Из письма л. Н. Толстого н. Н. Страхову.

26 Апреля 1876 года

Глава о том, как Вронский принял свою роль после свидания с мужем, была

у меня давно написана. Я стал поправлять и совершенно неожиданно для меня,

но несомненно Вронский стал стреляться.

- Надеюсь, вы обратили внимание, Уотсон, на этот странный оборот речи,

который употребил здесь Толстой, - сказал Холмс. - "Совершенно неожиданно

для меня". То есть словно это не он сам придумал, что Вронский станет

стреляться, а какая-то сила извне продиктовала ему такой неожиданный поворот

в сюжете его романа.

- Ну, это... Я думаю, это просто шутка... Толстой пошутил, вот и все...

- Конечно, в частном письме, к тому же обращенном к близкому человеку,

умевшему понимать его с полуслова, Толстой мог говорить и не вполне

серьезно. Но знаете, Уотсон, что-то уж слишком часто писатели, притом очень

разные писатели, шутили подобным образом. Притом совершенно одинаково.

Прямо-таки в одних и тех же выражениях. Вот, например, Пушкин сказал однажды

кому-то из своих приятелей: "Представь, какую штуку удрала со мной Татьяна!

Она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее".

- Ну, это-то уж явная шутка, - улыбнулся Уотсон.

- Как сказать! Лев Николаевич Толстой отнесся к этим пушкинским словам

вполне серьезно. Когда одна его собеседница стала упрекать его, что он

"очень жестоко поступил с Анной Карениной", он привел ей эти пушкинские

слова и добавил: "То же самое и я могу сказать про Анну Каренину. Вообще

герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы".

- Вы что же, всерьез хотите меня уверить, что писатель может желать

своему герою добра, искренно хотеть завершить свою книгу благополучным или

даже счастливым концом, а герой - не дается? Сам лезет в петлю или под

пистолет или норовит кинуться под поезд? Так, что ли?

- Да, примерно это я и хотел сказать, - подтвердил Холмс. - Вы выразили

мою мысль более темпераментно, а потому и в более парадоксальной форме, чем

это сделал бы я сам, но я готов согласиться и с вашей формулировкой.

- Я всегда знал, что вы невысокого мнения о моих умственных

способностях, - обиделся Уотсон. - Но я все-таки не предполагал, что вы

считаете меня совсем уже полным идиотом. Ведь только идиот мог бы эти

процитированные вами экстравагантные высказывания Пушкина и Толстого понять

буквально. Как ни крутите, а это самоубийство Вронского, о котором Толстой

говорит, что оно явилось для него полной неожиданностью, сам же он, Толстой,

и придумал! И "штуку", которую "удрала" пушкинская Татьяна, неожиданно выйдя

замуж за генерала, тоже придумал не кто-нибудь, а сам Пушкин.

- Это, конечно, верно, - улыбнулся Холмс. - Неожиданное самоубийство

Вронского - это, конечно, несомненный продукт творческой фантазии Льва

Николаевича Толстого. И неожиданное замужество пушкинской Татьяны - такой же

несомненный продукт творческой фантазии Александра Сергеевича Пушкина. Но

вся штука в том, что художник - если он настоящий художник, конечно, -

отнюдь не свободен в этом проявлении своей творческой воли. Фантазия его

строго ограничена. И ограничивает ее не кто иной, как его собственный герой.

- Что за чушь! - взорвался Уотсон. - Хоть убей, не понимаю, что вы

хотите этим сказать!

- А между тем мысль моя очень проста. Возьмите хоть ту же "Пиковую

даму". Пушкину понравилась история, рассказанная молодым князем Голицыным.

Вернее, не понравилась, тут было бы уместнее какое-то другое слово. Она

показалась ему подходящей для выражения каких-то волнующих его мыслей. Он

взял эту историю, но главным ее действующим лицом решил сделать совсем

другого человека. Поведение этого другого человека уже не могло быть таким,

каким было поведение молодого князя Голицына. Германн повел себя сообразно

своему характеру, своим представлениям о счастье, своей морали... И вот уже

история, положенная Пушкиным в основу начатой им повести, стала меняться,

обрастать новыми подробностями и поворотами, о которых он, Пушкин, сперва

даже и не подозревал.

- Звучит убедительно, - вынужден был признать Уотсон. - Но вы ведь

помните, Холмс: начали мы с того, что историю вполне благополучную и даже

счастливую Пушкин превратил в трагическую. Вы уверяете, что виною тому был

Германн. Вернее, его злополучный характер. Ну, это ладно. Это бы еще ничего.

Тем более что Германн и впрямь получил по заслугам. Но из того, что вы мне

сейчас сообщили, выяснилось, что и Вронского стреляться заставил не Толстой,

а сам Вронский. И Анну Каренину под поезд то же бросил не Толстой, не его,

как вы изволили выразиться, художественная фантазия, а чуть ли не сама Анна

вынудила, заставила Толстого поступить с ней таким образом. Но ведь сюжетов,

завершающихся горестным, трагическим финалом, в мировой литературе гораздо

больше, чем сюжетов с благополучным, счастливым концом?

- Пожалуй, больше, - вынужден был согласиться Холмс.

- Но тогда, если исходить из этой вашей теории, мы вынуждены будем

признать, что чуть ли не все герои мировой литературы одержимы какой-то

странной жаждой гибели. Все они, как бешеные, сами лезут - кто в петлю, кто

под пистолет, кто под поезд... И не только сами лезут, но даже еще и

создателей своих как бы подталкивают к тому, чтобы те поступили с ними самым

жестоким образом.

- Картина, которую вы нарисовали, мой добрый друг, признал Холмс, - и в

самом деле кажется не слишком правдоподобной. И тем не менее она довольно

верно отражает реальное положение дел. Впрочем, если говорить о грустных,

печальных и даже трагических финалах многих художественных созданий, я

должен буду тут кое-что добавить. Далеко не всегда к печальному окончанию

книги писателя подталкивает его герой. Часто его вынуждает двигаться к

невеселой развязке другая, пожалуй, даже еще более мощная сила.

- Опять вы начинаете говорить загадками! - вспылил Уотсон. - Какая еще

другая сила? Потусторонняя, что ли?

- Не все сразу, друг мой, не все сразу, - улыбнулся Холмс. - Этой теме

мы с вами посвятим другое, специальное расследование.