В. Вересаев. "пушкин в жизни"

ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Книга эта возникла случайно. Меня давно интересовала личность Пушкина.

"Ясный", "гармонический" Пушкин - такой, как будто понятный, - в

действительности представляет из себя одно из самых загадочных явлений

русской литературы. Он куда труднее понимаем, куда сложнее, чем даже

Толстой, Достоевский или Гоголь.

Меня особенно интересовал он, как живой человек, во всех подробностях и

мелочах его живых проявлений. В течение ряда лет я делал для себя из

первоисточников выписки, касавшиеся характера Пушкина, его настроений,

привычек, наружности. По мере накопления выписок я приводил их в

систематический порядок. И вот однажды, пересматривая накопившиеся выписки,

я неожиданно увидел, что передо мной - оригинальнейшая и увлекательнейшая

книга, в которой Пушкин встает совершенно, как живой. Поистине живой Пушкин,

во всех сменах его настроений, во всех противоречиях сложного его характера,

во всех мелочах его быта.

- Я понял, Холмс! - воскликнул Уотсон, прочитав это предисловие - Вы

хотите, заглянув в эту книгу, понять, чем жил Пушкин, о чем он думал, чем

мучился в то время, когда сочинял свою "Сказку о золотом петушке".

- Браво, Уотсон! На этот раз вы угадали, - ответил Холмс. - Только, с

вашего разрешения, сперва мы перенесемся в более ранний период жизни поэта.

Найдите, пожалуйста, страницы, относящиеся к сентябрю тысяча восемьсот

двадцать шестого года.

- Помилуйте! - удивился Уотсон. - Вы же сами говорили мне, что "Сказка

о золотом петушке" была написана в тысяча восемьсот тридцать четвертом году.

С какой же стати нам начинать наше расследование с событий тысяча восемьсот

двадцать шестого года?

- В этой сказке, милый Уотсон, - пояснил Холмс, - рассказывается о

взаимоотношениях некоего мудреца с царем. Вот я и хочу для начала выяснить,

какие отношения сложились с царем у самого поэта. А начались эти отношения

именно осенью тысяча восемьсот двадцать шестого года, в дни коронации

Николая Первого. Новый царь, как вы, вероятно, слышали, срочно вызвал

Пушкина из Михайловского... Впрочем, что я вам буду про это рассказывать!

Пусть лучше нам об этом расскажет кто-нибудь из современников поэта,

показания которых так старательно собрал в своей книге писатель Вересаев.

- К кому же мы отправимся?

- Я думаю, - сказал Холмс, - мы начнем с того, что посетим княгиню Веру

Федоровну Вяземскую. Она не только была женою одного из верных друзей поэта

- князя Петра Андреевича Вяземского, но и сама по праву может считаться

близким другом Пушкина. По свидетельству одного мемуариста, Пушкин с нею

нередко бывал даже откровеннее, чем с ее мужем.

Оказавшись в покоях Веры Федоровны Вяземской, Холмс начал, как всегда,

с извинений:

- Простите великодушно, княгиня, что мы осмелились нарушить ваше

уединение. Нам крайняя надобность расспросить вас про недавнее свидание

поэта Пушкина с...

- Я догадываюсь, - не дала ему договорить Вера Федоровна. - С

государем?.. Но почему вы решили обратиться с этим вопросом именно ко мне?

Об этом свидании знает и твердит вся столица.

- Нам известно, - объяснил Холмс, - что возвращенный из ссылки поэт

тотчас после своего свидания с царем явился к вам. Естественно, нам хотелось

бы услышать об этой аудиенции, так сказать, из первых рук.

- Вы не ошиблись, - сказала княгиня. - Я знаю об их беседе от самого

Александра Сергеевича.

- Что же он рассказал вам про свой разговор с императором?

- Государь обласкал его, - отвечала Вера Федоровна. - Он принял его,

как отец сына. Все ему простил, все забыл. Он сказал ему: "Ты теперь уж не

прежний Пушкин, а мой Пушкин".

- А не давал ли он ему при этом каких-либо обещаний? - спросил Холмс.

- Да, - согласилась княгиня, слегка удивленная проницательностью

собеседника. - Государь обещал ему полную свободу от ненавистной цензуры. Он

сказал: "Более мы с тобою ссориться не будем. Все, что сочинишь, ты будешь

присылать прямо ко мне. Отныне я сам буду твоим цензором".

- Вы полагаете, царь был искренен, давая эти обещания? - спросил

Уотсон. - И на самом деле верите, что он их исполнит?

Этим вопросом Вера Федоровна явно была шокирована.

- У меня нет оснований сомневаться в чистосердечности намерений

государя, - сдержанно ответила она. - А тем более в нерушимой твердости

царского слова.

Холмс, наклонившись к уху Уотсона, шепнул ему:

- Вы, кажется, забыли, друг мой, в какую историческую эпоху мы с вами

отправились. Неужели вы не понимаете: что бы ни думала эта дама наедине с

собою, не станет она в разговоре с малознакомыми людьми сомневаться в

искренности намерений и чистоте помыслов самого императора.

Сделав это короткое внушение, он поспешил загладить перед Верой

Федоровной невольную бестактность Уотсона.

- Простите, княгиня! Мой друг неловко выразился. Он хотел узнать у вас:

как вам показалось, его императорское величество и в самом деле так высоко

ценит гений Пушкина? Или его комплименты поэту были всего лишь общепринятой

формой вежливости?

- В ответ на это могу сказать лишь одно, - отвечала княгиня Вяземская.

- В тот же день, когда была дана аудиенция Пушкину, которая, к слову

сказать, длилась более двух часов, на балу у маршала Мармона, герцога

Рагузского, французского посла, государь подозвал к себе графа Блудова и

сказал ему: "Нынче я долго говорил с умнейшим человеком в России". И на

вопросительное недоумение Блудова назвал Пушкина.

- Вы хотите сказать, что император Николай Павлович и впрямь видит в

Пушкине мудрейшего из своих подданных? - спросил Холмс.

- О, да! - горячо откликнулась княгиня. - И в этом он не ошибается,

поверьте! Вопреки приставшей к нему репутации проказника и озорника, Пушкин

- истинный мудрец. В этом уверены все, кому посчастливилось узнать его

близко.

- Ну что ж, Уотсон, - сказал Холмс, когда они вернулись к себе на

Бейкер-стрит. - Я считаю, что эта встреча была весьма плодотворна.

- Вам лучше знать, - уклончиво ответил Уотсон. - Но ведь мы еще ничего

толком не выяснили. Куда же мы отправимся теперь?

- Теперь, я думаю, нам самое время отправиться в тысяча восемьсот

тридцать четвертый год - тот самый год жизни поэта, когда он сочинил свою

"Сказку о золотом петушке".

- Наконец-то! А к кому?

Взяв в руки книгу Вересаева, Холмс задумчиво начал ее листать.

- В самом деле, к кому? - повторил он вопрос Уотсона. - Хм... Ага!

Вот... Ольга Сергеевна Павлищева. Лучше не придумаешь!

- Павлищева? - спросил Уотсон. - Это кто ж такая?

- Павлищева она по мужу, - объяснил Холмс. - А девичья ее фамилия -

Пушкина Ольга Сергеевна - родная сестра Александра Сергеевича. Притом сестра

любимая. Анна Петровна Керн в своих воспоминаниях замечает даже: "Пушкин

никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры".

- В таком случае я полностью одобряю ваш выбор, - сказал Уотсон. - Едем

к мадам Павлищевой!

- Ольга Сергеевна, - начал Холмс. - Нас привело к вам дело огромной

важности. Лишь вы одна можете нам помочь.

Такое начало насторожило сестру поэта.

- Это касается Александра? - тревожно спросила она.

- Вы угадали, - кивнул Холмс - Однако на нынешних делах и

обстоятельствах Александра Сергеевича наш визит никак не отразится. Речь

идет о понимании потомства.

- Для поэта, - заметила Ольга Сергеевна, - сие обстоятельство, быть

может, даже важнее всех нынешних его забот и печалей.

- Это верно, - согласился Холмс. - Поэтому-то мы и смеем рассчитывать

на вашу откровенность.

- Благодарю вас за дружеское доверие, - сказала Ольга Сергеевна. - Я к

вашим услугам.

- Скажите, - прямо приступил к делу Холмс, - как брат ваш нынче

относится к императору? Не таит ли на него какой-либо обиды?

- Вопрос ваш весьма щекотлив, не скрою, - слегка замялась Ольга

Сергеевна. - Однако я вам уже обещала свою откровенность. Да и тайна сия, я

думаю, теперь уже - секрет Полишинеля...

- Что вы имеете в виду?

- Александр был уязвлен августейшим пожалованием его в камер-юнкеры. Он

справедливо полагает, что звание сие неприлично его летам и что государь

оказал ему эту милость лишь потому, что хотел, чтобы Наталья Николаевна

танцевала в Аничкове.

- Вы хотите сказать, - догадался Уотсон, - что царь дал ему это

придворное звание не столько с тем, чтобы наградить поэта, сколько для того,

чтобы видеть на своих придворных балах его красавицу жену?

- Вы поняли меня совершенно правильно, - ответила Ольга Сергеевна. -

Александр был уязвлен этим смертельно. И не скрыл этого. Впрочем, не скрыл

он этого и от Натальи Николаевны, довольно откровенно выразившись на сей

предмет в своем письме к ней. Но к несчастью, письмо это стало известно не

только адресату.

- Каким же образом? - спросил Холмс.

- Весьма своеобразным. Полиция распечатала его и донесла государю.

- Какая наглость! - возмутился Уотсон. - Неужели ваш царь унизился до

того, что позволил себе заглядывать в чужие письма?

- Примерно в тех же выражениях отозвался об этом поступке его

величества и мой брат, - улыбнулась Ольга Сергеевна. И тут же озабоченно

добавила: - Надеюсь, господа, я могу рассчитывать на вашу скромность? Ежели

это суждение Александра дойдет до государя...

- В нашей скромности вы можете быть уверены, - заверил ее Холмс. - Мы

озабочены лишь тем, чтобы оно дошло до потомства. Примите нашу искреннюю

благодарность. Мы узнали от вас все, что хотели.

Уотсон был явно разочарован тем, что Холмс так быстро поспешил

откланяться.

- Вам не кажется, друг мой, - осторожно начал он, как только они с

Холмсом остались одни, - что вы несколько преждевременно оборвали эту в

высшей степени интересную беседу?

- Почему же преждевременно? - удивился Холмс. - Мы ведь и в самом деле

узнали все, что нам было нужно.

- То есть как это все? - изумился Уотсон. - Вы ведь даже не спросили ее

про самое главное! Про "Сказку о золотом петушке"!

- Дело в том, мой милый Уотсон, - улыбнулся Холмс, - что в тот момент,

когда мы с вами беседовали с сестрой поэта, сказка эта еще не была написана.

История с распечатанным письмом, в котором Пушкин высказал свою обиду на

царя, произошла в мае тысяча восемьсот тридцать четвертого года. А сказка

была написана в сентябре.

- Вот оно что! - разочарованно протянул Уотсон. - Стало быть, нам с

вами предстоит еще одна поездка? К кому же на этот раз?

- Нет-нет, Уотсон, - успокоил его Холмс. - В остальном мы уж как-нибудь

разберемся сами. Да ведь все, в сущности, уже ясно.

- Не знаю, как вам, - пожал плечами Уотсон, - а мне так совсем ничего

не ясно. Что же все-таки содержалось в этом злосчастном письме, которое

полиция распечатала и представила царю? Что-нибудь оскорбительное для его

императорского величества?

- Как сказать! Никаких оскорблений по адресу его величества там,

конечно, не было. Но... Впрочем, судите сами... Вот вам досье, в котором я

собрал все документы, относящиеся к ссоре Пушкина с царем. Первым в этой

папке лежит как раз то самое пушкинское письмо, о котором вы спрашиваете.