То, что Татьяна - это как бы живой

человек, это верно. И это, конечно, заслуга Пушкина. Но ведь вы же сами

говорили, что в художественном образе писатель выражает какую-то мысль?

Верно?

- Да, конечно, - согласился я.

- Так какую же все-таки мысль выразил Пушкин образом своей Татьяны?

Белинский говорит одно, Достоевский - другое, прямо противоположное. И вы

доказываете, что оба они в чем-то правы. А ведь это не кто-нибудь! Это -

Пушкин! Уж он-то, я думаю, умел выражать свои мысли в образах?

- Если я тебя правильно понял, - сказал я, - ты хочешь сказать, что в

этом проявилась некоторая... ну, что ли, уязвимость пушкинской Татьяны?

- Вот-вот! - обрадовался Тугодум. - Именно уязвимость. Если искусство,

как вы говорите, мышление в образах, то я хочу, чтобы мысль автора, которую

он выразил в своих образах, была мне совершенно ясна.

- А если она - эта мысль - двоится или даже троится, тогда...

- Тогда это значит, что писатель со своей задачей не справился, -

решительно заявил Тугодум.

- Нет, брат, - покачал я головой. - В том-то вся и штука, что

художественный образ по самой природе своей многозначен. И в этой

многозначности как раз не слабость его, а сила.