Вечные спутники

Сила художественного образа в его бессмертии.

Все в мире тленно, все умирает, разрушается, стирается с лица земли

беспощадным временем. Никто, пожалуй, не сказал об этом с такой

пронзительной силой, с какой выразил это в своем коротком, незадолго до

смерти написанном стихотворении Гаврила Романович Державин.

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы!

Стихотворение это исполнено глубочайшей горечи: ни что не уцелеет перед

беспощадным временем, все погибнет, все исчезнет, все в конечном счете будет

поглощено "жерлом вечности", раньше или позже канет в "пропасть забвенья".

Но все-таки прочнее всего на свете, долговечнее народов, царств и царей, -

то, что остается "чрез звуки лиры и трубы", то есть - слово поэта, создание

художественного гения. Слово поэта, говорит тот же Державин (повторяя это

вслед за Горацием), тверже металлов и выше пирамид. (У Горация: "Превыше

пирамид и крепче меди") Эту же мысль - вслед за Горацием и Державиным -

высказал в своем "Памятнике" и Александр Сергеевич Пушкин: нерукотворный

памятник, создание мозга и души поэта, долговечнее, прочнее всего

рукотворного, сделанного руками.

Великие художественные образы, созданные Гомером и Шекспиром, Рабле и

Сервантесом, недаром называют вечными спутниками человечества.

Несчастный Эдип и хитроумный Одиссей, Гамлет и Фауст, Дон-Кихот и Санчо

Панса ничуть не одряхлели, не состарились, не потускнели за долгие века

своего художественного бытия. Не состарились, не потускнели и многие другие

художественные образы, удостоившиеся быть причисленными к категории вечных

спутников человечества. Но не потонули они в "пропасти забвенья" и не

поглощены были "жерлом вечности" не потому, что на протяжении столетий

оставались неизменными, а по прямо противоположной причине. Долговечность

художественного образа, залог его бессмертия в том, что каждая эпоха

прочитывает, понимает, трактует, интерпретирует его заново. Художественный

образ не просто переживает века: он постоянно обновляется, открывая каждому

последующему поколению какую-то новую грань своего бессмертного облика.

Безумный идальго Дон-Кихот Ламанчский был задуман Сервантесом как

пародийная, комическая фигура. Сервантес глумился над обветшавшей,

потерявшей все свое былое очарование романтикой рыцарских романов. Именно

так и был воспринят Дон-Кихот современниками писателя. Над бедным безумцем,

сражавшимся с ветряными мельницами, принявшим постоялый двор за

заколдованный замок, а погонщиков мулов за злых волшебников, смеялись как

над придурком. Само имя злосчастного рыцаря Печального Образа на долгие годы

превратилось в глумливую, издевательскую кличку.

Посмотрите, например, как, с каким смыслом и в каком контексте

употреблял это имя, давно уже ставшее нарицательным, Виссарион Григорьевич

Белинский: